Людмила стояла на верхней площадке старой заводской лестницы, где выкрашенные казённой зелёной краской перила начинали свой путь вниз, в гулкий, пахнущий машинным маслом и горячим металлом цех.
В руке она держала тонкий, ещё тёплый после принтера лист бумаги. Приказ №47. Она смотрела не на витиеватую подпись директора и гербовую печать. А на одну-единственную строчку: Оклад 78 000 рублей.
Эта цифра, казалась напечатанной с ошибкой, семьдесят восемь тысяч. Это было почти в три раза больше, чем она получала, стоя у своего станка. Она мысленно, по привычке бухгалтера, начала считать: это значит, она сможет наконец-то помочь Андрею, сыну, с первым взносом на его ипотечную конуру. Сможет купить себе нормальные зимние сапоги, а не подклеивать подошву в сапожной мастерской у Ашота. Сможет…
Рука, державшая приказ дрожала. Люда сжала кулак, впиваясь короткими ногтями в ладонь, чтобы унять эту непрошеную дрожь, радоваться было рано. Эта лестница под её ногами вдруг показалась ей символом. Внизу, в гудящем чреве завода, было её прошлое — восемь лет у станка. Впереди, за дверью с новой табличкой «Начальник участка №3», было её неизвестное, немного пугающее будущее.
Она сделала шаг вниз, и гул цеха ударил по ушам. Рабочие у станков, замасленные, уставшие, поднимали головы. Кто-то смотрел с любопытством, кто-то с откровенной завистью.
— Поздравляем, Людмила Семёновна! — крикнул молодой парень с соседней линии, перекрывая грохот пресса.
— Держитесь там! — басом добавил пожилой наладчик.
Этот крик «Держитесь там!» был важнее всех поздравлений, она просто кивнула. Впервые за долгие годы её назвали не «Людкой», не «тётей Люсей», а по имени-отчеству. И это простое «Людмила Семёновна» давало больше, чем новая цифра в расчётном листке.
Домой она вернулась поздно. После смены зашла в магазин, по привычке купив кефир, хлеб и пачку дешёвых макарон. Квартира встретила её не теплом, а застарелым запахом табака и холодной безнадёги. В прихожей, под вешалкой, валялась пустая пивная бутылка, памятник чужому безделью. Виктор, её муж, сидел перед телевизором в растянутой майке-алкоголичке, загипнотизированный каким-то ток-шоу.
— Ужин есть? — бросил он, не оборачиваясь.
— На плите, — ответила она, снимая куртку. Секунду помедлила и добавила: — Меня повысили. Теперь я начальник участка.
Он медленно, с ленцой, повернул голову. Посмотрел на неё так, будто она сообщила, что у неё выросли крылья.
— Чего?
— Начальник участка, — повторила она ровнее, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Зарплата — семьдесят восемь тысяч.
И тут он захохотал. Громко, хрипло, от души. Так смеются над невероятно удачной шуткой. Он хлопал себя по коленям, мотал головой, давясь смехом.
— О! Директор припёрся! — выдохнул наконец, вытирая выступившие слёзы. — Ну и что теперь? Командовать будешь? Строить нас?
Из соседней комнаты, шурша тапками, вышла его мать, Раиса Семёновна, с неизменным вязанием в руках.
— Что за шум? — спросила она, но, увидев смеющегося сына и застывшую в прихожей Людмилу, тут же всё поняла. — А, вот оно что. Возомнила о себе! — фыркнула она. — А кто теперь ужин варить будет? Кто Витеньке носки стирать? Директор, что ли?
Людмила молча прошла на кухню. Её руки дрожали от того, что даже в самый светлый и важный день в её жизни они нашли способ всё испортить, обесценить, втоптать в грязь. Она налила себе стакан холодной воды из-под крана и выпила залпом.
Виктор вошёл следом, всё ещё ухмыляясь.
— Да ты чего такая серьёзная? Это же хорошо! Жена начальник! Я теперь перед мужиками в гараже хвастаться буду!
Он сказал это так, будто речь шла не о её восьми годах труда, а о выигрыше в лотерею.
— Да ладно тебе, мам, — бросил он в сторону комнаты. — Пусть работает. Главное — чтобы по дому шуршать не забывала.
Людмила посмотрела на него расплывшееся, отёкшее лицо и вдруг отчётливо вспомнила тот день три года назад. Он стоял на пороге её квартиры после смерти её первого мужа, с жалким букетиком гвоздик. «Люда, ты такая надёжная… — говорил он, глядя ей в глаза. — С тобой — как за каменной стеной». И она, одинокая, измученная, поверила. Подумала, что наконец-то рядом появился мужчина, который оценил её стержень.
А оказалось, он просто искал эту каменную стену, чтобы спрятаться за ней от жизни, работы и ответственности.
За стеной она слышала, как он звонит кому-то из друзей.
— Прикинь, моя-то теперь начальником заделалась! Да, на третьем участке!
Пошла в ванную и включила воду, чтобы шум заглушил его смех и её собственную, подкатывающую к горлу тошноту. Она смотрела на своё отражение в старом, с тёмными пятнами по краям зеркале. На женщину с морщинками у глаз, с первой седой прядью у виска, но с упрямо прямой спиной.
Они не радовались за неё, а боялись, потому что её внезапный взлёт был зеркалом, в котором слишком отчётливо отразилось их собственное многолетнее бездействие. Она работала, а они существовали за её счёт. И теперь, когда она вышла из тени, они изо всех сил пытались затолкать её обратно. В привычную, удобную для них роль«Людки».
***
На следующее утро Люда проснулась задолго до будильника. Надела не привычную строгую тёмно-синюю блузку. Что висела в шкафу пять лет и береглась на родительское собрание к сыну, да юбилей к сестре. Прогладила её горячим утюгом, расправила каждую складочку, словно готовилась не к работе, а к празднику. На груди, на левом кармашке, прикрепила новый, ещё пахнущий типографской краской бейдж: «Петрова Л.С., начальник участка №3».
В цеху её встретили густой, напряжённой тишиной. Никто не смеялся, но и не поздравлял. Просто смотрели изучающе, настороженно, ждали, что она будет делать. Даже старый мастер Игнатыч, который двадцать лет по-свойски называл её «девчонкой», теперь лишь сдержанно кивнул с другого конца цеха:
— Здравствуйте, Людмила Семёновна. На планёрку готовы?
Она кивнула в ответ и пошла. Не вдоль стены, бочком, как ходила всегда, стараясь никому не мешать. А прямо по центру широкого прохода, между рядами замерших станков. Шла медленно, с прямой спиной, чувствуя на себе десятки взглядов. Как человек, который больше не просит разрешения, а имеет право быть здесь.
А дома всё осталось прежним.
Виктор проснулся, как обычно, ближе к одиннадцати. Прошлёпал на кухню, увидел на столе свежий хлеб, чисто вымытую посуду и закипевший чайник.
— Ты что, и не ложилась сегодня? — спросил он, наливая себе чай и даже не взглянув на неё.
— Ложилась. В пять утра встала.
— А чего не разбудила? — он зевнул. — Я бы завтрак приготовил.
Она оторвалась от бумаг, которые разбирала за столом, посмотрела на него. Впервые за долгое время с лёгкой, почти незаметной усмешкой.
— Ты за три года, что мы вместе живём, ни разу завтрак не приготовил, почему вдруг сегодня решил?
Он смутился, отвёл глаза, уставился в свою чашку.
— Ну… раз ты теперь начальник…
— То что? — она не отступала.
— То… не знаю. Странно как-то всё, — пробормотал он.
— Странно, что я работаю?
Он резко поставил кружку на стол, так, что чай выплеснулся на клеёнку.
— Ты чего, издеваться вздумала? Я на этом заводе пятнадцать лет пашу! От звонка до звонка! А меня в итоге обошла собственная жена! Небось ноги, где надо раздвинула!
— Ты дурак?, — спокойно отвеиила она, не повышая голоса.
Он замолчал, сжал кулаки, потом развернулся и вышел, с силой хлопнув дверью.
Свекровь вечером применила другое оружие. Не гнев, а вкрадчивую, ядовитую заботу.
— Людочка, ты бы не гордилась так, — сказала она, не отрываясь от своего вязания, когда Людмила вошла в квартиру. — Скромность, она женщину украшает. А ты прямо как на коне гарцуешь! Вчера соседка, Клавдия, спрашивает: «Что это, Раиса Семёновна, у вас теперь жена в доме командует?». Я аж покраснела, и не знала, что ответить.
— А вы бы ответили, что да, — сказала Людмила, спокойно снимая ботинки. — Пусть знает.
Раиса Семёновна отложила спицы.
— Ты забыла, кто ты! — вдруг повысила она голос. — Ты — жена! Жена и хозяйка! А не генерал в юбке!
— Я — Людмила Петрова, — ответила Людмила, глядя свекрови прямо в глаза. — Я работаю на этом заводе с девяносто второго года. Я воспитала сына одна, без чьей-либо помощи. И если меня назначили начальником — значит, я это заслужила.
— Заслужила? — Свекровь фыркнула. — Ты бы лучше вон, постирала. У Витеньки последняя чистая рубашка в масле испачкана. Он теперь из-за тебя и на работу не пойдёт стыдно будет.
Людмила молча пошла в ванную, достала из корзины грязную рубашку. Застирала пятно хозяйственным мылом, закинула в машинку. Но сделала это как оказывают услугу, в которой в следующий раз можно и отказать.
Когда Виктор вернулся, он был мрачнее тучи. Сел за стол, закурил, пуская дым в потолок.
— Ты теперь, небось, думаешь, что умнее всех нас? — бросил он, не глядя на неё.
— Я думаю, что я на своём месте, — ответила она.
—А я тогда кто, по-твоему? Твой подчинённый?
— Ты — мой муж. Если захочешь стать моим подчинённым — отдел кадров знаешь где. Подавай резюме на перевод со своего цеха в мой, на вакансию слесаря.
Он вскочил, лицо его побагровело.
— Ты издеваешься?!
— Нет. Я просто перестала притворяться, что твоё мнение для меня закон.
Он выбежал из кухни. Через минуту вернулся. В его руке был зажат её бейдж, который она оставила на тумбочке в прихожей.
— Вот! Держи своё «уважение»! — Он с силой швырнул его на стол. Бейдж со стуком упал рядом с тарелкой с остывшим ужином. — Может, спать с ним теперь будешь, раз он тебе дороже мужа?!
Пластиковая карточка с её именем и должностью. Её маленькая, но такая важная победа, брошенная на стол, как огрызок.
Людмила не подняла его, посмотрела на его искажённое злобой лицо и дрожащие руки.
— Ты пытаешься унизить то, чего не можешь понять, — сказала она тихо. — Это не делает тебя сильнее, Витя. Только слабее.
Он молчал. Потом развернулся и ушёл в ванную. Она слышала, как он долго стоял под душем, хотя горячую воду отключили ещё утром.
Ночью не могла уснуть, сидела у окна на кухне держа в руках свой бейдж. За окном моросил дождь, тускло светил одинокий фонарь, и его свет отражался в мокром асфальте. Она вспомнила, как в далёкой юности, только придя на завод, мечтала: «Вот бы стать таким мастером, чтобы меня уважали за дело». А потом жизнь закрутила: замужество, рождение сына, ранняя смерть первого мужа… Она и забыла, что уважение — это не милость, которую тебе дарят. А право, которое ты зарабатываешь.
Утром, перед выходом на работу, она прикрепила бейдж на блузку. Точно над сердцем и пошла на завод.
***
Прошло пять лет. Сокращения обрушились на завод внезапно, как ранний осенний заморозок. Директор, нервно теребя очки, собрал начальников цехов и участков на экстренное совещание. Его речь была короткой и жёсткой: «Конкуренты дышат в спину, нужна оптимизация. Молодёжь, которая с компьютером на „ты“. Кто не сможет или не захочет освоить новые станки — уйдёт. Без обид, это бизнес».
Людмила стояла у окна своего маленького кабинета и смотрела на заводской двор, когда Виктора вызвали в отдел кадров. Она видела, как он шёл — вроде бы как обычно, но плечи были напряжены, а шаг — неуверенным. Она не пошла за ним не потому, что ей было всё равно. А потому, что она знала: любое её проявление сочувствия он воспримет как злорадство и унизительную подачку. Ему был нужен не утешитель, а свидетель его несправедливого падения, чтобы потом, вечером на кухне, обвинить её: «Ты радовалась! Я видел!».
Он вышел из конторы через двадцать минут. Бледный, как полотно. Без своей вечной рабочей папки под мышкой. Без бейджа, который он носил двадцать лет. Просто с пустыми, беспомощно опущенными руками, не посмотрел в сторону её окна.
Дома он появился уже затемно. От него пахло дешёвой водкой, но глаза были пугающе трезвыми. Отчаяние прогоняет хмель лучше любого рассола.
— Уволили, — бросил он, скидывая куртку прямо на пол. — «В связи с оптимизацией», — передразнил он тонким, дрожащим голосом. — «Молодёжь нужна»… А мне — пятьдесят два. Пятьдесят два, Люда! Куда я теперь пойду? В дворники?
Людмила молчала, просто не знала, что ему сказать. Старая Людка, та, что была до приказа №47 (повышения), сейчас бы суетилась, заваривала чай, гладила бы его по плечу и говорила успокаивающие, бессмысленные слова: «Ничего, Витенька, найдёшь другую работу, ещё лучше». Но новая Людмила, начальник участка, понимала: он не ищет работу, он ищет её вину.
— И что мы теперь делать будем? — спросил он, тяжело опускаясь на кухонный стул. — Где деньги брать?
— У тебя должны быть накопления, — сказала она.
— Какие накопления?! — он вскинул на неё красные от водки и бессонницы глаза. — Ты же знаешь, я всё в дом, всё в семью!
— Я плачу за квартиру, за свет и газ, покупаю продукты. Даю деньги твоей матери на лекарства и покупаю тебе сигареты в конце концов. А ты, Витя, ничего.
Он вскочил, ударив кулаком по столу.
— Так ты теперь меня ещё и в этом обвиняешь?! Я же работал! Я горбатился на этом проклятом заводе!
— Работал, — согласилась она. — Но ты не рос. Ты остановился, а я шла дальше и теперь я держу на себе нас обоих.
Он вдруг сдулся, обмяк. Подошёл к ней, заглянул в глаза.
— Ты же теперь начальник… — просипел он. — Ну, поговори с директором… Попроси за меня! Пусть оставит хоть слесарем в котельной! Хоть уборщиком!
Она смотрела в его глаза, где плескался страх и надежда.
— Ты сам говорил, что моё место у плиты, — сказала она тихо, но каждое слово падало в тишину, как камень. — Ты смеялся, говорил «директор припёрся», что я «возомнила о себе». Так пусть твоя мама, поговорит с директором. Она же у тебя такая умная и всё про жизнь знает.
Он отшатнулся, будто его ударили наотмашь.
— Ты… ты издеваешься?!
— Нет, Виктор. Я просто перестала быть твоей опорой, так живи теперь по своим же правилам.
Он молчал, потом медленно вернулся к столу, сел и уронил голову на руки. Его широкие плечи затряслись. Он плакал, не от обиды, а от стыда. За то, что вынужден просить помощи у той, над кем ещё вчера так самодовольно смеялся.
На следующий день Людмила перестала готовить на него ужин и платить за его половину коммуналки. Она просто разделила квитанции, пришедшие по почте, и положила его листок на холодильник, прижав магнитиком.
— Это что такое? — спросил он вечером, увидев бумагу.
— Твоя доля. С этого месяца ты платишь за себя сам.
— Ты с ума сошла?! — закричал он. — Я же без работы! Откуда у меня деньги?!
— Тогда иди к маме. Или к сестре в Омск. Или устройся уборщиком, как ты вчера просил. Вакансии на доске объявлений у проходной висят.
— Ты меня выгоняешь?
— Нет. Я перестаю тебя содержать. Чувствуешь разницу?
Он схватил квитанцию, скомкал её и с яростью разорвал на мелкие кусочки.
— Я не буду платить!
— Это моя квартира, — отрезала она. — Купленная на мои деньги задолго до нашего брака. Ты здесь прописан по моей доброй воле. А доброта моя, Витя, кончилась.
Раиса Семёновна, конечно, вступилась за сына.
— Ты обязана кормить своего мужа! — заявила она, преградив Людмиле дорогу на кухню. — Это твой святой женский долг!
— Мой долг — это выполнять план на третьем участке. А не быть вашей бесплатной служанкой.
— Ах, служанка! — всплеснула руками свекровь. — Ты забыла, что такое семья!
— Нет, я как раз вспомнила. Семья — это когда вместе, и в радости, и в горе. А не когда один пашет, а двое других на его горбу сидят и посмеиваются.
— Он же в беде! Он твой муж!
Люда смотрела ей в глаза и ничего не отвечала. Свекровь замолчала. Потому что правда — это не та вещь, которую можно переспорить или заглушить криком.
Виктор начал ходить по старым друзьям и знакомым. Спрашивал насчёт работы и везде слышал одно и то же, сказанное с ехидной ухмылкой: «А чего ты паришься, Витёк? Иди к жене, она у тебя теперь большой начальник! Пристроит куда-нибудь!». И он уходил, проклиная их, жену, и свою дурацкую жизнь.
***
Прошло два долгих, тягучих месяца, похожих на затяжной ноябрьский дождь. Виктор так и не нашёл работу. «Возраст уже не тот, извините», — говорили ему в отделах кадров. «Нам нужны специалисты с цифровыми навыками». Он пытался что-то освоить на стареньком сыновом ноутбуке — сидел по ночам, щурясь, тыкал одним пальцем в клавиши, как слепой котёнок. Но без поддержки, веры в себя и простого человеческого «у тебя всё получится», всё это рассыпалось в прах, как сухой песок сквозь пальцы.
Раиса Семёновна избрала тактику информационной войны. Она ходила по соседям, по старым подругам, жаловалась со слезами на глазах:
— Сын в такой беде, с работы попёрли ни за что, а жена — камень бесчувственный! Деньги ведь гребёт лопатой, а мужу родному кусок хлеба жалеет!
Но соседи, выслушав её, молчали и сочувственно кивали. Потому что слишком хорошо помнили, как Люда, без лишних слов и жалоб, приносила им лекарства из аптеки, когда у них болели дети. Как её первый муж, Андрей-старший, помогал им с ремонтом. Что она всегда была — тихая, надёжная, настоящая. А Виктор только стоял на балконе с сигаретой и хвастался, что «жена у меня всё держит на своих плечах».
Однажды днём, в обеденный перерыв, Люда вышла из цеха покурить. Заводской двор, асфальт, старая скамейка у котельной — её привычное место для пятиминутной передышки. Она зажгла сигарету, сделала глубокую затяжку. И вдруг увидела его.
Виктор стоял у проходной. Неловко, боком, в своей старой, потёртой на локтях куртке. Он явно ждал её. Заметив, что она вышла, медленно, почти нехотя, пошёл ей навстречу.
— Люда… — голос был сиплым, будто он не спал несколько ночей. — Выручи… Дай пятьсот рублей… на хлеб.
Она смотрела на него. На его осунувшееся, серое лицо, на красные прожилки в глазах, на дрожащие пальцы, сжимающие пустую пачку сигарет. В его взгляде была не просьба, а последняя, отчаянная надежда.
— Хлеб стоит сорок два рубля, — сказала она спокойно, выпуская струйку дыма.
Он замялся. Потом, словно невзначай, сунул руку в карман куртки, чтобы достать зажигалку. И в этот момент Людмила увидела то, что окончательно всё решило. Из кармана на долю секунды высунулось горлышко дешёвой водочной бутылки.
— Ты пьёшь, — сказала она.
— Ну и что?! — вспыхнул он. — Мне что теперь, и выпить нельзя?!
Он отвёл глаза и замолчал.
В этот момент к ним, тяжело ступая, подошёл Игнатыч. Старый мастер, хоть и был на пенсии, часто заходил на завод — «подышать родным воздухом».
— Людмила Семёновна, здравствуй, — сказал он, уважительно кивнув ей. Потом перевёл взгляд на Виктора. Оглядел его с ног до головы — помятого, несвежего, с бегающими глазами.
— А это кто? — спросил он, обращаясь к Людмиле. — Ваш… родственник?
Все на заводе знали, что Виктор её муж и знали их историю. Но Игнатыч задал этот вопрос с таким лёгким, искренним презрением, будто и вправду видел этого человека впервые.
Людмила посмотрела на Виктора. На его униженную, ссутулившуюся фигуру, вспомнила его хохот: «Директор припёрся!». Как он швырнул на стол её бейдж.
И вдруг задала вопрос.
— Кто будет платить за твою водку?
Он вздрогнул, будто его ударили.
— Не я, — добавила она так же твёрдо. — У меня работа.
В заводском дворе повисла тишина. Только из цеха доносился ровный, методичный гул станков.
Виктор стоял, опустив руки.
— Понял, — прошептал он одними губами и, не поднимая головы, повернулся.
Уходил он медленно, волоча ноги, как старик. Плечи ссутулились, голова вжалась в воротник.
Игнатыч тяжело вздохнул и покачал головой.
— Жаль человека. Но… сам свою жизнь пропил.
Людмила не ответила, докурила сигарету, бросила окурок в урну и пошла обратно в цех. Дым поднимался в серое, равнодушное небо.
Вечером Раиса Семёновна сидела на кухне и плакала — настоящими, горькими слезами.
— Он же мой сын… Что теперь с ним будет?
— С ним будет то, что он сам для себя выбрал, — сказала Людмила, наливая себе крепкий чай. — Я не его мать и не его спасательный круг.
— Ты жестокая!
— Нет! Я перестала быть глупой.
На следующий день Виктор не пришёл домой. На кухонном столе лежал сложенный вчетверо листок из школьной тетради.
«Уезжаю к сестре. Прости, если сможешь».
Людмила прочитала записку, спокойно сложила её и бросила в мусорное ведро.
