– Ты меня вообще слышишь? Я говорю, Катьке прописка нужна. Временно.
Олег стоял посреди кухни, нетерпеливо барабаня пальцами по столешнице. Он только что вернулся с работы, даже не успел переодеться – так и стоял в своей офисной рубашке с расстегнутым воротом и сдвинутым набок галстуком, от него еще пахло улицей, бензином и чем-то неуловимо чужим.
Ира медленно подняла на него глаза от книги. Она сидела за кухонным столом, поджав под себя одну ногу, и тишина, окутывавшая ее до прихода мужа, казалась теперь чем-то хрупким, разбитым вдребезги.
– Я слышу, – спокойно ответила она. – Я не понимаю. Зачем Кате прописка в моей квартире?
Слово «моей» она не подчеркнула, оно прозвучало само собой, как констатация факта. Квартира была ее. Бабушкина. Единственное по-настоящему ценное, что у нее было, не считая ее самой.
– Как зачем? – Олег всплеснул руками, и его усталость мгновенно сменилась раздражением. – Чтобы на нормальную работу устроиться! Ее с этой областной регистрацией никуда не берут, кроме как полы мыть. Ты же знаешь, она одна с ребенком, тяжело ей. Это просто формальность. На полгода, на год максимум.
Ира закрыла книгу, аккуратно положив между страниц закладку.
– Формальность, которая дает право на проживание.
– Да кто проживать-то собирается? Ир, ты чего? Они как жили у мамы в двушке, так и будут жить. Это просто штамп в паспорте, бумажка! Чтобы человек мог нормально деньги зарабатывать, племянника нашего обеспечивать.
Он говорил быстро, напористо, словно боялся, что если сделает паузу, она тут же вставит свое веское «нет». Но она молчала, и это молчание действовало на Олега еще хуже. Он подошел ближе, заглянул ей в лицо.
– Ну что ты смотришь так? Будто я предлагаю тебе почку продать. Это же сестра моя родная. Катя. Ты ее знаешь сто лет. Она что, похожа на аферистку?
Ира чуть отстранилась, повела плечом.
– Люди меняются, Олег. Особенно когда им что-то очень нужно.
– То есть, ты отказываешь? – в его голосе прорезался металл. – Вот так просто?
– Я не «просто». Я думаю о последствиях.
– О каких последствиях? Что Катька приведет табор и поселится у нас на коврике в прихожей? Ира, это смешно! Это моя семья!
– Вот именно, – тихо, но отчетливо произнесла она. – Твоя. А квартира – моя. И никого из твоей семейки я в ней прописывать не буду, не надейся.
Фраза прозвучала резко, окончательно. Воздух на кухне загустел, стал тяжелым, как перед грозой. Олег отшатнулся, словно его ударили. Лицо его побледнело, а потом медленно начало наливаться краской.
– Вот как… «моя семейка»… Значит, они для тебя чужие? Мать моя, сестра… они никто?
– Они – твои родственники. Для меня – родственники мужа. И я не хочу создавать ситуацию, в которой наши с тобой отношения могут пострадать из-за квартирного вопроса.
– Они уже страдают! – выкрикнул он. – Прямо сейчас! Потому что моя жена, оказывается, считает мою родню стаей волков, готовых ее растерзать и отобрать нору!
Он развернулся и вышел из кухни, громко хлопнув дверью. Через минуту Ира услышала, как щелкнул замок входной двери. Он ушел. Не просто в комнату, а из дома.
Ира осталась сидеть в оглушительной тишине. Запах его парфюма и уличной пыли еще витал в воздухе. Она провела рукой по лицу, чувствуя, как подрагивают пальцы. Она не хотела этой ссоры. Не хотела говорить этих резких слов про «семейку». Но она знала, что если сейчас даст слабину, уступит, то откроет ящик Пандоры.
Она вспомнила тетю Любу, мамину двоюродную сестру. Добрая, тихая женщина, всю жизнь прожившая в коммуналке. Когда умер ее одинокий дядя, оставив ей в наследство однокомнатную квартирку в спальном районе, счастью ее не было предела. А потом приехала племянница из другого города – с мужем, с ребенком. Попросились пожить на пару месяцев, пока свое жилье ищут. А заодно и временную регистрацию сделать, чтобы ребенка в садик устроить. Тетя Люба, душа нараспашку, всех пустила, все оформила.
Сначала все было хорошо. А потом племянница развелась с мужем, тот уехал, а она осталась. С ребенком и пропиской. И с твердым убеждением, что ее, несчастную мать-одиночку, никто не имеет права выгнать на улицу. Тетя Люба пыталась говорить, просить, умолять. В ответ слышала только упреки и обвинения в черствости. Кончилось все судами, которые тянулись годами. Тетя Люба выиграла, но здоровье, потраченное на эту борьбу, ей никто не вернул. Она умерла через год после того, как племянница наконец съехала, оставив после себя разгромленную квартиру и гору долгов по коммуналке.
Ира тогда была подростком, но запомнила эту историю на всю жизнь. Запомнила заплаканные глаза тети Любы и ее тихий шепот: «Никогда, Ирочка, никому не позволяй садиться себе на шею. Особенно родственникам. С чужими проще, а эти на жалость давят».
Поэтому сейчас, сидя на своей кухне, в своей собственной, выстраданной бабушкиным ожиданием в очередях квартире, она чувствовала не вину, а ледяную, стальную правоту. И страх. Страх потерять не стены, а себя, свою жизнь, свое спокойствие.
Олег вернулся за полночь. Тихий, трезвый и злой. Он не стал ничего говорить, молча прошел в спальню и лег на своей половине кровати, отвернувшись к стене. Ира сделала вид, что спит. Так начался их ледниковый период.
Они разговаривали только по необходимости. «Передай соль». «Ты будешь ужинать?». «Мне нужно постирать». Никаких нежных прозвищ, никаких объятий, никаких разговоров о том, как прошел день. Олег стал часто задерживаться на работе, а по выходным уезжал «помогать маме». Ира знала, что он не просто помогает. Он там жалуется. Ищет поддержки. И находит ее.
Через неделю позвонила свекровь, Светлана Петровна. Голос у нее был вкрадчивый, медовый, но Ира чувствовала под этим медом привкус яда.
– Ирочка, здравствуй, деточка. Как вы там? Олег что-то совсем замотался, бедный мальчик.
– Здравствуйте, Светлана Петровна. Все нормально. Работа.
– Да, работа… это святое. Я вот, знаешь, почему звоню… Переживаю за Катюшу. Совсем девочка моя извелась. С этой работой… Ты же знаешь, одной с ребенком каково. А была бы прописка городская, ее бы уже давно взяли в приличную компанию. Она же умница у меня, с высшим образованием.
Ира молчала, сжимая телефонную трубку.
– Я же ничего для себя не прошу, – продолжала свекровь с трагическим вздохом. – Мне что, я свой век доживаю. А за детей душа болит. Олег говорил, вы обсуждали этот вопрос… Может, ты передумаешь, а, Ирочка? Это ведь такое доброе дело будет. Тебе зачтется.
– Светлана Петровна, мы с Олегом все обсудили. Мое решение не изменилось.
Пауза на том конце провода была красноречивее любых слов.
– Что ж… – голос свекрови мгновенно похолодел. – Дело твое, конечно. Квартира твоя. Только вот я всегда думала, что семья – это когда все друг за друга горой. Когда общее горе и общая радость. А у вас, видно, по-другому. Ты за свое имущество так держишься, будто оно тебе дороже мужа. Смотри, Ирочка, как бы не пришлось тебе в этой квартире одной куковать.
И она повесила трубку.
Ира положила телефон на стол. Руки дрожали. «Куковать одной». Это была прямая угроза. Они все – Олег, его мать, его сестра – объединились против нее. Она была врагом, жадной мегеркой, вцепившейся в свои квадратные метры.
Атмосфера в доме стала невыносимой. Олег почти перестал ночевать дома. Если и приходил, то только для того, чтобы взять чистую одежду. Он похудел, под глазами залегли тени. Ира видела, что ему тоже плохо, что он разрывается. Но вместо того, чтобы сесть и поговорить с ней, своей женой, он выбрал путь молчаливого упрека.
Однажды вечером в дверь позвонили. На пороге стояла Катя. Она была не одна. Рядом с ней топтался ее пятилетний сын, Митька.
– Привет, – Катя виновато улыбнулась. – Мы мимо проходили, решили зайти. Можно?
Ира молча отступила в сторону, пропуская их в прихожую. Митька с любопытством озирался по сторонам.
– Дядя Олег дома? – спросил он.
– Дядя Олег на работе, – сухо ответила Ира.
Они прошли на кухню. Катя усадила сына за стол, достала из сумки какой-то сок в коробочке и воткнула в него трубочку.
– Ты извини, что мы так, без звонка, – начала она. – Просто… Ир, я поговорить хотела.
Ира прислонилась к дверному косяку, скрестив руки на груди. Она чувствовала себя как на допросе.
– Я все понимаю, – торопливо заговорила Катя, не глядя ей в глаза. – Я понимаю, что это твоя квартира. И я ничего не прошу. Просто… ты пойми, я в отчаянии. Мне предложили место хорошее, с белой зарплатой, с соцпакетом. Но у меня неделя, чтобы принести документы. С пропиской. Иначе возьмут другого человека. Это мой единственный шанс вылезти из долгов. Мама мне помогает, конечно, но она не вечная. А Митьку в школу скоро отдавать, готовить надо…
Она говорила, и по щекам ее катились слезы. Митька перестал пить сок и с тревогой смотрел то на мать, то на Иру.
– Я тебе любую бумагу напишу, – всхлипывала Катя. – У нотариуса заверим, что я ни на что не претендую. Что выпишусь через полгода. Ну пожалуйста, Ир! Войди в положение! Не ломай мне жизнь!
Это был мощный удар. Плачущая женщина, маленький ребенок, мольба о помощи. Любой другой на месте Иры, наверное, уже сдался бы. Но она видела перед собой не несчастную Катю, а призрак тети Любы. Она видела начало долгого, изматывающего пути, в конце которого – разрушенная жизнь. Ее жизнь.
– Катя, – сказала она ровно, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я тебе сочувствую. Правда. Но мой ответ – нет.
Катя замерла. Слезы мгновенно высохли. Она подняла на Иру глаза, и в них уже не было мольбы. Была холодная, ядовитая злость.
– Я так и знала, – прошипела она. – Мама была права. Ты просто бессердечная. Тебе на всех плевать, кроме себя. Думаешь, раз квартиру отхватила, так теперь королева? Ничего, подавишься ты своими метрами.
Она грубо схватила Митьку за руку, да так, что мальчик вскрикнул.
– Пошли отсюда! Нечего нам делать в этом змеином гнезде.
На пороге она обернулась.
– И брату моему ты жизнь испортила. Он из-за тебя чернее тучи ходит. Но ничего, мы его в обиду не дадим. Он еще найдет себе нормальную женщину, с душой, а не с калькулятором вместо сердца.
Дверь за ними захлопнулась. Ира медленно сползла по стене на пол. Она выиграла еще один бой. Но чувствовала себя так, будто проиграла войну.
В тот вечер Олег пришел домой раньше обычного. Он был мрачен и решителен. Ира поняла – это конец.
Он не стал ходить вокруг да около. Сел напротив нее на кухне, в той же позе, что и в первый день этого кошмара.
– Катька заходила?
– Заходила.
– И ты ей отказала.
Это был не вопрос, а утверждение.
– Да.
Олег долго молчал, глядя куда-то в стену. Потом перевел взгляд на нее. В его глазах была такая усталость и боль, что у Иры защемило сердце.
– Я так больше не могу, Ир. Я не могу жить в этом аду. Я не могу разрываться между тобой и своей семьей.
– Я тебя не просила разрываться, – тихо сказала она. – Я просила тебя быть моим мужем. Быть со мной. Создать нашу семью. А твоя мама и сестра – это твоя прошлая семья. Но ты этого не понял.
– А что я должен был понять? – он вскочил. – Что я должен был сказать матери, когда она плачет, потому что ее дочери плохо? Что я должен был сказать сестре, которая одна тянет ребенка? «Извините, моя жена против»? «Извините, моя жена боится, что вы ее обворуете»? Это так, по-твоему, выглядит семья?
– Семья, Олег, это когда муж и жена – одно целое. Когда они доверяют друг другу и защищают друг друга. В том числе и от родственников, которые лезут не в свое дело. Твоя мама не о Кате беспокоится. Она проверяет меня на прочность. Она хочет знать, кто в доме хозяин. Ты или она.
– Это бред! – крикнул он. – Ты все выдумала! Мама просто хочет помочь Кате!
– Ценой нашего с тобой брака?
Он замолчал, опустил голову.
– Я не знаю, – глухо произнес он. – Я ничего уже не знаю. Я знаю только, что так продолжаться не может. Поэтому я хочу, чтобы ты сделала выбор.
Ира замерла.
– Какой выбор?
– Либо ты идешь нам навстречу, прописываешь Катю, и мы пытаемся все наладить. И я тебе клянусь, через полгода ее прописки здесь не будет. Либо…
Он не договорил. Но Ира все поняла. Либо мы разводимся. Ультиматум. Последний гвоздь в крышку гроба их брака.
Она смотрела на него, на человека, которого любила, за которого вышла замуж, с которым собиралась прожить всю жизнь. И видела перед собой чужого, измученного мужчину, который готов поставить на кон их будущее ради прихоти своей родни. Он не защитил ее. Он не встал на ее сторону. Он принес ее в жертву.
Боль была острой, почти физической. Но вместе с болью пришла и холодная, звенящая ясность.
– Выбора нет, Олег, – сказала она спокойно. – Ты его уже сделал. Не я.
Он поднял на нее глаза, в них мелькнула надежда.
– То есть?..
– То есть я не буду прописывать Катю. Ни сегодня, ни через полгода. Никогда. И если цена этому – наш брак, значит, так тому и быть. Я готова ее заплатить.
Надежда в его глазах сменилась недоумением, а потом – глухим, безысходным отчаянием. Он понял, что проиграл. Не она, а он. Проиграл свою жену, свою семью, свое будущее.
– Понятно, – сказал он одними губами. Он постоял еще мгновение, будто хотел что-то сказать, но так и не нашел слов. Развернулся и молча вышел. На этот раз навсегда.
Прошло полгода. Они развелись быстро и тихо, как чужие люди. Без скандалов и дележки имущества – делить, кроме совместно нажитой кофеварки, было нечего.
Ира жила одна в своей тихой, светлой квартире. Первые месяцы были самыми тяжелыми. Пустота звенела в ушах. Каждая вещь напоминала об Олеге. Она подолгу стояла у окна, глядя на огни чужих окон, и думала: правильно ли она поступила? Может, надо было уступить? Прогнуться? Сохранить семью любой ценой?
Но потом она вспоминала холодный, оценивающий взгляд свекрови, ядовитый шепот Кати, ультиматум Олега. И понимала, что никакой семьи уже не было. Была иллюзия, которая разбилась о первый же серьезный риф. Прописка была лишь поводом, лакмусовой бумажкой, которая проявила то, что уже давно назревало. Неумение Олега отделиться от родительской семьи, его неготовность строить свою собственную крепость, где он и его жена – главные.
Однажды она случайно столкнулась с их общим знакомым. Тот, смущаясь, рассказал, что Олег живет с матерью. Кате он так и не помог – та уехала в другой город, к какому-то мужчине. Светлана Петровна всем рассказывает, какую неблагодарную змею ее сын пригрел на груди. А сам Олег ходит мрачный, постарел и, кажется, начал выпивать.
Ире не было его жаль. Была тихая, светлая грусть по тому, что могло бы быть, но не случилось.
Вечером она сидела на своей кухне, пила чай и смотрела в окно. За окном шел снег, укрывая город белым, чистым покрывалом. В квартире было тепло и спокойно. Это был ее дом. Ее крепость. Она отстояла ее. Цена была высокой, но теперь она знала точно – оно того стоило. Она сохранила нечто более важное, чем брак. Она сохранила себя. И в этой тишине и одиночестве не было отчаяния. Было начало чего-то нового. Ее собственной, отдельной жизни.
