Пятничный вечер опускался на город медленно, неохотно, словно стараясь продлить последний рабочий день недели. Марина стояла у окна и смотрела, как внизу зажигаются фонари, превращая мокрый от недавнего дождя асфальт в блестящую черную реку. Она чувствовала приятную усталость.
Не ту изматывающую, когда хочется только упасть и не двигаться, а ту удовлетворенную, которая приходит после хорошо сделанной работы. Квартальный отчет, над которым она билась последние две недели, был сдан. И сдан блестяще. Начальник отдела лично пожал ей руку и намекнул на премию.
Эта премия была бы сейчас очень кстати. Они с мужем, Алексеем, уже третий год жили в режиме строгой экономии, откладывая каждую копейку на расширение жилплощади. Их «двушка», когда-то казавшаяся просторной, стала отчаянно тесной после рождения двойняшек. Дети росли, им нужно было свое пространство, а не угол в гостиной, отгороженный шкафом. Мечта о просторной «трешке» с отдельной детской стала для Марины почти навязчивой идеей, смыслом ее бесконечных подработок и отказа от любых личных трат.
Она повернулась от окна и улыбнулась. На кухонном столе уже стояли ее скромные кулинарные шедевры: запеченная курица, салат «Оливье» и ее фирменный яблочный пирог. Алексей должен был вот-вот вернуться с работы, и она хотела устроить им маленький праздник. Праздник в честь сданного отчета и в честь того, что они стали еще на один шаг ближе к своей мечте.
Дверь хлопнула.
— Маришка, я дома! — раздался бодрый голос мужа из прихожей.
Он вошел на кухню, как всегда, немного взлохмаченный, пахнущий морозом и машинным маслом — он работал автомехаником в небольшом сервисе. Но сегодня в его глазах горел какой-то незнакомый, лихорадочный блеск. Он не бросился к ней с объятиями, как обычно, а остановился на пороге, нервно теребя в руках ключи.
— Марин, слушай… — начал он, и его голос был непривычно напряженным. — Тут такое дело… Я сегодня к маме заезжал после работы. Помнишь, она жаловалась, что старая ее шуба совсем никуда не годится?
Марина кивнула, чувствуя, как внутри зарождается смутное, неприятное предчувствие. Свекровь, Антонина Васильевна, была женщиной неплохой, но очень любила «невзначай» обронить фразу о своих нуждах, особенно когда знала, что у них появились хоть какие-то лишние деньги.
— Ну вот, — продолжил Алексей, избегая ее взгляда. — А сегодня в магазине рядом с ее домом распродажа. Дубленки шикарные, турецкие, почти даром отдают. Мама так вздыхала, так смотрела на одну… Ну, сердце кровью обливается. Она же у меня одна. Всю жизнь на нас с сестрой положила, во всем себе отказывала. Неужели она не заслужила на старости лет походить в красивой, теплой вещи?
Он говорил быстро, сбивчиво, словно оправдываясь заранее. Марина молчала. Она знала, чем закончится этот разговор. Подобное случалось и раньше. То маме «срочно» нужен был новый телевизор («а то старый совсем плохо показывает»), то «жизненно необходим» был ремонт на кухне («а то обои отваливаются»). И каждый раз Алексей, не в силах отказать «единственной маме», залезал в их общую кубышку, отодвигая их мечту о новой квартире все дальше и дальше.
— В общем, я не выдержал, — выпалил он. — Я ей пообещал. Что куплю. Завтра же поеду и куплю ту самую, которая ей понравилась.
— Пообещал? — тихо переспросила Марина, чувствуя, как лед сковывает ее сердце. — Леша, но… у нас же нет сейчас свободных денег. Совсем. Мы же договорились — каждая копейка на квартиру. Я думала, премия…
— Вот! Премия! — он ухватился за это слово, как утопающий за соломинку. — Я знал, что ты меня поймешь! Ты же у меня умница!
Он подошел к ней. Совсем близко. И протянул руку. Не для объятий. Он смотрел ей в глаза честным, открытым взглядом человека, уверенного в своей правоте. Взглядом любящего сына, который просто не мог поступить иначе. А еще — взглядом мужа, который привык, что его «маленькие слабости» всегда будут поняты и прощены.
— «Дай мне свою кредитку — я маме новую дубленку обещал. А как получишь зарплату, погасишь долг», — выдал мне муж, протягивая руку.
Он сказал это так просто, так буднично, словно просил передать ему солонку. Не «давай возьмем из общих», не «одолжи мне до получки». А именно так: «Дай свою кредитку, а погасишь ты». Он не просто просил ее оплатить его импульсивное обещание. Он перекладывал на нее всю ответственность. Он брал в долг у нее, чтобы сделать подарок своей матери, а отдавать этот долг тоже должна была она. Из своей будущей зарплаты. Из той самой премии, которая должна была стать их общим шагом к мечте.
Марина смотрела на его протянутую руку, потом на его лицо — такое родное, любимое, но сейчас вдруг ставшее чужим и отталкивающим. Он не понимал. Он действительно не понимал всей чудовищности своего предложения. Он не видел в этом ни унижения, ни предательства. Для него это было нормой. Ее деньги — это их общие деньги. А его обещания маме — это его личное дело, которое она, как любящая жена, должна была безоговорочно поддержать.
Она молчала. Она смотрела на свою руку, лежащую на столешнице. Руку с обломанным ногтем, который она не успела поправить после бессонной ночи над отчетом. Руку, которая зарабатывала деньги на их общую мечту. А теперь эта рука должна была достать из кошелька кредитную карту и оплатить чужой долг чести. Ее долг перед его матерью.
Праздничный ужин на столе остывал. Запах яблочного пирога казался приторным и удушливым. А в воздухе повис немой, страшный вопрос: сколько еще она сможет платить по чужим счетам? И не слишком ли высока цена этого обещания?
Марина смотрела на протянутую руку мужа, и ей казалось, что это не рука любимого человека, а лапа хищника, тянущаяся к ее самому сокровенному. В этот момент что-то внутри нее, годами сдерживаемое терпением и любовью, с оглушительным треском сломалось. Она не заплакала. Не закричала. Она медленно отвела его руку.
— Нет, — сказала она. Голос прозвучал тихо, но так твердо, что Алексей отшатнулся, словно наткнулся на невидимую стену.
— Что «нет»? — растерянно переспросил он. — Марин, ты чего? Я же… маме…
— Ты обещал своей маме дубленку, Леша. Не мы обещали. Ты, — она смотрела ему прямо в глаза, и он впервые увидел в них не привычную мягкость, а холодную, как сталь, решимость. — Ты принял это решение сам, не посоветовавшись со мной. Ты решил распорядиться деньгами, которых у тебя нет. Более того, ты решил распорядиться моими деньгами. Моей премией, которую я еще даже не получила. Которую я заработала, пока ты… пока ты был просто мужем.
Она сделала паузу, давая ему осознать смысл сказанного.
— Так вот, Леша. Свои обещания ты будешь выполнять сам. За свой счет. Моя кредитная карта останется в моем кошельке. А моя премия пойдет туда, куда мы договаривались. На наш первый взнос.
Его лицо из растерянного стало злым. Он не привык к отказам, особенно от нее.
— Ах вот как! — прошипел он. — Значит, когда твои капризы — это «наша мечта», а когда моей маме нужна помощь — это «мои проблемы»? Ты жадная, Марина! Просто жадная! Ты готова удавиться за каждую копейку!
— Я не жадная, Леша. Я — ответственная, — парировала она. — Я два года тащила на себе наш бюджет, пока ты «искал себя» после того сокращения. Я отказывала себе в самом необходимом, чтобы мы могли выбраться из этой тесноты, чтобы у наших детей была своя комната. Я работала по ночам, забыв про сон и здоровье! А ты? Ты сидел и ждал, пока я заработаю. А теперь, когда я наконец-то заработала, ты хочешь отдать плоды моего труда своей маме? Просто потому, что она «вздохнула» у витрины?
— Это не просто «вздохнула»! — кричал он. — Это моя мать! Она святая! Она заслужила!
— А я не заслужила? — ее голос сорвался. — Я не заслужила отпуска за три года? Я не заслужила права потратить свои, честно заработанные деньги на нашу общую мечту? Почему ее желание важнее нашего? Почему ее «хочу» перевешивает наши «надо»?
Он молчал, сжимая кулаки. Аргументов у него не было. Осталась только упрямая, выученная с детства уверенность: «маме отказывать нельзя».
— Я все равно ей куплю, — глухо сказал он. — Возьму кредит. Попрошу у друзей. Но я сдержу свое слово.
— Бери, — пожала плечами Марина. — Это твое право. Но знай: выплачивать этот кредит ты будешь сам. Из своей зарплаты. И если нам снова придется экономить, если наша мечта о квартире снова отодвинется из-за твоей «сыновней любви», я этого больше не приму.
Она подошла к столу, где стоял остывший праздничный ужин. Взяла тарелку с курицей, салатницу.
— Что ты делаешь? — не понял он.
— Убираю, — она начала складывать еду в контейнеры. — Праздника не будет. Настроение испорчено. А продукты нам еще пригодятся. Экономить-то придется. Тебе — на дубленку для мамы. А мне — по-прежнему на квартиру. Потому что, кажется, в этом марафоне я теперь бегу одна.
Она убрала все в холодильник. Сняла фартук.
— Я пойду прогуляюсь, — сказала она, не глядя на него. — Мне нужно подумать. Одной.
Она вышла из квартиры, оставив его одного посреди кухни. Он смотрел на закрытую дверь, на пустой стол, на котором так и осталась стоять неоткрытая бутылка шампанского. Его «благородный» поступок, его желание быть «лучшим сыном на свете» только что разрушили не только их праздничный вечер. Они поставили под удар все их будущее. Он сидел в тишине и впервые в жизни чувствовал не гордость за свою щедрость, а ледяной, липкий страх. Страх, что, пытаясь купить мамину радость, он может навсегда потерять жену. И цена этого обещания оказалась непомерно высокой.
