— Дрянь! — вылетело у меня прямо в лицо Ефиму, когда он в очередной раз швырнул тарелку с борщом об стену. — Тварь! Я ненавижу тебя!
Красные брызги поползли по обоям, которые я сама клеила три года назад, когда еще верила, что мы — семья. Когда думала, что рождение второго ребенка все изменит.
Он замер. Рука зависла в воздухе, и я поняла — сейчас получу. Получу так, что на работу завтра не выйду. Но плевать. Плевать на все.
— Ты что сказала? — голос у него стал тихим, и это было страшнее крика.
Дети заплакали в комнате. Трехлетний Артемка и пятилетняя Полинка. Они уже привыкли засыпать под наши скандалы, но каждый раз я чувствовала, как что-то рвется внутри от этого плача.
— Что слышал, — выдавила я, пятясь к двери. — Я все сказала. И знаешь что? Мне надоело. Надоело принимать на себя эту твою ненависть каждый день, надоело молчать, когда твоя маменька говорит, что я дура и неряха, надоело…
Удар пришелся в плечо. Я упала на колени, и вот тут дверь на кухню распахнулась. Ольга Николаевна. Свекровь. В халате и бигудях, как всегда по вечерам.
— Ефимушка, не трать на нее силы, — проворковала она, и в ее голосе была такая сладость, что меня замутило. — Пойдем, я тебе котлет пожарю. Нормальных, не то что это чучело готовит.
Он посмотрел на меня сверху вниз, сплюнул к моим ногам и вышел следом за матерью. Дверь закрылась.
Я сидела на холодном линолеуме и слушала, как на кухне шкворчит масло. Как они смеются. Как Ольга Николаевна что-то рассказывает, и Ефим гогочет в ответ.
А я сидела среди осколков своей жизни и думала только об одном: сегодня. Все будет сегодня.
План созрел еще три недели назад, когда я случайно услышала разговор свекрови с соседкой во дворе. Стояла за углом подъезда, курила — да, начала курить, хотя раньше ненавидела сигареты — и слушала.
— Эта корова ни на что не годна, — щебетала Ольга Николаевна. — Мой Ефимушка зря с ней связался. Я ему новую невесту присмотрела, Людочку, из третьего подъезда. Вот это девушка! И готовит, и по дому все умеет. А эта… Только жрет да детей рожает.
Тогда я и поняла: выхода нет. Либо я уйду сама, либо меня выгонят. Без детей. Ольга Николаевна уже намекала как-то, что бабушка лучше воспитает внуков, чем такая мать, как я.
Три недели я собирала деньги. По сто, по двести рублей. Из заначки, которую прятала в пачке риса — единственное место, куда никто никогда не заглядывал. От продажи старых золотых сережек, которые отдала на рынке за копейки. От случайных подработок — мыла подъезды, гладила белье соседкам.
Получилось тринадцать тысяч. Смешные деньги. Но мне хватит.
Я встала с пола, отряхнула колени и прошла в комнату. Дети спали, прижавшись друг к другу. Полинка обнимала брата, и личико у нее было заплаканное, с мокрыми дорожками на щеках.
«Прости, доченька, — подумала я. — Прости, что так получилось. Но я всё исправлю. Обещаю».
Рюкзак был спрятан на антресолях, под старыми одеялами. Я достала его еще неделю назад и потихоньку складывала туда вещи. Детскую одежду, документы, пару своих кофт. Ничего лишнего.
В два часа ночи на кухне стихло. Ефим храпел в спальне, Ольга Николаевна — на своей раскладушке в зале. Я подождала еще полчаса, потом разбудила детей.
— Мама? — прошептала Полинка, протирая глаза.
— Тихо, солнышко. Мы сейчас пойдем гулять. Ночное приключение, помнишь, как в мультике?
Она кивнула. Артемка заныл, но я быстро надела на него куртку, сунула ноги в ботинки. Рюкзак на плечи, за руки обоих — и к выходу.
Дверь скрипнула. Я замерла, сердце колотилось так, что, казалось, все слышат. Но нет. Тишина.
Мы вышли из квартиры. Спустились по лестнице. Первый этаж, подъезд, улица.
И тут я поняла — свободна. Впервые за семь лет замужества я свободна.
Мы шли к автовокзалу пешком. Два километра через спящий город. Полинка держалась молодцом, а Артемку я несла на руках — он опять заснул, уткнувшись мне в плечо.
Улицы были пустыми. Только редкие машины проезжали мимо, освещая нас фарами. Я шла быстро, почти бежала, оглядывалась — вдруг погоня? Вдруг Ефим проснулся, хватился?
Но никого не было.
Автовокзал встретил нас желтым светом ламп и запахом дешевого кофе из автомата. В кассе сидела заспанная женщина лет пятидесяти, в очках на цепочке.
— Билеты? — спросила она, зевая.
— До Воронежа. Три билета. Есть что-то в ближайший час?
Она посмотрела в компьютер, потом на меня, потом на детей. Что-то промелькнуло в ее глазах — понимание? Жалость?
— Есть в четыре двадцать. Успеете?
— Успеем.
Деньги я отдала, не считая. Получила билеты, и мы прошли в зал ожидания.
Сидели на жестких пластиковых стульях. Полинка клевала носом, Артемка сопел у меня на коленях. А я смотрела в окно, где за стеклом начинало светать, и думала: что дальше?
Дальше — сестра. Юлька. Она давно звала меня к себе, еще три года назад, когда первый раз увидела синяк у меня под глазом…
Юлька тогда приехала на мой день рождения. Села рядом, обняла и сказала просто: «Лизка, если что — у меня всегда есть место. Для тебя и детей».
Я отмахнулась. Сказала, что все нормально, что Ефим просто нервный, что у него работа тяжелая. Врала ей и себе. А она посмотрела так, будто насквозь видела, кивнула и больше не настаивала. Но номер свой оставила, на бумажке, которую я спрятала в паспорт.
Сейчас эта бумажка лежала у меня в кармане куртки. Мятая, затертая, но цифры читались.
Автобус подали в четыре пятнадцать. Старый ПАЗ, который, казалось, развалится по дороге. Мы забрались внутрь, заняли места в самом конце. Водитель — мужик с пивным животом и небритой щетиной — покосился на нас, но ничего не сказал.
Двери закрылись. Мотор завелся. И мы поехали.
Я прижала детей к себе и закрыла глаза. Все. Началось.
Телефон зазвонил в семь утра. Мы уже час как ехали по трассе, за окном мелькали поля и придорожные деревни. Я посмотрела на экран — Ефим.
Сердце ухнуло вниз. Рука сама потянулась сбросить вызов, но я остановилась. Нет. Пусть звонит. Пусть понервничает.
Второй звонок. Третий. Потом эсэмэски посыпались одна за другой.
«Где ты?»
«Лиза, ты где?!»
«Если не ответишь, хуже будет!!!»
«Мать говорит, что ты вещи забрала. Ты что, совсем умом тронулась?»
Я читала и чувствовала, как внутри все холодеет. Но страха не было. Была только злость. Чистая, выжигающая злость.
«Я ушла, — написала я. — Навсегда. Не ищи».
Отправила и выключила телефон.
Полинка проснулась, посмотрела в окно и спросила:
— Мам, а мы к тете Юле едем?
— Да, солнышко.
— А папа с бабушкой тоже приедут?
Я погладила ее по голове, убрала прядку со лба.
— Нет. Они не приедут.
— И хорошо, — выдохнула она и снова уткнулась мне в бок.
У меня защемило в груди. Пять лет. Ребенку пять лет, а она уже понимает, что с отцом и бабушкой лучше не видеться.
До Воронежа добрались к обеду. Вышли на автовокзале — шумном, грязном, пахнущем выхлопами и чебуреками. Люди толпились у касс, таскали сумки и баулы, ругались, смеялись.
Я включила телефон — сорок три пропущенных. От Ефима, от Ольги Николаевны, даже от каких-то незнакомых номеров. Наверное, его дружки.
Позвонила Юльке. Она ответила со второго гудка.
— Лизка?! Ты где? У тебя все хорошо?
— Юль, я в Воронеже. На автовокзале. Можно к тебе?
Пауза. Длинная, тяжелая. Я уже приготовилась услышать отказ — мало ли что изменилось за три года, может, у нее теперь муж, свои дети, нет места…
— Адрес записывай, — сказала она. — Такси бери, сейчас приедешь. И, Лизка? Я рада, что ты наконец решилась.
Слезы навернулись сами собой. Я быстро их стерла, чтобы дети не видели.
Такси ехало минут двадцать. Водитель молчал, только музыку прибавил — какой-то старый шансон. Я смотрела в окно, на незнакомый город, и думала: здесь начнется новая жизнь. Без Ефима. Без его матери. Без страха и унижений.
Юлька жила на окраине, в панельной девятиэтажке. Квартира на четвертом этаже, двухкомнатная. Она встретила нас на пороге — в домашних штанах и растянутой футболке, с короткой стрижкой и такими же, как у меня, серыми глазами.
— Заходите, — сказала она просто.
Мы зашли. Прихожая была маленькой, но чистой. Пахло борщом и свежим хлебом.
— Дети голодные? — спросила Юлька.
— Очень.
— Сейчас накормлю. А ты рассказывай.
Рассказывала за столом, пока Полинка и Артемка уплетали борщ и котлеты. Рассказывала быстро, сбивчиво, боялась, что если остановлюсь — не смогу продолжить. Про побои. Про унижения. Про то, как Ольга Николаевна однажды при детях назвала меня никчемной коровой. Про синяки, которые прикрывала тональником. Про то, как боялась уснуть, потому что не знала, в каком настроении Ефим вернется с работы.
Юлька слушала, и лицо у нее становилось все жестче.
— Семь лет, — сказала она наконец. — Семь лет ты это терпела.
— Я думала, что изменится. Что когда Полинка родилась, он станет другим. Потом думала, что Артемка его изменит. Но стало только хуже.
— Он тебя искать будет, — сказала Юлька. — Поднимет всех на уши.
— Пусть ищет.
— Нет, ты не понимаешь. Такие не сдаются. Он денег натаскает, людей наймет. Найдет адрес, телефон мой пробьет…
Я замолчала. Не подумала об этом. Совсем не подумала.
— Значит, нужно делать так, чтобы он отстал, — продолжила сестра. — Официально. Через полицию, через суд. Развод, алименты, запрет на приближение. Все по закону.
— Юль, он меня убьет, если я подам на развод.
— Поэтому ты здесь, а не там. Завтра пойдешь в полицию, напишешь заявление. Про побои, про угрозы. Свидетели есть?
— Соседи слышали. Много раз.
— Отлично. Еще к врачу сходишь, зафиксируешь побои, если остались следы. Все по документам. И адвоката найдем, хорошего.
Она говорила уверенно, четко, будто давно все продумала. А я сидела и чувствовала, как внутри что-то теплеет. Впервые за много лет я не одна.
Телефон завибрировал. Эсэмэска от неизвестного номера: «Лиза, одумайся. Вернись домой, все забудем. Мама уже торт испекла, детей ждём любимых».
Я показала сестре. Она хмыкнула.
— Это он с чужого пишет. Думает, ты ответишь. Не отвечай. Вообще молчи.
— А если он сюда приедет?
— Приедет — полицию вызовем. У меня камера над дверью стоит, все запишется. Пусть только попробует.
Вечером, когда дети уснули на диване в зале, мы сидели на кухне и пили чай. Юлька курила у открытого окна, я смотрела в темноту за стеклом.
— Страшно? — спросила она.
— До жути.
— Это нормально. Ты большой шаг сделала. Самый сложный. Дальше будет легче.
— А если я не справлюсь? Работы нет, денег нет, жить не на что…
— Справишься. Я помогу. Устроишься куда-нибудь, снимешь квартиру. Детей в садик пристроим. Все получится, Лизка. Главное — ты свободна теперь. Понимаешь? Свободна.
Это слово звучало непривычно. Свободна. Словно на иностранном языке.
А в сотнях километров от нас, в нашей бывшей квартире, Ефим, наверное, бесился. Орал на мать, разбивал посуду, названивал по всем знакомым. Ольга Николаевна наверняка причитала, что внуков украли, что надо в полицию, что эта дрянь поплатится.
Пусть. Пусть кричат, угрожают, ищут. Я больше не вернусь. Никогда.
Прошло восемь месяцев
Восемь месяцев новой жизни, которая поначалу казалась невыносимой. Первый месяц я вздрагивала от каждого звонка в дверь, от каждого мужского голоса на улице. Спала плохо, по три-четыре часа за ночь. Снилось, что Ефим находит нас, врывается в квартиру, забирает детей.
Но он не нашел.
Заявление в полицию подала на третий день. Участковая — женщина лет сорока с усталыми глазами — выслушала, записала, посмотрела на заживающий синяк на моем запястье и сказала коротко: «Молодец, что ушла. Многие не решаются».
Развод затянулся. Ефим сначала игнорировал повестки, потом приехал на заседание пьяный, устроил скандал в коридоре суда. Кричал, что я украла его детей, что я гуляка, что он меня найдет и накажет. Охрана вывела его, а судья вынесла решение в мою пользу. Развод. Алименты. Запрет на приближение ближе ста метров.
Бумажка с печатью. Всего-то.
Но эта бумажка значила, что я официально свободна.
Работу нашла через две недели после приезда — продавцом в магазине детской одежды. Платили немного, но хватало на съемную однушку на окраине и еду. Полинку устроили в садик, Артемку — в ясли. Жили скромно, но без страха.
Я научилась засыпать спокойно. Научилась не оглядываться на улице. Научилась смеяться — просто так, без причины, когда дети говорили что-то смешное.
От Ефима вестей не было. Алименты не приходили — ни разу. Я не удивилась. Знала, что он назло не заплатит ни копейки.
А потом, в начале девятого месяца, позвонила Ольга Николаевна.
Я увидела номер на экране и чуть не сбросила. Но что-то заставило ответить. Любопытство? Или желание услышать ее голос в последний раз?
— Лиза, — голос у свекрови был другим. Тихим, надломленным. — Лиза, это я.
— Слушаю.
— Мне плохо. Совсем плохо. Врачи говорят — рак, последняя стадия. Я хотела… хотела попросить прощения.
Я молчала. Держала трубку у уха и слушала ее хриплое дыхание.
— Я была неправа, — продолжила она. — Я портила тебе жизнь, настраивала Ефима против тебя. Думала, что делаю лучше для сына, а в итоге… В итоге он спился, Лиза. Совсем спился. Работу потерял, из квартиры его выгнали за долги. Он теперь где-то шляется, я даже не знаю где. А я умираю одна, и мне страшно.
Что-то дрогнуло внутри, но я сжала зубы.
— Зачем вы мне это говорите?
— Хочу внуков увидеть. Последний раз. Пожалуйста. Я знаю, что не заслужила, но…
— Нет, — сказала я спокойно. — Вы не увидите их. Никогда.
— Лиза…
— Вы отравляли мне жизнь семь лет. Радовались, когда ваш сын меня бил. Называли меня коровой при моих детях. И теперь хотите прощения? Извините, но нет. Живите с этим. Или умирайте — мне все равно.
Я сбросила вызов и заблокировала номер.
Руки дрожали. Сердце колотилось. Но жалости не было. Совсем.
Юлька, узнав об этом разговоре, обняла меня и сказала: «Правильно сделала. Ты никому ничего не должна».
Ольга Николаевна умерла через месяц. Мне написала ее соседка — та самая, которой свекровь жаловалась на меня во дворе. Написала сухо: «Ольга Николаевна скончалась. Хоронят послезавтра. Вдруг захотите приехать».
Я не приехала. И на похороны не поехала.
Вместо этого в тот день взяла детей, и мы пошли в парк. Катались на каруселях, ели мороженое, смеялись. Полинка научилась кататься на двухколесном велосипеде, и я бежала за ней, держась за руль, а потом отпустила — и она поехала сама, счастливая, с развевающимися волосами.
«Мама, смотри! Я сама!» — кричала она, и я стояла и смотрела, и думала: вот она, настоящая жизнь. Без боли, без страха. Просто жизнь.
Про Ефима узнала случайно, еще через три месяца.
Ходила в центр города за документами в какую-то контору. Возвращалась пешком — день был теплый, солнечный, хотелось пройтись. И вдруг увидела его.
Он сидел у торгового центра, на картонке, с протянутой рукой. Грязный, обросший, в рваной куртке. Рядом стояла пластиковая бутылка с остатками пива.
Я остановилась в нескольких метрах. Смотрела на него и не верила глазам.
Это был Ефим. Мой бывший муж. Отец моих детей. Он приехал в наш город.
Бомж.
Он поднял голову, и наши взгляды встретились. В его глазах промелькнуло узнавание, потом стыд, потом злость.
— Лиза, — прохрипел он. — Помоги. Ну хоть чуть-чуть.
Я стояла и молчала. Внутри не было ни жалости, ни злорадства. Была только пустота.
— У меня дети, — сказала я тихо. — Им нужна каждая копейка. Извини.
Развернулась и пошла прочь. Он что-то кричал мне вслед, но я не слушала.
Дома Юлька спросила, почему я такая задумчивая.
— Видела Ефима, — сказала я. — Он… он на улице. Просит милостыню.
— И что ты чувствуешь?
Я помолчала, подбирая слова.
— Ничего. Совсем ничего. Это как будто чужой человек. Какой-то незнакомец, который когда-то был частью моей жизни, но теперь — нет.
— Значит, ты отпустила, — кивнула сестра.
Может, и так.
Вечером, когда дети спали, я вышла на балкон. Стояла, смотрела на огни города, на темное небо, и думала о том, как странно все сложилось.
Ольга Николаевна, которая так мечтала избавиться от меня, умерла в одиночестве. Ефим, который считал себя хозяином моей жизни, скатился на дно. А я, которую они пытались сломать, живу. Просто живу — и это уже победа.
Телефон завибрировал. Сообщение от Полинки, которая научилась писать эсэмэски с Юлькиного планшета: «Мамочка, я тебя люблю. Ты самая лучшая».
Я улыбнулась и написала в ответ: «И я тебя, солнышко».
Где-то там, в другом городе, в нашей старой квартире, стояла пустота. Там больше никто не жил. Там остались только воспоминания — плохие, тяжелые, как камни на дне реки.
А здесь, в этой маленькой съемной квартире на окраине Воронежа, была жизнь. Моя жизнь. Наша жизнь.
И знаете что самое странное? Иногда я ловила себя на мысли, что благодарна им — Ефиму и его матери. Благодарна за то, что довели меня до точки, когда сбежать стало единственным выходом. Потому что если бы не это, я бы так и осталась в той квартире. Так и терпела бы. Так и ломала себя день за днем.
Но я сбежала. И это сделало меня сильнее, чем они могли представить.
Через год я накоплю на свою квартиру. Пусть маленькую, однокомнатную, на самой окраине — но свою. Полинка пойдет в школу. Артемка научится говорить предложениями. Мы будем ездить летом на море. Я найду работу получше. Может, встречу хорошего человека — а может, и нет. Это уже не важно.
Важно то, что я свободна.
И эта свобода дороже всего на свете.
