Вечерний воздух в маленькой квартире был густым и тяжким, будто выдохнутым много раз. Он вобрал в себя запах старых обоев, пыли с улицы и того невидимого осадка, что остается от долгого молчания. Марина стояла у раковины, и ее пальцы, привыкшие к цифрам и бумагам, с силой терли застывший жир с тарелки. Каждый скребок отдавался в висках тупым укором. Эта кухня, вся эта клетушка в пятьдесят метров, давила на нее ежедневно, по крупицам, высасывая силы. Она ловила себя на мысли, что ненавидит каждый угол, каждую потрескавшуюся плитку на полу.
За столом, уткнувшись в экран телефона, сидел Артем. Плечи его были ссутулены под невидимым грузом, наушник торчал из одного уха — вечный мост в другой, более понятный ему мир. Изредка его пальцы быстро стучали по стеклу, и это было единственное живое движение в комнате, кроме взмахов губки в руках матери.
Алексей вошел на кухню неслышно, словно боясь потревожить хрупкое равновесие. Он был в своей старой рабочей куртке, на рукаве — темное пятно от машинного масла, которое уже въелось в ткань. Он молча подошел к плите, заварил себе чай в самой большой кружке, с толстым слоем заварки на дне.
— Опять этот пакетированный суп, — тихо, но отчетливо произнесла Марина, не оборачиваясь. Она знала, что он стоит за спиной. Чувствовала его присутствие кожей.
— Нормальный суп, — так же тихо ответил Алексей. — Сытный.
— Сытный, — передразнила она, наконец повернувшись. Ее взгляд скользнул по его куртке, по пятну, и остановился на лице. — Артем растет, ему нужны витамины, а не эта химическая дрянь. Но кому какое дело, правда?
Алексей вздохнул и сел за стол напротив сына. Он потянулся к хлебнице.
— Кран, — напомнила Марина, снова ударяя губкой по тарелке. — В ванной. Он уже третью неделю поет свои песенки. Ты же говорил, в прошлые выходные все сделаешь.
— Сделаю, — муж отломил кусок хлеба. — У меня там… детали нужные подворачиваются. В субботу заеду, куплю.
— Детали, — ее голос зазвенел. — У тебя вся прихожая заставлена этими коробками с «нужными» деталями. Железками, которые ты годами не вспоминаешь. Мы живем в проходном дворе, Леша! Я уже боюсь гостей пригласить, не то что маму твою.
При упоминании матери его лицо дрогнуло. Он отпил глоток чая, слишком горячего, и обжегся.
— Маме не до нас, — пробормотал он. — У нее свои заботы.
— А у нас? — Марина резко повернула кран, и вода с шумом хлынула в раковину. — У нас какие заботы? Моя — тянуть эту лямку, твоя — сбегать в свой гараж, как только выдается свободная минута. А премию в этом месяце опять урезали, да? Или ты мне так и не скажешь?
Артем снял один наушник, почувствовав, как воздух снова налился свинцом.
— Ну, мам, пап… нормально вы. Можно я отойду?
— Сиди! — почти одновременно бросили они. Артем вздохнул и снова надел наушник, сделав вид, что углубился в телефон.
Марина вытерла руки и подошла к столу. Ее взгляд упал на сервант, где стояла та самая ваза — безвкусная, тяжелая, фарфоровая, с позолотой и ярко-розовыми розами. Подарок свекрови на прошлый юбилей.
— Вот, — Марина ткнула пальцем в сторону вазы. — Видишь? Она, конечно, ужасна. Но она хоть какая-то ценность в этом доме есть. Настоящая, не бутафорская. В отличие от твоего хлама.
Алексей резко встал. Стул с грохотом отъехал назад.
— Хватит! — его голос прорвался сквозь сжатые зубы. — Хватит уже это обсуждать! Я сказал — сделаю! И про работу не начинай.
— А когда начинать? Когда нам кредиты платить будет нечем? Когда сыну в институт поступать? Ты живешь в каком-то своем мире, Алексей! В мире ржавых гаек и несбывшихся планов!
Они стояли друг напротив друга, разделенные узким кухонным столом. Годы взаимных упреков и невысказанных обид висели между ними, как туман. Артем смотрел на них, и ему хотелось провалиться сквозь землю.
Алексей, бледный, с трясущимися руками, больше ничего не сказал. Он развернулся и вышел из кухни. Через секунду дверь в прихожую захлопнулась с таким звуком, от которого дрогнули стекла в серванте.
Марина осталась одна. Она обхватила себя за плечи, вдруг почувствовав ледяной холод. Артем молча встал и потушил свет над столом, погрузив кухню в полумрак, где только свет из окна падал на одинокую фигуру у раковины.
А потом зазвонил телефон. Резко, неумолимо, разрывая тишину. Марина посмотрела на экран. Незнакомый номер. Деревенский. Ее сердце странно и тревожно екнуло. Она медленно поднесла трубку к уху.
— Алло? — ее голос прозвучал хрипло.
Женский голос на другом конце провода, сдавленный и чужой, сказал всего несколько слов. Марина не произнесла больше ни одного. Она просто медленно опустилась на стул, и ее рука разжалась, выпуская мокрую губку на пол. Звонок о смерти свекрови прозвучал как приговор не только ей, но и чему-то еще, чему-то так и не сказанному, что навсегда останется висеть в духоте этой маленькой кухни.
Дождь моросил с самого утра, словно небо тоже плакало по бабушке Кате. Он застилал серой пеленой деревенскую улицу, размывал края старого кладбища и превращал дорогу к дому в жидкую грязь. Марина, Алексей и Артем стояли под одним черным зонтом, и молчание между ними было гуще и тяжелее, чем сырая земля под ногами.
Алексей казался вырубленным из камня. Его плечи были напряжены, взгляд устремлен в свежую насыпь на могиле. Он не плакал. Он просто стоял, впитав в себя всю тихую боль утраты. Куртка с темным пятном была единственной темной вещью в его гардеробе, и он чувствовал себя в ней уместнее, чем в новом костюме, который Марина заставила его натянуть.
Марина, напротив, была образцом собранности. Она принимала соболезнования от немногочисленных соседей, кивала, благодарила. Но ее взгляд постоянно скользил по сторонам, оценивающе, будто она уже мысленно составляла опись. Этот дом, этот участок — все это теперь было частью их жизни, вернее, частью проблемы, которую предстояло решить.
Поминки прошли тихо, в той самой горнице, где еще пахло травяным чаем и старыми книгами — запахами бабушки Кати. Когда последние соседи разошлись, в доме воцарилась звенящая пустота. Они сидели за большим деревянным столом, и Артем первым нарушил тишину.
— Здесь… хорошо как-то. Тихо. Воздух чистый.
— Чистый, — фраза Марины прозвучала, как щелчок отключения. — И до работы три часа на автобусе. В одну сторону.
— Мама не для того здесь жила, чтобы ты отсюда на работу ездила, — тихо, но твердо сказал Алексей. Он водил пальцами по шершавой поверхности стола, вспоминая, как в детстве делал тут уроки.
— А для чего? — Марина отодвинула от себя пустую тарелку. — Для дачного сезона? У нас и без этого огорода хлопот хватает. Этот дом — единственное, что она нам оставила. И он стоит денег. Немаленьких.
Алексей поднял на нее глаза. В них плескалась такая боль и непонимание, что Марина на секунду отвела взгляд.
— Денег? — он прошептал. — Мама здесь всю жизнь прожила. Каждый гвоздь в этих стенах отец забивал. Это не деньги, Марина. Это память.
— Памятью сыт не будешь! — ее голос сорвался, выдавая накопленное раздражение. — Памятью ипотеку не оплатишь и Артему в институте не поможешь! Мы можем его продать и снять на эти деньги наконец нормальную квартиру. Хотя бы двушку. В нормальном районе. Или сделать первоначальный взнос.
— Продать? — Алексей встал, и стул с скрипом отъехал назад. — Ты хочешь продать мамин дом?
— А что с ним еще делать? — встала и она. — Ты предлагаешь нам сюда переехать? Бросить мою работу? Твою? Это же безумие! Ты что, картошку здесь полоть будешь, а я в бухгалтерию за сто километров каждый день буду мотаться? Это не жизнь, Леша, это прозябание!
— А в нашей клетке — жизнь? — его голос загремел, заставив Артема вздрогнуть. — В той конуре, где мы друг другу мешаем дышать? Здесь хоть воздух есть! Здесь небо видно! Здесь можно что-то построить, начать заново!
— Начать заново? — Марина горько рассмеялась. Ее смех был сухим и колючим. — Ты и здесь-то ничего сделать не можешь! Кран в ванной обещал починить полгода назад! А тут целый дом! Ты живешь в мире своих фантазий, Алексей! В мире ржавых железок и несбыточных планов!
Она произнесла это с такой ядовитой горечью, что Алексей отшатнулся, будто получил пощечину. Он посмотрел на сына, который смотрел на них испуганно, потом на стены, хранившие тепло его детства, и на жену, видевшую в этом лишь наличные.
— Я не позволю тебе продать это, — тихо сказал он. — Мама хотела, чтобы этот дом остался в семье. Чтобы у Артема было место, куда можно приехать.
— У Артема будет будущее, если мы будем разумными людьми! — парировала Марина.
Они стояли друг против друга в центре горницы, разделенные не только столом, но и целой пропастью взглядов на жизнь. Дождь за окном усиливался, стуча по крыше, как будто торопя их с решением.
Обратная дорога в город прошла в гнетущем молчании. Артем смотрел в окно на проплывающие мимо мокрые поля. Марина, сжав губы, листала документы. Алексей молча вел машину, его пальцы белыми костяшками сжимали руль.
Когда они зашли в свою тесную прихожую, запах застоявшегося воздуха снова ударил в нос. Коробки с алексеевыми деталями, как стражники, стояли вдоль стены. Марина, снимая пальто, с отвращением задела одну из них плечом.
— Ну и хорошо, — сказала она, не глядя на мужа. — Подумай над моими словами. Это единственный разумный выход.
Алексей не ответил. Он прошел в комнату и начал молча снимать тесный пиджак. Марина пошла за ним.
— Ты вообще меня слышишь? Или опять улетишь в свои мысли?
Он повернулся к ней. Все обиды, усталость, боль от потери матери и холодный прагматизм жены слились в нем в единый, темный и горький ком.
— Я слышу тебя прекрасно. Ты хочешь все продать. Все, что для меня хоть что-то значит.
— А что для тебя имеет значение, кроме своего гаража? — выкрикнула она, теряя последние остатки самообладания. — Скажи мне! Гараж? Так, может, тебе и жить там, а не здесь? Ведь это единственное твое настоящее место!
Она выпалила это, и в звенящей тишине ее слова прозвучали как приговор. Алексей посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом. Потом его плечи опустились. Он молча прошел в прихожую, снял с крючка свою старую куртку с пятном, взял ключи.
— Ты правда уходишь? — голос Марины дрогнул, но в нем все еще звучал вызов.
Он не удостоил ее ответом. Дверь закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком.
Тишина в квартире после ухода Алексея была иной. Не мирной, а тяжелой и звенящей, как после взрыва. Марина стояла посреди гостиной, и ее собственные слова эхом отдавались в голове: «Вот там тогда и живи». Она не думала, что он действительно уйдет. В их вечных спорах он всегда первым отступал, уходил в себя, замыкался. А сейчас он просто взял и вышел за дверь.
Она медленно обвела взглядом комнату. Теснота, которая всегда ее раздражала, теперь казалась зловещей. Эти стены, впитавшие годы упреков, давили на нее с новой силой. Она подошла к окну, отодвинула занавеску. Во дворе никого, только мокрый асфальт под тусклым светом фонаря. Его машины там не было.
— И прекрасно, — прошептала она себе под нос, но в голосе не было уверенности, лишь пустота. — Один меньше. Нечего будет укорять.
Она принялась собирать со стола посуду с поминок. Ее движения были резкими, угловатыми. Тарелки гремели, столовые приборы со звоном падали в раковину. Каждый звук отдавался в тишине квартиры укором. Она пыталась заглушить им голос в голове, который нашептывал: «А если он не вернется?»
Мысли путались. Да, он невнимательный, непрактичный, живет в своем мире. Но ведь он и руки у него золотые, когда захочет… Нет! Нельзя поддаваться слабости. Она одна тянет эту лодку все эти годы, одна несет ответственность за все. Он просто пассажир, который уставился в окно на свой гараж и свои железки. Ей было обидно до слез. Обидно, что он сбежал, оставил ее разбираться со всем одной. С этой духотой, с этим решением по дому, с сыном. Сын.
Она замерла, прислушиваясь. Из комнаты Артема доносились приглушенные звуки музыки. Он был там, заперся, как обычно. Уходил в свой цифровой мир, подальше от их ссор. «Он должен понять, кто здесь прав, — подумала Марина с внезапной остротой. — Он должен видеть, что я делаю все для его же блага, для нашего будущего. А его отец… его отец сбежал на войну со ржавыми гайками».
—
Алексей ехал по темным улицам, не видя ничего вокруг. Руки сами повернули руль на знакомый поворот, к гаражному кооперативу на окраине. Он заглушил двигатель и сидел несколько минут, уставившись в бетонную стену перед капотом. В ушах стоял звон, а в груди была одна большая, холодная пустота.
Он вышел из машины. Воздух здесь пахл иначе — остывшим металлом, бензином и сыростью. Он вставил ключ в тяжелый висячий замок гаража №14. Скрип железной двери был ему роднее, чем скрип их входной.
Внутри пахло старым маслом, краской и тишиной. Он щелкнул выключателем. Под потолком загорелась лампа дневного света, заливая пространство резким белым светом. И это пространство преображалось. Это была не свалка хлама, как думала Марина. Это была мастерская. Аккуратные стеллажи с рассортированными деталями, верстак, за которым он проводил ночи, инструменты, разложенные с почти армейской точностью.
И в центре, под брезентом, стоял ОН.
Алексей медленно подошел и сдернул покрывало. Перед ним предстал мотоцикл. Не ржавое ведро, а почти собранный, величественный в своей ретро-форме, «Иж-Планета Спорт». Хром на баке и крыльях отсвечивал холодным блеском, темно-вишневая краска на баке казалась бархатной. Не хватало мелочей — проводки, зеркал, регулировки карбюратора. Но он был почти жив.
Алексей провел ладонью по прохладному металлу бака. Это была его мечта. Его оправдание. Его безумие. Он сел на табурет и уставился на мотоцикл.
— Она никогда не поймет, — прошептал он в тишину гаража. — Ни тебя, ни меня. Для нее все измеряется в квадратных метрах и деньгах на счету.
Он думал о Марине. Да, она сильная. Она держит все на себе. Но разве он не пытался? Он работал, не покладая рук, на том заводе, пока его не выкинули на улицу, как отработанный материал, три месяца назад. Этот удар пришелся ему прямо в сердце. Он не сказал ей. Не смог. Не хотел видеть в ее глазах разочарование, осуждение, панику. «Вот и дожил, — думал он. — Сорокапятилетний инженер, никому не нужный». Он брал любые подработки — чинил соседям компьютеры, паял платы, помогал с ремонтом техники. И каждую копейку, каждую свободную минуту вкладывал сюда. В этот мотоцикл.
Это был его план. Его тихий, отчаянный ответ. Восстановить раритет, продать его коллекционерам за хорошие деньги. И принести эти деньги Марине. Положить на стол и сказать: «Вот. Я могу. Я что-то стою». А потом сделать первый взнос на ту самую хорошую квартиру. Чтобы доказать. В первую очередь — себе.
А теперь… теперь этот план рушился. Она хочет продать дом. Последнее, что связывало его с матерью, с детством, с ощущением, что где-то есть место, где тебя ждут. Она называла это «памятью», с таким пренебрежением, будто это была пыль.
Что ему теперь делать? Бросить мотоцикл? Смириться и продать дом? Смотреть, как на его глазах распродают по кускам его прошлое и его будущее?
Отчаяние подступало комом к горлу. Ему нужно было говорить с Артемом. Только с ним одним. Сын должен был узнать правду не из искаженных пересудов, а от него. Правду об увольнении. Правду о мотоцикле. Правду о том, почему его отец прячется в этом гараже.
Он достал телефон. Набрал номер сына. Трубку взяли почти сразу.
— Пап? — голос Артема был настороженным.
— Ты дома? — спросил Алексей, и его собственный голос показался ему хриплым от долгого молчания.
— Да… Мама в своей комнате.
— Слушай… Приезжай ко мне. В гараж. Только тебе. Никому не говори. Покажу кое-что.
Он положил трубку и снова накрыл мотоцикл брезентом, как будто пряча свое единственное сокровище от всего враждебного мира, который остался за железной дверью.
Артем шел по темным проходам гаражного кооператива, чувствуя себя чужим. Он редко бывал здесь, и это место всегда казалось ему заброшенным царством ржавчины и тишины. Воздух был пропитан запахами, которых не было в их доме: остывший металл, бензин, старая краска. Он нашел номер 14. Дверь была приоткрыта, из щели лился узкий луч света.
Он вошел внутрью и замер на пороге, глазам своим не веря.
Это был не гараж. Вернее, не тот хаос из ящиков и непонятного хлама, который он представлял, слушая мамины упреки. Пространство было организовано с почти военной четкостью. Вдоль стен стояли стеллажи, где на полках, аккуратно разложенные по размерам и назначению, лежали детали, инструменты, банки с краской. Посредине, на чистом бетонном полу, стоял верстак, заваленный чертежами, микросхемами и странными приборами, которые Артем видел только в фильмах. И над всем этим витал особый дух — не свалка, а мастерская. Место, где что-то создают.
И в центре всего этого стоял ОН.
Мотоцикл. Но не просто мотоцикл, а нечто из другого времени. Странный, стремительный, с высоким рулем и баком каплевидной формы. Хром на нем сиял под лампой, как зеркало, а темно-вишневая краска на баке отливала глубоким бархатным блеском. Он выглядел почти собранным, мощным и безмолвным.
— Пап? — тихо произнес Артем.
Алексей стоял у верстака, спиной к сыну. Он обернулся. Его лицо было усталым, но в глазах горела какая-то странная искра, которую Артем не видел давно.
— Заходи. Дверь закрой.
Артем шагнул внутрь, не сводя глаз с мотоцикла.
— Что это? — спросил он, и его голос прозвучал почти благоговейно.
— «Иж-Планета Спорт», — просто сказал Алексей. — Выпускали такие недолго, в семидесятых. Редкая птица сейчас.
Он подошел к мотоциклу и легким, почти бережным движением провел рукой по крылу.
— И это… это все сам? — Артем смотрел то на отца, то на блестящую машину, не в силах соединить эти два образа в голове. Папа, который вечно молчал за ужином, который не мог починить кран… и этот артефакт, рожденный в этом царстве порядка.
Алексей кивнул. Он молча указал на стеллажи.
— Вот тут — запчасти. Искал по всей стране, по объявлениям, у коллекционеров. Это — рама, ее пришлось выправлять, почти целиком. А это — двигатель. Поршневую группу менял, коленвал шлифовал… Карбюратор — это отдельная история, его пришлось собирать по винтикам.
Он говорил спокойно, но в его словах слышалась вся боль, все бессонные ночи, вся отчаянная надежда, вложенная в эту сталь и хром.
— Так вот чем ты все вечера занимался… — прошептал Артем. — Мама думает…
— Мама думает, что я тут ржавое железо складирую, — голос Алексея дрогнул. Он отвернулся, делая вид, что поправляет проводку на руле. — Артем… меня уволили. С завода. Три месяца назад. Сказали — сокращение. Мне сорок пять. Инженеров моего возраста никто не ждет.
Артем застыл, словно его ударили. Уволили. Три месяца. Папа все это время скрывал.
— Почему… почему ты не сказал?
— А что я скажу? — Алексей с горькой усмешкой посмотрел на сына. — «Марь, прости, я больше не кормилец?» Ты видел, как она на меня смотрит последние годы. Я и так для нее неудачник, а тут… — он махнул рукой. — Я брал подработки. Что-то чинил, паял. Все деньги… ну, почти все, сюда. В него.
Он снова посмотрел на мотоцикл, и в его взгляде была такая боль и такая надежда, что у Артема перехватило дыхание.
— Я хотел его восстановить. Продать. Есть люди, которые за такие раритеты хорошие деньги дают. Очень хорошие. Я думал… думал, этими деньгами мы сможем сделать первый взнос на новую квартиру. Ту, о которой мама все время говорит. Чтобы доказать ей… и себе… что я еще что-то могу.
Он замолчал, и в тишине гаража его признание висело между ними, огромное и хрупкое.
— Но теперь… теперь она продаст бабушкин дом. И все это… все это было зря? — Артем смотрел на мотоцикл, и теперь он видел в нем не просто машину, а титанический труд, отчаянную попытку отца подняться, выправить свою жизнь. Попытку, которую никто не заметил.
Алексей опустил голову.
— Не знаю, сынок. Не знаю. Этот дом… это последнее, что осталось от мамы. От моего детства. Она хочет продать и мою память тоже. А я… я сидел здесь, как крот, и копал свою норку, свой маленький план спасения. И не заметил, как мир вокруг рухнул.
Он подошел к Артему и положил руку ему на плечо. Рука была тяжелой и шершавой.
— Ты теперь единственный, кто знает правду. И единственный, кому я могу это показать. — Он обвел рукой мастерскую, свой тихий, упорядоченный космос. — Потому что это не хлам. Это я. Настоящий. Тот, кем я мог бы быть.
Артем вернулся домой поздно. В прихожей пахло тем же, чем и всегда, — старым лаком и вчерашним супом, но теперь этот запах казался ему враждебным. Он попытался пройти в свою комнату неслышно, как тень, но свет в гостиной вспыхнул, и он замер, пойманный как преступник.
Марина стояла на пороге гостиной. Она была в своем старом халате, волосы сбиты, а на лице застыла маска такого ледяного гнева, что у Артема похолодело внутри.
— Где был? — ее голос был тихим, шипящим, как раскаленная проволока, опущенная в воду.
Артем почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он не знал, что сказать. Правду? Но он дал слово отцу.
— Гулял, — пробормотал он, глядя в пол.
— Не ври мне! — она сделала шаг вперед. Ее пальцы впились в полы халата. — Ты был у него. В этом проклятом гараже! Я тебе звонила десять раз!
— Я… не слышал.
— Не слышал! — она рассмеялась, и этот звук был страшнее крика. — Он тебя купил, да? Этим ржавым ведром? Показал тебе свои сокровища, и ты сразу переметнулся на его сторону?
— Мам, там не ржавое ведро! — не выдержал Артем. — Ты даже не представляешь… Он там мотоцикл собирает! Старинный! И он… его уволили! Три месяца назад!
Он выпалил это, надеясь, что правда сможет что-то изменить. Но глаза Марины лишь сузились, став двумя тонкими щелочками недоверия.
— Ах вот как… — прошептала она. — Какая удобная история. Уволили, бедняжка. И вместо того чтобы найти новую работу, он играет в железки, а тебе втирает эту жалкую сказку, чтобы ты его пожалел. И ты повелся?
— Это не сказка! — закричал Артем, чувствуя, как его захлестывает отчаяние. — Я видел! Я видел мотоцикл! Он почти новый! И папа… он все сам сделал! Руками!
— Руками! — передразнила его Марина. — А я что, все эти годы не руками? Не руками таскала сумки, не руками считала каждую копейку, не руками тянула этот воз одна? А он… он игрался! И теперь ты выбираешь его? Ты, ради которого я все это терпела? Я одна тебя поднимала, одна сидела с тобой на больничных, одна пробивала тебе место в хорошей школе! А он в это время в гараже прятался!
Ее голос срывался, в нем послышались слезы, но она сглотнула их, и глаза снова стали сухими и колючими.
— Он тебе врет, Артем! Он всегда умел красиво рассказывать. Обещал золотые горы, а в итоге мы живем в этой конуре! И его новая сказка про мотоцикл — такой же обман. Он просто не хочет, чтобы мы продали тот дом и стали жить как люди! Ему удобно, чтобы мы сидели по уши в долгах, а он мог валять дурака в своем убежище!
— Ты его вообще не знаешь! — вырвалось у Артема. Он впервые в жизни кричал на мать, и его собственный голос пугал его. — Ты никогда не пыталась его понять! Для тебя он просто неудачник!
— Потому что он им является! — рявкнула Марина. Она подошла вплотную, ее лицо было искажено гримасой боли и ярости. — И если ты такой же слепой, как он, то мне тебя не жаль. Слушай меня внимательно.
Она сделала паузу, чтобы ее слова повисли в воздухе, тяжелые и окончательные, как гильотина.
— Завтра мы едем в деревню. Наводить порядок в том доме перед продажей. И ты поедешь с нами. С нами, понял? Не с ним.
— Я не поеду, — тихо сказал Артем. — Я обещал папу помочь.
— Помочь? — ее брови взлетели вверх. — Помогать он тебя не учил! Ладно. Выбор за тобой. Но знай.
Она посмотрела на него прямо, и в ее взгляде не осталось ничего материнского, только холодная сталь решения.
— Если ты поедешь к нему в эту деревню помогать с его дурацким домом… можешь не возвращаться. Живи там со своим героем-папашей. Понял? Или я, или он. Решай.
Она развернулась и ушла в свою комнату, хлопнув дверью. Звук этого хлопка отозвался в тишине квартиры, как выстрел, положивший конец всему.
Артем остался стоять один в центре гостиной. Слова матери жгли его изнутри. «Или я, или он». Ему казалось, что его разрывают на части. С одной стороны — мать, которая всегда была рядом, которая заботилась, которая, как он теперь понимал, была просто до смерти уставшей и запуганной женщиной. С другой — отец, которого он сегодня увидел по-настоящему. Увидел его боль, его тихое, отчаянное упорство, его сломанную гордость.
Он подошел к окну и посмотрел на темные очертания спящего города. Где-то там, на окраине, в гараже №14, сидел его отец. Один. И ждал его помощи. А здесь, за тонкой стенкой, рыдала от бессилия и страха его мать.
Выбора не было. Любой путь вел к потере. Он сжал кулаки, чувствуя, как взрослая, не по годам тяжелая решимость медленно поднимается в нем, вытесняя растерянность. Он не мог выбрать сторону. Но он должен был сделать свой шаг.
Деревенский дом встретил Алексея глухим молчанием. Не тем мирным покоем, что был здесь при жизни матери, а тяжелой, давящей тишиной заброшенности. Он захлопнул дверь своего старого «Жигуля» и медленно пошел к крыльцу. Каждый шаг по знакомой, утоптанной земле отдавался в нем щемящей болью.
Он зашел внутрь. В горнице еще стоял запах трав и старого дерева, но теперь он был несвежим, как воздух в запечатанной комнате. Пыль уже легла тонким слоем на мебель. Алексей прошел в маленькую спаленку матери. Здесь все осталось так, как было в последний ее день. Аккуратно заправленная кровать, на комоде — старенькое зеркальце и шкатулка.
Он сел на краешек кровати и закрыл лицо руками. Слова Марины, ее ультиматум Артему, собственное бессилие — все это обрушилось на него с новой силой. Он был здесь один, как и предсказывала жена. В своем «последнем пристанище».
Ему нужно было начать разбирать вещи. Решение было принято, сопротивляться бессмысленно. С тяжелым сердцем он подошел к шкафу и начал вынимать одежду матери, аккуратно складывая ее в картонные коробки. Потом взялся за комод. В нижнем ящике, под стопкой белья, его пальцы наткнулись на что-то твердое и кожаное. Старая, потрепанная тетрадь в потертом переплете.
Он вынул ее. Это был дневник. Тот самый, что она вела много лет, и который всегда прятала ото всех. Рука дрогнула. Чувство, будто он подглядывает за чем-то сокровенным, заставило его замереть. Но что-то вело его вперед. Он открыл первую страницу.
Почерк был знакомым, уютным, но строки дышали такой неприкрытой болью, что у Алексея перехватило дыхание. Он читал о своем отце. О том, как тот, талантливый и амбициозный парень, мечтавший о своем деле, сломался под гнетом быта, неудач и необходимости кормить семью. Как его мечты превращались в желчь, а злость он вымещал на жене и сыне.
«…опять пришел злой, как черт, — читал Алексей, и голос матери звучал в его голове. — Снова сорвался на Алешку. Мальчик просто спросил, когда они поедут на рыбалку, как обещали. А он на него закричал… Смотрю на сына и вижу в нем того самого юношу, за которого вышла замуж. Такой же упрямый, молчаливый, вся боль внутри. Боюсь, его брак повторит нашу судьбу. Две параллельные линии, которые тянут одну лямку, но никогда не смотрят друг на друга…»
Страницы переворачивались, годы пролетали, а боль оставалась той же.
«…Леша все вечера пропадает в сарае. Что он там делает? Чинит что-то? Строит? Бегу к нему, хочу помочь, поговорить, а на пороге вижу его спину. Он отгородился от меня, как и его отец. И я, как дура, делаю то же, что и моя свекровь — начинаю пилить его за это. Кричу, что он бездельник, что все на мне… А ведь знаю, что он просто ищет место, где его поймут. Где не будут требовать быть сильным… Господи, дай мне сил не повторять этих ошибок. Главное — не стены, а тепло в них. А у нас стены ледяные…»
Алексей откинулся на спинку кровати, будто получив удар в грудь. Перед ним была разгадка всей его жизни. Он с ужасом увидел себя в отце — таком же неудачливом мечтателе, сломленном обстоятельствами. И увидел Марину в своей матери — уставшей, испуганной женщине, которая криком и упреками пыталась достучаться до него, а на самом деле просто хотела тепла и поддержки.
Он всегда винил отца в их холодных отношениях. А сам… сам делал то же самое. Уходил в свой гараж, в свои «железки», прятал свою боль и обиду за молчаливой стеной, заставляя Марину тащить все одной. Он требовал, чтобы она поняла его мечту о мотоцикле, но сам ни разу не попытался понять ее ежедневный, изматывающий страх перед нищетой, ее жажду стабильности и уверенности в завтрашнем дне.
«Я… я стал им, — прошептал он в пустую комнату. — Я превратился в своего отца».
Это осознание было горьким и очищающим, как раскаяние. Он все это время боролся не с Мариной, а с призраком прошлого, с тенью отца, которую нес в себе. И в этой борьбе он почти потерял собственную семью.
Он больше не видел в дневнике просто строки. Он видел прямое обращение к себе. Просьбу матери разорвать этот порочный круг.
Он достал телефон. Палец дрожал, завис над номером Марины. Сколько раз он набирал его за эти годы — чтобы сказать, что задерживается, чтобы попросить купить хлеба… Никогда — чтобы сказать что-то настоящее. Сейчас он был обязан это сделать. Не чтобы оправдаться или что-то потребовать. А чтобы просто… начать. Сказать правду. Всю. Без утайки.
Он нажал кнопку вызова.
Прошла неделя. Семь долгих дней, каждый из которых тянулся, как резиновый жгут, готовый лопнуть. Марина металась по квартире, пытаясь заглушить внутренний голос то уборкой, то бесполезными звонками по работе. Ультиматум, брошенный сыну, висел в воздухе тяжелым ядовитым облаком. Артем ушел утром после их ссоры, сказав, что ночует у друга. Он не поехал в деревню, но и домой не вернулся. Его молчание было красноречивее любых слов.
Алексей не звонил. Ни разу. Это молчание злило ее, пугало и в то же время заставляло чувствовать себя виноватой. В голове крутился его ночной звонок, его сломанный голос: «Марина… мне нужно тебе кое-что сказать. Не по телефону. Когда вернусь». Она бросила трубку, не дав ему договорить. А теперь эти несказанные слова глодали ее изнутри.
Наконец, она не выдержала. Ощущение, что она теряет контроль над всем — над мужем, над сыном, над собственной жизнью — стало невыносимым. Она села в машину и поехала в деревню. Без звонка, без предупреждения. Ехала, не думая, что скажет, руководствуясь лишь смутным, отчаянным порывом все увидеть своими глазами.
Когда она подъехала к дому, сердце ее бешено заколотилось. Во дворе стояла машина Алексея. И что-то было не так. Она вышла и замерла.
Крыша дома, та самая, что протекала еще при свекрови, была частично разобрана. Сверху доносились приглушенные голоса и стук. Она обошла дом и увидела их.
Алексей и Артем стояли на лестнице, спинами к ней. Они были в старой рабочей одежде, покрытые пылью и щепками. Алексей, широко расставив ноги для устойчивости, держал новую стропилу, а Артем, сосредоточенно высунув язык, как в детстве, забивал скобу. Они работали молча, в едином ритме, и в этой совместной работе была такая естественность и мощь, от которой у Марины перехватило дыхание. Она смотрела на широкую спину мужа, на его уверенные движения, на лицо сына, озаренное не игрой в телефоне, а настоящим, живым делом. Это был не тот ссутулившийся, вечно уставший муж, которого она знала. И не тот отстраненный подросток, что прятался в наушниках.
Она простояла так, может быть, минуту, а может, пять, не в силах пошевелиться. Все ее аргументы, вся ее прагматичная логика рассыпались в прах перед этой картиной. Она вдруг с устрашающей ясностью поняла, что все эти годы видела в Алексее не человека, а функцию. Функцию «добытчика», которая плохо работала. А он… он просто искал способ остаться собой.
Она медленно поднялась по шаткой лестнице. Скрип ступеней заставил их обернуться.
Артем замер с молотком в руке, его лицо вытянулось от изумления и страха. Алексей медленно опустил стропилу. Его взгляд был усталым, но спокойным. Он не сказал ни слова, просто смотрел на нее, будто ждал.
Марина почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Она обвела взглядом их работу, новое, сырое дерево, вписанное в старую кровлю, своего сына, который смотрел на нее не как на врага, а как на надежду.
— Я… — ее голос сорвался, и она сглотнула. — Я все знаю. Про мотоцикл. Про работу.
Она видела, как напрягся Алексей, но продолжала, заставляя себя говорить, глядя ему прямо в глаза.
— Артем мне все рассказал. Поздно, но рассказал. И я… прости. Прости, что не верила в тебя.
Она произнесла это тихо, но эти слова прозвучали громче любого крика. Алексей кивнул, и его плечи наконец-то расслабились, будто с них свалилась гиря, которую он таскал все эти месяцы.
Марина перевела взгляд на Артема, на его испуганное лицо.
— И ты… прости меня. Я была не права. Совсем.
Потом она снова посмотрела на мужа, и в ее глазах стояли слезы, которых не было даже на похоронах.
— Мы потеряли столько времени… — прошептала она.
Она сделала шаг вперед, к ним. К своему мужу и сыну. К этой хлипкой лестнице и недоремонтированной крыше, которая вдруг стала самым прочным и настоящим, что у них было.
— Ну что, — сказала она, и ее голос снова обрел твердость, но теперь это была твердость не упрека, а решения. — Двиньтесь, дайте и мне место.
Она взяла с земли забытую клещи, почувствовав их шершавую, холодную рукоять в своей ладони. Это было не ее дело, не ее инструмент. Но сейчас это было единственно верное, что она могла сделать.
— Этот дом… — она обвела взглядом крышу, двор, весь этот мир, который она так хотела продать. — Наш. И крыша у него будет крепкая.
Алексей медленно кивнул, и в его глазах, впервые за много лет, она увидела не отчаяние и не усталость, а тихую, сдержанную надежду. Он протянул ей руку, помогая подняться на последнюю ступеньку. Их пальцы сплелись — ее ухоженные, но сильные, и его грубые, в царапинах и засохшем масле.
Артем смотрел на них, и по его лицу медленно расплылась улыбка, легкая, как первое весеннее солнце после долгой зимы. Они стояли втроем на скрипящих досках, под пронзительно-синим осенним небом, и начали все сначала. Не с чистого листа, а с той самой треснувшей стропилы, которую наконец-то решили заменить. Вместе.
