В пятницу вечером в замке повернулся ключ раньше обычного. Марина вышла из кухни, вытирая руки о передник, и замерла в прихожей. На пороге стояли два силуэта. Один родной, принадлежавший её мужу, Вадиму. Второй незнакомый, но самоуверенный.
— Привет, — сказал Вадим, не глядя ей в глаза. Он смотрел на стену, на выключатель, куда угодно, лишь бы не встречаться с ней взглядом.
За его спиной стоял молодой мужчина с ухмылкой на лице и старой спортивной сумкой у ног. От него пахло дешёвым парфюмом, чужим табаком и неприятностями.
— Паша поживёт у нас, — произнёс Вадим, не как просьбу. — У него опять проблемы, с работы выгнали, из съёмной квартиры попросили съехать.
Марина смотрела на наглую, оценивающую ухмылку Павла, который беззастенчиво разглядывал её маленькую, уютную квартиру.
Перевела взгляд на мужа, в её глазах был немой, отчаянный вопрос. Вадим наконец посмотрел на неё. И ответил:
— Марина, ты же знаешь, после той истории… Я обещал матери, не могу его бросить.
— Хорошо, — сказала она. — Проходите.
Ночью, когда за стеной, на кухне, на надувном матрасе, уже спал Павел, Вадим рассказал ей эту историю ещё раз. Он всегда рассказывал её в темноте, шёпотом, будто боялся.
Ему было девятнадцать, Павлу — двенадцать. Летний вечер, дача. Он, чтобы произвести впечатление на соседскую девчонку, без спроса взял отцовские «Жигули». Павел увязался за ним, умоляя прокатить. Вадим сначала отнекивался, а потом сдался. «Только тихо, чтобы батя не узнал».
Он гнал по мокрой после дождя просёлочной дороге. Девчонка визжала от восторга, Павел, сидящий рядом, восхищённо смотрел на старшего брата. Вадим чувствовал себя королём мира, а потом машину на повороте занесло. Удар о старую берёзу, скрежет металла и испуганный голос Павла: «Вадик… а я ногу не чувствую…».
Открытый перелом, несколько операций, год в больницах. Хромота, которая оставалась с Павлом до самого совершеннолетия.
— Но самое страшное было не это, — шептал Вадим в темноту. — Самое страшное было потом, меня забрали в камеру. Не за аварию, а за угон, отец написал заявление, чтобы страховку получить. И ко мне на свидание пришла только мать.
Он замолчал, сглотнув.
— Она просто смотрела на меня через это мутное стекло, долго так. А потом сказала: «Ты чуть не убил своего брата. Ты сломал ему жизнь, он теперь инвалид, а ты…
Он отвернулся к стене.
— В тот день я дал себе слово, что я всегда буду его вытаскивать. Из любой ямы, что бы он ни натворил. Это мой крест Марин, на всю жизнь.
Он не просил её разделить эту ношу, просто ставил её перед фактом, где ей теперь тоже отводилась роль. И она, любя его, согласилась на эту роль.
***
Павел не просто жил у них, он методично, сантиметр за сантиметром, захватывал пространство. Его грязные носки, скрученные в тугие шарики, обнаруживались в самых неожиданных местах — под диваном в гостиной, за креслом, на подоконнике. Его липкая от пива кружка постоянно стояла у компьютера Марины. Он курил в туалете, наполняя маленькую квартиру едким, кислым дымом, хотя прекрасно знал, что Марина не выносит этот запах. Он громко, с матом, разговаривал по телефону глубокой ночью, когда они с Вадимом пытались уснуть.
Это не было тонкое, выверенное установление своих порядков на чужой территории. Он вёл себя не как гость, а как хозяин, который позволяет каким-то людям жить рядом с собой. Знал, что ему всё сойдёт с рук. ведь главный козырь, чувство вины его брата у него в рукаве.
Свекровь, Тамара Павловна никогда не звонила, когда Вадим был дома. Её звонки раздавались днём, когда Марина была одна. Голос свекрови сочился вкрадчивой заботой.
— Мариночка, доченька, здравствуй, — начинала она. — Как вы там? Как мой мальчик? Мой бедный, неприкаянный мальчик… Он же у меня такой ранимый, такой… Ты уж присмотри за ним, ладно? Поддержи его. Вадик-то у меня, мужик, ему всё нипочём, а Пашенька, он как цветок без полива, сразу вянет.
Она искусно внушала: «мы, женщины, должны спасти этого парня». Она делала Марину ответственной за душевное состояние взрослого, двадцативосьмилетнего лба.
— Ты ему супчика свари, горяченького, — продолжала она, не давая Марине вставить и слова. — Он с фрикадельками любит, как я в детстве готовила. А то от вашей этой магазинной еды у него желудок болит, он же привык к домашнему. Вадик-то всё съест, он у меня не привередливый. А этот…, ему особое отношение нужно.
Каждый её звонок обесценивал Марину как хозяйку. Терпение Марины лопнуло через месяц. В тот день у её матери был юбилей. Они с Вадимом уехали на другой конец города, оставив Павла одного. Вернулись поздно, уставшие от семейного праздника.
Квартира встретила их запахом перегара, табачного дыма и дешёвой пиццы. На кухне царил погром, пустые бутылки, грязные тарелки, липкие пятна на полу. Но это было не самое страшное. В гостиной, на подлокотнике её любимого кресла, которое досталось ей от бабушки, чернел уродливый, обугленный след от потушенной сигареты. А на полу, в осколках, лежала старая фарфоровая ваза — подарок покойной бабушки на свадьбу её родителей.
В этот момент всё накопившаяся за месяц унижение выплеснулось наружу. Она молча, с ледяным, пугающим спокойствием, пошла в коридор, схватила спортивную сумку Павла, выгребла из шкафа его разбросанные вещи, сгребла в охапку грязную одежду с дивана и, открыв входную дверь, вышвырнула всё это на лестничную клетку.
Когда пришёл Вадим (он уходил «подышать» после увиденного), она встретила его в прихожей.
— Я всё убрала, его вещи — за дверью. Вадим, я больше не могу. Или он, или я.
Она ждала чего угодно — крика, упрёков, споров. Но он сделал то, чего она боялась больше всего.
Он молча прошёл в комнату, сел на диван и закрыл лицо руками.
— Марин, я понимаю… Ты имеешь право, но я не могу, я не прошу тебя его любить. Даже не прошу тебя его уважать. Прошу тебя… помочь мне нести мой крест, не бросай меня с ним одного.
Он шантажировал её своей болью и она сдалась.
Плакала, обнимая его, гладя по голове и шептала: «Хорошо, милый… хорошо… я всё понимаю… мы справимся…».
***
Две полоски на тесте, проявившиеся на утреннем, сером фоне ванной комнаты, вызвали у Марины не радость, а страх. Ребёнок, сейчас, в этой квартире, пропитанной запахом чужого табака и безнадёжности. Как она будет растить его здесь?
Но потом, когда первая волна страха отхлынула, её накрыло другое, новое и чувство, уверенность. Теперь она боролась не за себя, а за этого крошечного, ещё не рождённого человека, который имел право на тихий и безопасный дом.
Эта мысль дала ей силы, которых, как ей казалось, у неё уже не осталось. Она решила, что это знак, что теперь-то Вадим одумается. Но решила пока ничего не говорить ему, сначала нужно было подготовить почву.
Три года, копейка к копейке, откладывали деньги. Пятьсот тысяч рублей, эта сумма была для неё символом их будущего. Решила посмотреть, села за ноутбук, открыла страницу онлайн-банка.
Ввела пароль, страница загрузилась, посмотрела на цифру баланса и не поняла. Ещё раз, снова, цифра не менялась. Двести тысяч, вместо пятисот.
Смотрела на экран, расходная операция, триста тысяч рублей. Перевод на карту… Павла Романова, две недели назад.
Она просто окаменела, это было предательство такого масштаба, который её мозг просто не мог осознать, он отдал их ему.
Вечером, когда Вадим пришёл с работы, она не стала устраивать сцен, протянула ему свой ноутбук, открытый на странице банка. Он посмотрел на экран, понял, что пойман. Попытался что-то сказать про «надо было», «не было другого выхода», но она его перебила.
— Где деньги, Вадим? — спросила она ледяным голосом.
И он признался, у Павла был карточный долг, ему угрожали очень опасные люди могли покалечить, нужны были деньги, срочно.
— Но почему ты не сказал мне?! — она всё ещё пыталась найти в этом кошмаре хоть каплю логики. — Почему ты взял НАШИ деньги?!
— А что бы ты сказала? — он посмотрел на неё. — Ты бы не дала! Начала кричать про свою ипотеку! А времени не было!
И тогда она закричала.
— ЭТО БЫЛИ И НАШИ ДЕНЬГИ! НА НАШЕГО РЕБЁНКА! МЫ ТРИ ГОДА КОПИЛИ, ВО ВСЁМ СЕБЕ ОТКАЗЫВАЛИ!
Он ждал этого крика, был готов к нему.
— Успокойся, какого ребёнка? О чём ты?
– Я беременна.
– Ну так… он же ещё даже не родился Марин. а брату деньги нужны сейчас. Ты понимаешь разницу? Деньги, это бумага, дело наживное. А родная семья, это навсегда.
Она смотрела на него, в его искажённой системе ценностей, ребёнок, их будущее — это было что-то несущественное, то, что можно отложить на потом. А его брат, этот паразит, вот это была реальность.
На следующий день она хотела приготовить ужин, его любимую жареную картошку с грибами. Решает поговорить с ним спокойно, без крика и поставить последний, окончательный ультиматум: верни деньги и выставь брата.
Когда приходит домой с работы, открывает дверь и застаёт на своей кухне картину, которая становится последней каплей. Павел, развалившись на стуле, пьёт пиво. А у плиты, в её любимом домашнем халате стоит какая-то девица с ярко накрашенными губами и жарит яичницу, в раковине гора грязной посуды.
— О, Маринка, привет! — ухмыляется Павел. — А мы тут решили не ждать твою стряпню, оголодали. Знакомься, это Света, она нам сейчас ужин приготовит. А то от твоих этих диетических супчиков уже тошнит.
Марина, бледнея, смотрит на девицу, нагло хозяйничающую у её плиты, на свой халат на чужом теле.
— Сними, пожалуйста, мой халат, — говорит она.
Света, подстрекаемая наглой ухмылкой Павла, поворачивается к ней.
— Ой, да расслабься, мамочка, — цедит она сквозь зубы. — Нервничать в твоём положении вредно. Для… плода. Вадик-то хоть в курсе и уверен, что ребенок его? А то ты такая нервная вся, дёрганная, вдруг нагуляла где?
В этот момент входит Вадим. Марина поворачивается к мужу, ждёт защиты, что он сейчас вышвырнет этих двоих.
А он, видя её лицо, наглую ухмылку брата и испуганную девицу, произносит роковую фразу.
— Господи, Марина, опять ты скандал начинаешь! — говорит он с усталым раздражением. — Девочка просто пошутила, у неё язык без костей! У тебя что, из-за беременности совсем характер испортился? Успокойся, выпей воды.
В ту же самую секунду боль пронзает низ её живота, она сгибается пополам, хватаясь за живот.
***
Больница пахла хлоркой, Марина лежала на жёсткой, проваливающейся койке под капельницей и смотрела в обшарпанный белый потолок.
Врачи спасли ребёнка. «Угроза выкидыша на фоне сильнейшего нервного срыва», — сказала ей пожилая, уставшая врач, по-матерински погладив по руке. — «Вам, деточка, сейчас нужен абсолютный покой. И никаких стрессов, иначе в следующий раз можем и не успеть».
«Следующего раза не будет», — подумала Марина.
Вадим приехал на следующий день, с цветами и виноватым лицом. Он сел на стул у её кровати, взял её руку.
— Ну как ты? — спросил он тихо. — Я так испугался…
Она молчала, видимо, приняв её молчание за упрёк, заговорил снова.
— Врачи сказали, это всё от сильного стресса. Я же просил тебя, Марин, не начинать этот скандал. Я же говорил тебе, успокойся, ну зачем ты так завелась? Ты поставила свою гордость выше здоровья нашего ребёнка.
Он не раскаивался, а нашёл способ даже здесь, в этой больничной палате, сделать её виноватой.
Когда её выписали через неделю, она вернулась в квартиру. Павел, на удивление, был один и трезв, он что-то буркнул себе под нос, похожее на извинение, и юркнул в кухню. Она не удостоила его даже взглядом.
Молча прошла в спальню, достала с антресолей две большие дорожные сумки и начала собирать вещи. Сначала Вадима, его рубашки, свитера, джинсы, ноутбук, дурацкие сувениры из командировок. Потом она так же спокойно собрала вещи Павла.
Вечером, когда Вадим пришёл с работы, увидел в коридоре две объёмные сумки. Марина стояла в дверях комнаты.
— Что это? — спросил он, ничего не понимая.
— Это ваши вещи, — ответила она.
— В смысле — «ваши»? Мы куда-то едем?
— Вадик, ты когда-то поклялся своей матери, что никогда не бросишь своего брата. Я хочу, чтобы ты выполнил своё обещание.
Он смотрел на неё, и до него медленно, мучительно, начало доходить.
— А я, — продолжила она, положив руку на свой живот, — я обещаю этому ребёнку, что он никогда не будет жить в доме, где его мать пустое место.
— Марин, ты что… ты рубишь с плеча! — он шагнул к ней. — Это же просто… недоразумение! Эмоции! Мы же семья!
— Выбирать не нужно, Вадим, — она остановила его взглядом. — Ты уже давно всё выбрал, уходите.
Он молча взял сумки, посмотрел на неё в последний раз, и они ушли, дверь за ними закрылась.
