Сволочь. Подлец. Лжец.
Я стояла у окна нотариальной конторы на Чехова и смотрела, как внизу дворник метёт жёлтые листья в кучу. Сорок восемь лет мне стукнуло в сентябре, а я только сейчас поняла, что двадцать из них прожила с чужим человеком. С предателем, который каждый месяц — каждый! — переводил по двадцать пять тысяч своей маменьке. На новые шторы. На поездку в Кисловодск. На массаж для спины. На абонемент в фитнес, хотя та ни разу туда не сходила.
— Вам плохо? — Нотариус, полная женщина лет шестидесяти, придвинула мне стакан воды. — Присядьте, пожалуйста.
Я села. В руках дрожала распечатка банковских операций за последние двадцать лет. Миллионы. Он переводил ей миллионы, пока я экономила на колготках и покупала творог по акции.
— Я думала, у нас просто зарплата небольшая, — проговорила я вслух, хотя не собиралась. — Думала, ипотека съедает всё. А он…
Нотариус молчала. Она, наверное, за свою практику насмотрелась таких дур, как я. Жена номер один, которая последней узнаёт правду.
Домой я шла пешком, хотя от конторы до нашей пятиэтажки на окраине — километров пять. Ноги несли сами, мимо торгового центра, мимо аптеки, где я когда-то работала фармацевтом, мимо автобусной остановки. В голове крутилось одно: как я не заметила? Как не поняла раньше?
Вспомнила, как пять лет назад я хотела записать дочку Настю в художественную школу — три тысячи в месяц. Игорь тогда развёл руками: денег нет, Тань, куда ещё траты. А сам на следующий день перевёл своей Эльвире Семёновне тридцать тысяч. На новый телевизор. Который она поставила на кухне и включала только во время готовки борща.
У подъезда сидела соседка Зинаида Петровна, щёлкала семечки.
— Таня, ты чего бледная такая? — окликнула она меня. — Заболела?
— Всё нормально, — буркнула я и нырнула в подъезд.
В квартире пахло жареной картошкой. Игорь стоял у плиты, помешивал её в сковородке. Высокий, широкоплечий, с залысинами. Пятьдесят два года. Двадцать лет вместе, из них восемнадцать — в браке.
— Ужин готов, — сказал он, не оборачиваясь. — Сейчас накрою.
Я бросила сумку на тумбочку, прошла на кухню, швырнула перед ним на стол распечатки.
— Что это? — Он поднял глаза. Серые, ничего не выражающие.
— Сам посмотри.
Игорь взял листы, пробежал глазами. Лицо не дрогнуло. Вообще. Ни намёка на испуг, на вину. Ничего.
— Откуда у тебя это?
— Не твоё дело откуда! — голос сорвался на крик. — Двадцать лет, Игорь! Двадцать лет ты кормил свою мамочку, а я ходила в одной куртке! Настя в чужой ношеной одежде ходила, потому что на новую денег не было! А у тебя были! Были деньги!
Он молчал. Отложил бумаги, выключил конфорку.
— Это моя зарплата, — наконец произнёс он тихо. — Моя, Татьяна. Я сам решаю, куда их тратить.
У меня внутри всё оборвалось. Вот так просто. Без объяснений, без оправданий. Моя зарплата — и точка.
— Твоя мать живёт в трёхкомнатной квартире в центре! — Я стукнула кулаком по столу. — У неё пенсия сорок тысяч! А мы ютимся в этой… в этой коробке на окраине, потому что на большее не хватило! Хотя хватило бы, если бы ты не содержал её двадцать лет!
— Не ори, — он повысил голос. — Это моя мать. Единственная мать. И я обязан о ней заботиться.
— Заботиться?! — Я рассмеялась, сама не зная, от злости или от отчаяния. — Ты не жизнь её поддерживаешь, Игорь! Ты её прихоти финансируешь! Она здоровая, крепкая, по магазинам бегает, в театры ходит! А мне ты про кризис рассказывал! Про инфляцию! Про то, что надо экономить!
— Хватит, — он встал из-за стола, тяжело. — Ты не понимаешь…
— Не понимаю?! Я всё понимаю! — Слёзы хлынули сами, остановить было невозможно. — Ты выбрал её. Всегда выбирал. А я дура терпела, верила, ждала…
Игорь прошёл мимо меня, плечом задел. Хлопнула дверь в спальню. Я осталась стоять на кухне одна, уткнувшись взглядом в эту проклятую сковородку с остывшей картошкой.
На столе лежали распечатки. Чёрным по белому: двадцать лет лжи.
Но Игорь не учёл самого главного: я умею копать. Умею искать, находить, складывать картинку по крупицам. Двадцать лет за аптечной стойкой — не просто таблетки выдавать. Это ещё и люди. Их истории. Их тайны, которые они выбалтывают между делом, когда покупают валерьянку или снотворное.
Я вытерла слёзы, взяла телефон. Набрала номер Надежды — моей бывшей коллеги, которая теперь работала в налоговой инспекции.
— Надь, мне нужна информация, — сказала я, стараясь говорить ровно. — По одному человеку. Эльвира Семёновна Ковалёва.
Надежда помолчала.
— Таня, ты уверена? Это же твоя свекровь.
— Именно поэтому и нужна.
На следующее утро я поехала в центр. Вышла у метро «Площадь Революции», прошла три квартала до старого жёлтого дома с лепниной. Эльвира Семёновна жила на четвёртом этаже, в квартире с высокими потолками и паркетом. Я знала, что она дома — по вторникам у неё «день красоты», как она сама выражалась. Маски, обёртывания, никаких визитов.
Но я позвонила. Долго. Настойчиво.
Дверь открылась. Эльвира Семёновна стояла в шёлковом халате цвета бордо, с маской на лице — зелёной, пахнущей огурцами. Шестьдесят восемь лет, но выглядела она на пятьдесят пять. Крашеные рыжие волосы уложены волной, маникюр свежий.
— Татьяна? — Она явно не ожидала меня увидеть. — Что-то случилось? Игорь…
— Игорь в порядке, — я протиснулась в прихожую, не дожидаясь приглашения. — Поговорить надо.
Она поджала губы, но пропустила меня в гостиную. Я огляделась. Новый кожаный диван — тысяч сто пятьдесят, не меньше. Хрустальная люстра. Телевизор во всю стену. Картины на стенах — не репродукции, а что-то похожее на настоящие.
— Красиво живёшь, — сказала я, присаживаясь на край дивана.
— Игорь заботится о матери, — Эльвира Семёновна сняла маску салфеткой, села напротив. — В отличие от некоторых, он знает, что такое уважение к родителям.
Укол. Прямой и точный. Она всегда умела.
— Двадцать пять тысяч в месяц, — я достала телефон, открыла фотографии распечаток. — Иногда больше. Двадцать лет подряд. Это шесть миллионов, Эльвира Семёновна. Шесть миллионов рублей мой муж перевёл тебе за эти годы.
Она молчала, разглядывала свои ногти.
— И что? — наконец произнесла она. — Он мой сын. Я его родила, вырастила одна, без мужа. Имею право на его помощь.
— Помощь — это одно. А содержание — другое. — Я наклонилась вперёд. — Ты получаешь приличную пенсию. У тебя эта квартира, которую тебе государство дало ещё в девяностых. Коммуналка копеечная. На что тебе столько денег?
— Не твоё дело!
— Моё. — Я говорила тихо, но каждое слово отдавалось молотом. — Потому что эти деньги могли пойти на образование моей дочери. На нормальное жильё. На лечение, в конце концов. Помнишь, три года назад у меня проблемы с сердцем начались? Врач платного кардиолога советовал, обследование полное. Игорь сказал — дорого, потерпи. А на следующий день перевёл тебе сорок тысяч. На новую шубу.
Эльвира Семёновна встала, прошлась по комнате.
— Ты его настраиваешь против меня, — бросила она через плечо. — С самого начала. Хотела оторвать от матери.
— Я хотела семью. — Меня затрясло. — Нормальную семью, где муж не врёт жене каждый день. Где не приходится выбирать между покупкой зимних сапог ребёнку и оплатой ипотеки.
— Значит, плохо зарабатываешь, — она усмехнулась. — Игорь всегда был молодцом. Карьеру сделал, инженером стал. А ты так и осталась за прилавком.
Удар в солнечное сплетение. Я медленно поднялась.
— Знаешь, что я сегодня узнала? — Я открыла другую фотографию на телефоне. — Что у тебя есть вклад в банке. На три с половиной миллиона. Оформлен десять лет назад.
Эльвира Семёновна резко обернулась. Лицо побледнело.
— Ты что, следишь за мной?!
— Не за тобой. За деньгами. — Я подошла ближе. — Ты копила. Все эти годы копила то, что Игорь тебе присылал. Не тратила на жизнь, а откладывала. Зачем?
Молчание. Она отвернулась к окну.
— Зачем, Эльвира Семёновна? — повторила я. — Для чего тебе эти деньги? Тебе же восемьдесят скоро. Дом за городом покупать собралась? Или…
И тут меня осенило. Просто озарило, как молнией.
— У тебя есть ещё один ребёнок, — выдохнула я. — Правда?
Она вздрогнула. Всем телом. И я поняла — попала.
— Это бред, — прошептала она, но голос дрожал.
— Нет, не бред. — Я листала в памяти все обрывки разговоров, все странности. — Игорь всегда говорил, что он у тебя единственный. Что отец ушёл, когда ему было пять. Но однажды, лет десять назад, я нашла у тебя фотографию. Ты с младенцем на руках, совсем молодая. На обороте дата — тысяча девятьсот восемьдесят первый год. А Игорь родился в семьдесят девятом.
Эльвира Семёновна опустилась на диван.
— Дочь, — выдавила она. — Родила в восемьдесят первом. От другого мужчины. Отдала в детский дом.
Тишина стояла такая, что слышно было, как во дворе кричат дети.
— И теперь она нашлась? — спросила я.
— Пять лет назад, — кивнула свекровь. — Написала мне. Хотела познакомиться. У неё… у неё дети. Трое. Муж умер два года назад. Живут тяжело.
Всё встало на свои места. Вся картинка сложилась.
— Ты помогаешь ей, — медленно произнесла я. — Деньгами, которые Игорь переводит тебе. Копишь и отправляешь ей.
— Я должна, — Эльвира Семёновна подняла на меня глаза — красные, влажные. — Я бросила её. Отказалась тогда, испугалась, что не потяну двоих. А теперь… я должна исправить ошибку.
— За счёт Игоря? За счёт нас?
— Я не могла ему сказать! — Она всхлипнула. — Он никогда не простил бы. Никогда. Он же до сих пор считает, что у него не было отца только из-за моего характера. А тут ещё и сестра…
Я стояла и смотрела на эту женщину, которую ненавидела двадцать лет. И вдруг поняла: она такая же загнанная, как и я. Только в свою собственную ловушку.
— Игорь узнает, — сказала я. — Обязательно узнает. Если не от меня, то…
— Не говори ему, — Эльвира Семёновна схватила меня за руку. — Прошу. Я сама скажу. Только дай время.
Я высвободила руку и пошла к выходу.
Время я ей не дала.
Вечером того же дня я собрала чемодан. Не театрально, не с рыданиями. Просто сложила вещи — свои и Настины. Игорь сидел на кухне, пил чай, смотрел в телефон.
— Я ухожу, — сказала я, выкатывая чемодан в коридор.
Он поднял голову.
— Куда?
— К матери. На неделю. Может, дольше.
— Из-за денег? — Он усмехнулся. — Татьяна, не смеши. Ты вернёшься через три дня. Ты же не привыкла жить отдельно.
Вот это зацепило. Больнее, чем все его переводы вместе взятые. Он был уверен, что я никуда не денусь. Что буду терпеть, глотать обиды, молчать.
— Посмотрим, — бросила я и хлопнула дверью.
У матери, в её однушке на Текстильщиках, было тесно, но спокойно. Настя приехала на следующий день — ей двадцать два, она снимает комнату в общежитии, учится на дизайнера. Села рядом, обняла.
— Мам, что случилось?
Я рассказала. Всё. Про деньги, про Эльвиру Семёновну, про дочь, которую та бросила сорок четыре года назад и теперь тайно содержит.
— Папа в курсе? — спросила Настя.
— Нет. И не будет, пока его мамаша сама не скажет.
Но Эльвира Семёновна молчала. Неделя прошла, вторая. Игорь звонил — сначала требовал вернуться, потом просил, потом замолчал. А я искала ту самую дочь.
Нашла через соцсети. Анжела Громова, сорок четыре года, живёт в Твери. Три дочки — восемь, двенадцать и пятнадцать лет. На фотографиях — худая женщина с усталым лицом, в выцветшей куртке. Дети одеты просто, но чисто.
Я написала ей. Представилась невесткой Эльвиры Семёновны. Попросила встретиться.
Она приехала в Москву через неделю. Мы встретились в кофейне у Курского вокзала — она как раз приехала на поезде. Сидела, теребила салфетку, не глядя в глаза.
— Я не хотела ничего требовать, — заговорила она сразу. — Просто нашла мать. Хотела познакомиться. А она… она начала помогать деньгами. Сказала, что у неё пенсия большая, что ей не жалко.
— Пенсия тут ни при чём, — ответила я. — Это деньги её сына. Моего мужа. Который понятия не имеет о твоём существовании.
Анжела побледнела.
— Я не знала. Честное слово, не знала. Она говорила, что копит, что откладывает с пенсии…
— Верю, — кивнула я. — Ты тут не виновата. Но знать должна: Эльвира Семёновна соврала и тебе, и нам. Двадцать лет она манипулировала сыном, выжимала деньги на свои «нужды». А на самом деле копила для тебя.
Анжела заплакала — тихо, утирая слёзы ладонями.
— Что теперь делать?
— Ехать со мной, — сказала я. — К ней.
Мы приехали втроём — я, Анжела и Настя. Эльвира Семёновна открыла дверь и застыла на пороге.
— Зачем ты привела её сюда? — прошипела она мне.
— Затем, что пора заканчивать спектакль, — я прошла в квартиру. — Звони Игорю. Пусть приезжает. Сейчас.
— Не смей указывать мне!
— Звони, — повторила я уже жёстко. — Или я сама позвоню и расскажу всё по телефону. Выбирай.
Игорь примчался через сорок минут. Вошёл, увидел нас всех — меня, Настю, незнакомую женщину, мать с красными глазами.
— Что происходит? — спросил он медленно.
— Садись, — я кивнула на кресло. — Сейчас твоя мама тебе кое-что расскажет.
Эльвира Семёновна рассказывала двадцать минут. Про Анжелу, про детский дом, про то, как пять лет назад та нашлась. Про деньги, которые она копила и передавала. Игорь сидел неподвижно, только скулы желваками ходили.
— Значит, ты обманывала меня, — выдавил он наконец. — Двадцать лет. Я отдавал последнее, а ты… на чужого ребёнка тратила.
— Она не чужая! — вскрикнула Эльвира Семёновна. — Это твоя сестра!
— У меня нет сестры, — Игорь встал. — У меня была мать. Была.
Он развернулся и вышел из квартиры. Я пошла следом. Догнала у лифта.
— Всё, — сказал он хрипло. — Я больше не дам ей ни копейки. Ни ей, ни этой… Анжеле.
— Правильно, — кивнула я. — Потому что у нас своя дочь есть. Которую ты тоже забыл, между прочим.
Он посмотрел на меня — впервые за много лет по-настоящему посмотрел.
— Прости, — произнёс.
— Поздно, — ответила я. — На развод подам через месяц. Квартиру продадим, поделим. И да, Игорь — твоя мать сделала тебя не щедрым сыном. Она сделала тебя предателем.
Я ушла. Вниз по лестнице, мимо лифта, на улицу. Настя догнала меня у остановки.
— Мам, а что теперь?
— Теперь живём, — улыбнулась я. — Наконец-то живём.
А ещё через месяц пришло письмо. От Эльвиры Семёновны. Внутри — завещание. Она переписала на меня квартиру. Всю целиком. С припиской: «За то, что открыла мне глаза. Пусть хоть кто-то получит от меня что-то честное».
Ирония судьбы. Двадцать лет она отнимала у меня деньги через сына. А в итоге отдала самое ценное. Но не ему — мне.
Квартиру я продала. На эти деньги открыла Насте дизайн-студию и купила себе маленький домик в Подмосковье. С садом. С яблонями.
И знаете, что самое странное? Игорь так и не понял главного. Он думал, что его мать предала его. А на самом деле она предала саму себя — всю жизнь пыталась исправить одну ошибку и совершила тысячу новых.
Я же просто устала исправлять чужие ошибки. И начала наконец жить свою жизнь.
