– Катенька, ну ты хоть скажи спасибо! – Голос свекрови, Зинаиды Павловны, звенел так, что у Кати заныло в висках. – Я ж тебе Степочку своего, золотце, а не мужика, вырастила! Холила, лелеяла! А ты? Сидишь, как сыч, и молчишь. Неблагодарная!
Катя медленно подняла глаза от тарелки с остывшими макаронами. Она вернулась два часа назад после суточной смены. Двадцать четыре часа на ногах. Четыре операции. Одна экстренная, не по плану – перитонит. Она до сих пор чувствовала запах стерилизационного раствора и собственной въевшейся усталости. Руки, которые еще утром держали хирургические зажимы и иглы, едва держали вилку.
А в их крошечной кухне, залитой тусклым сентябрьским светом, сидела Зинаида Павловна. Румяная, громкая, пахнущая дачными яблоками и валокордином. Она приехала «проведать деток» и привезти урожай. И вот уже час требовала благодарности.
– Спасибо? – Катя переспросила, стараясь, чтобы голос не дрожал. – За что, Зинаида Павловна?
– Как это «за что»? – взвилась свекровь, всплеснув пухлыми ладонями. – За мужа! Степан – мужик видный, непьющий! Работает! Другие-то вон, лежат на диванах, а мой – грузчик! Всю жизнь на ногах, всё в дом!
Катя покосилась на балконную дверь. Там, в клубах дыма, стояло то самое «золотце». Степа, ее муж, смачно затягивался уже третьей сигаретой, с интересом разглядывая новую соседку снизу, которая развешивала белье. «Всё в дом», ага. Пачка сигарет в день – минус шесть тысяч из бюджета. Его зарплата грузчика была стабильной, но ровно вдвое меньше ее, операционной медсестры.
– Непьющий – это, конечно, аргумент, – медленно проговорила Катя, чувствуя, как внутри закипает холодная ярость. – Только я что-то не помню, чтобы вы, Зинаида Павловна, помогали нам первый взнос за эту ипотеку собирать. Я тогда на полторы ставки в реанимации пахала.
– Ой, ипотека! – отмахнулась свекровь, словно речь шла о покупке буханки хлеба. – Подумаешь! Зато Степочка какой комплимент-то тебе сказал, помнишь? Говорит: «Мам, а Катька у меня умница!» А? Это ж дорогого стоит! Он у меня вообще на ласковое слово щедрый!
Катя помнила. Она помнила, как на прошлой неделе Степа с той же обезоруживающей улыбкой отвесил комплимент кассирше в «Пятерочке»: «Девушка, а глазки-то у вас – чистое небо!» Кассирша зарделась, а Катя, стоявшая рядом с двумя тяжеленными сумками, почувствовала себя серым, грязным сугробом.
– Щедрый, – кивнула Катя. – Особенно на чужих женщин. У него этой щедрости, Зинаида Павловна, на всех хватает. Кроме меня.
– Тю! – фыркнула свекровь. – Так это он от доброты душевной! Что ж ему, букой ходить? Он у меня весельчак! Вся в меня! Я ж тоже – душа компании! Как на даче запою – все соседи сбегаются!
Катя мысленно застонала. Она знала это «запою». Пронзительный, сбивающийся с ритма фальцет, от которого начинали выть окрестные собаки, а помидоры в теплице, кажется, сворачивались в трубочку.
Дача. Это было отдельное больное место. Шесть соток свекрови, на которых Катя проводила все свои выходные. Не загорая с книжкой, нет. Она полола, окучивала, поливала и боролась с колорадским жуком. Зинаида Павловна в это время сидела на веранде в цветастом халате, пила чай с баранками и «руководила процессом».
– Катенька, ты картошку-то глубже окучивай! Не халтурь! – кричала она. – А потом «Калинку» споем! Я вот новый куплет выучила!
А Степа? Степа обычно лежал в гамаке с газетой или «чинил» забор, что сводилось к курению и долгим беседам с соседом о политике.
– Да, – Катя отложила вилку. Руки больше не дрожали. Они были холодными, как хирургическая сталь. – Веселье – это прекрасно. Особенно, когда весело кому-то одному. Зинаида Павловна, вы всерьез считаете, что я должна быть вам благодарна?
– А то нет? – искренне изумилась та. – Я ж его одна поднимала! Всё лучшее – сыночке! Не доедала, не досыпала! А он какой вырос? Руки золотые!
Катя посмотрела на облупившийся кухонный шкафчик. Дверца висела на одном шурупе уже третий месяц. «Золотые руки» Степана всё не доходили ее прикрутить.
– Зинаида Павловна, – Катя говорила тихо, но каждое слово падало в тишину кухни, как тяжелый камень. – Давайте разберемся. Вы хотите благодарности за то, что ваш сын, сорокалетний мужчина, до сих пор не научился чинить кран? За то, что он предпочитает курить на балконе, пока я таскаю сумки? За то, что вся его «помощь» по дому заключается в выносе мусора, и то после пятого напоминания?
Свекровь побагровела. Она открыла рот, как рыба, выброшенная на берег.
– Или, – продолжала Катя, входя в раж, – я должна благодарить вас за его «щедрость» на комплименты? За то, что он смотрит на каждую юбку так, будто впервые женщину увидел? Вы мне скажите, Зинаида Павловна, какой именно пункт воспитания мне следует отметить особо? Может, его умение не замечать, что у жены смена суточная была и она с ног валится?
– Да как ты смеешь! – наконец прорезался голос у свекрови. – Да я… Да он…
– Он – ваш сын, – отрезала Катя. – А я – его жена. И я, в отличие от вас, вижу его не «золотцем», а обычным, ленивым, инфантильным мужчиной, которого вы так и не научили нести ответственность. Вы не «воспитали» его, вы его «обслуживали». А теперь требуете, чтобы я продолжила ваше дело и еще спасибо сказала?
В кухне повисла такая тишина, что было слышно, как на балконе Степа чиркнул зажигалкой.
– Вы… вы… – Зинаида Павловна задыхалась от возмущения. – Да я на тебя всю жизнь положила! Я думала, ты мне как дочь будешь! А ты…
– А я – операционная медсестра. Я, Зинаида Павловна, привыкла к точности. И я не дочь вам. Я женщина, которая устала тащить на себе двоих – вашего «золотого» сына и ипотеку. Так что благодарности не будет. Будет счет. За три месяца висящей дверцы. За гору окурков на балконе. И за мое потраченное здоровье на вашей даче.
Степа вошел в кухню. Он, видимо, слышал конец разговора. Его лицо было растерянным.
– Мам? Кать? Вы чего?
Зинаида Павловна резко поднялась. Ее румянец стал пятнистым.
– Ничего, сынок! Ничего! Собираюсь я! Не нужна, значит, моя помощь! Не нужен мой урожай! Сами, всё сами! Раз такие гордые!
Она пронеслась в коридор, схватила свое пальто и сумки-авоськи, в которых привезла кабачки и антоновку.
– Зинаида Павловна, – Катя вышла за ней. – Кабачки-то оставьте. Вы ж их не для меня везли, а «деткам». Степа кабачки любит. Жареные.
Это был контрольный выстрел. Свекровь замерла, потом с яростью швырнула авоськи на пол. Яблоки раскатились по прихожей.
– Подавитесь! – выплюнула она и хлопнула дверью так, что со стены посыпалась штукатурка.
Степа смотрел то на яблоки, то на жену.
– Кать… ну зачем ты так? Она же… она же мама. Она петь любит…
Катя посмотрела на мужа долгим, тяжелым взглядом.
– Степа. Дверцу на кухне прикрути. Завтра. А яблоки собери. И да, Степа.
– А? – он вздрогнул.
– Еще один комплимент кассирше или соседке – и твоя мама может забирать свое «золотце» обратно. Я понятно объясняю?
Она развернулась и пошла в спальню. Она не чувствовала ни победы, ни удовлетворения. Только глухую, свинцовую усталость и горький привкус раскатившихся по полу яблок. Она заперла дверь, рухнула на кровать прямо в больничном костюме и провалилась в тяжелый сон без сновидений.
В коридоре Степа неловко присел на корточки, собирая яблоки. Он не понимал. Ну что такого? Мама просто пошутила. Катька просто устала. А яблоки пахли дачей – местом, где всегда пела мама и было так спокойно.
Прошла неделя. Зинаида Павловна не звонила. Это было так непривычно, что поначалу Катя вздрагивала от каждого телефонного трезвона. Степа ходил мрачнее тучи. Дверцу он прикрутил, но сделал это с таким видом, будто совершал героический подвиг. Молчание стало плотным, как вата.
На работе Катя валилась с ног. Начался сезонный всплеск, и ее смены становились всё длиннее. Она возвращалась домой, механически готовила ужин, слушала бурчание Степана о том, что «мать обидела» и «надо бы извиниться», и молча кивала.
– Степа, у меня завтра снова сутки. Давай не сейчас, – просила она.
– Опять сутки! – взрывался он. – Ты скоро в этой больнице жить останешься! А я? Я как?
– А ты, Степа, взрослый мальчик. Поешь и ложись спать, – у нее не было сил даже на сарказм.
В один из таких вечеров, разбирая старые бумаги, Катя наткнулась на сберегательную книжку. Она совсем про нее забыла. Это были деньги, которые ей оставила двоюродная бабушка из Вологды. Немного, но…
Катя сидела на кухне до глубокой ночи, глядя на цифры. Степа давно спал, похрапывая. А в голове у Кати зрел план. План, который пах не больничным хлором и не гниющими яблоками свекрови, а сосновой смолой, речной водой и свободой.
В следующие выходные она сказала Степе, что ее вызвали на дежурство. Вместо этого она села на электричку и поехала за город. Не в сторону дачи Зинаиды Павловны, а совсем в другую.
Она искала что-то маленькое, заброшенное, но свое. Чтобы там не было места ни скандалам, ни требованиям благодарности, ни чужим песням под фальшивый аккомпанемент.
Она нашла его к вечеру. Старенький домик в заброшенном СНТ. Участок зарос крапивой в человеческий рост, крыша прохудилась, крыльцо покосилось. Но он стоял на опушке леса, а в километре была речка.
Катя стояла у калитки и впервые за много месяцев дышала полной грудью. Это был ее дом. И никакая родня мужа, никакие «благодетели» сюда не сунутся.
Она так думала. Как же она ошибалась.
Пока она договаривалась о покупке, внося бабушкины деньги, за ее спиной уже плелась паутина. Степа, не выдержав «несправедливого» молчания матери, поехал к ней «мириться».
– Мам, ну ты прости Катьку, – бубнил он, жуя ее пироги. – Сама знаешь, работа у нее нервная.
– Нервная! – фыркала Зинаида Павловна, подливая ему чаю. – А у меня не нервная? Я для вас стараюсь, а она…
– Да ладно, мам. Она это… кажется, дачу себе покупать собралась. Какую-то развалюху.
Зинаида Павловна замерла с чайником в руке. На ее лице медленно расплывалась очень нехорошая улыбка. Дачу? Развалюху? Ну-ну.
– А где ж, сынок, дачка-то? – вкрадчиво спросила она. – Адресок-то у тебя есть? Надо ж поглядеть. Может, помочь чем… советом…
– Катя, открывай! Мы приехали! – Голос Зинаиды Павловны грянул над сонным майским садом, как выстрел стартового пистолета. – Шашлыков привезли! Степочка сказал, у тебя тут мангал хороший!
Катя, стоявшая по локоть в земле у грядки с рассадой томатов, так и застыла. Майское солнце припекало макушку. Утро было тихое, пахло молодой крапивой и дымком от соседей. Это были ее первые выходные в своем доме.
Она купила эту развалюху в конце сентября. Всю зиму она, как одержимая, после суточных смен изучала форумы по ремонту. Как заменить прогнившие лаги? Чем обработать дерево от короеда? Как правильно класть рубероид?
Она не сказала Степе, на что тратит бабушкины деньги. Она просто поставила его перед фактом, когда документы были подписаны.
– Я купила дачу.
– Что? – он поперхнулся дымом. – Еще одну? Нам маминой мало?
– Мне мало, – отрезала она. – Это моя дача.
Степа пожал плечами. Для него это была очередная блажь «нервной» жены. Он даже не поинтересовался, где это. Но, как выяснилось, адрес он умудрился подсмотреть в ее бумагах. И, конечно, сдал матери.
И вот они стояли у ее калитки. Зинаида Павловна, сияющая, как медный таз, в новом цветастом платье. Рядом – ее вечная спутница, сестра Галина, женщина едкая, как уксусная эссенция. А позади маячил племянник Паша с женой и двумя визжащими детьми. В руках у Паши был пакет, из которого капал маринад.
– Здрасьте, – Катя медленно выпрямилась, вытирая руки о штаны. Сердце ухнуло и забилось где-то в горле. – А я вас не ждала.
– Ой, Катюша, какие мы гордые! – рассмеялась Галина, проталкиваясь мимо нее. – Не ждала она! Родственников всегда ждать надо! Ох, а домик-то у тебя… – она смерила взглядом покосившееся крыльцо, которое Катя еще не успела починить. – Клюшка старая. Не развалится, если мы войдем?
– Мы на шашлыки! – бодро объявила Зинаида Павловна, топая прямо по грядке с укропом. – Где тут у тебя полянка? А то мы проголодались! Паша, неси мясо! Дети, бегите играть!
Двое мальчишек с гиканьем рванули к единственному достоянию Катиного сада – молодой яблоньке-трехлетке, которую она посадила месяц назад.
– Не трогать! – рявкнула Катя так, что дети замерли. – Зинаида Павловна, вы не у себя дома.
– Да ладно тебе, Кать! – свекровь уже разворачивала принесенный с собой плед. – Что мы, не свои? Мы ж по-родственному. Приехали помочь, оценить. Степочка-то твой где? Опять на диване? Ну, весь в отца…
Она села и начала командовать:
– Галя, ты скатерть доставай. Паша, мангал где? Катя, ты что стоишь? Неси посуду! И огурчиков бы соленых…
Катя поняла, что это вторжение. Наглое, бесцеремонное, как в ее операционную без бахил.
– Зинаида Павловна, – сказала она ледяным голосом. – Мангала нет. Огурцов тоже. И посуды для вас у меня нет.
– Как это нет? – изумилась Галина. – Ты что, впустую нас сюда гнала?
– Я вас не гнала, – отчеканила Катя. – Я вас не звала.
– Ох, характер! – покачала головой свекровь, но не сдвинулась с места. – Ну, нет мангала, так мы костер разведем. Вон, доски у тебя старые лежат. Паша!
Паша уже тащил доски, которые Катя приготовила для ремонта крыльца.
– Положите! – Катя схватила доску. – Это не дрова!
– Да жалко тебе, что ли? – встрял Паша. – Всё равно гнилье!
– Мое гнилье! – закричала Катя. – Уезжайте! Немедленно!
– Ишь, раскомандовалась! – обиделась Зинаида Павловна. – Мы к ней с душой, а она… Галя, ты знаешь, я всегда говорила, что Степочке не та баба досталась. Нервная, злая. А знаешь, почему?
Тут свекровь понизила голос до громкого шепота, явно предназначенного для Катиных ушей:
– У них же деток нет! Вот она и бесится. Пустоцвет!
Катя замерла. Это был удар ниже пояса. Они со Степой пробовали. Не получалось. Она обследовалась, пила гормоны, плакала ночами в подушку. Степа идти к врачу отказывался наотрез: «Я здоровый мужик, чего я там не видел?». И вот теперь – «пустоцвет».
Она посмотрела на сытое, самодовольное лицо свекрови, на ехидную ухмылку Галины, на Пашу, который уже начал ломать ее доски.
– Хорошо, – сказала она неожиданно спокойно. – Будет вам шашлык.
Она развернулась и пошла в дом.
– Во-от! – победно сказала Зинаида Павловна. – Сразу бы так! А то ломается, как…
Катя вышла из дома через минуту. В руках у нее был пятилитровый опрыскиватель для сада.
– Кать, ты чего? – не поняла Галина. – Нам не опрыскиватель, нам тарелки…
Катя подошла к куче мяса, которое Паша вывалил на принесенную клеенку, и уверенно нажала на рычаг. Густая струя «Бордоской смеси» – ядреного раствора медного купороса и извести, которым она собиралась обрабатывать яблоню от парши, – ударила прямо в шашлык. Ярко-голубая жидкость залила лук, специи и куски свинины.
– Ты! Ты что наделала, дура?! – взвыл Паша. – Это ж мясо!
– Ой! – вскочила Зинаида Павловна.
Катя молча перевела струю на плед, где Галина уже раскладывала пластиковые стаканчики.
– Ах ты… – Галина отскочила, но голубые брызги попали на ее светлую кофточку. – Стерва! Ты знаешь, сколько эта кофта стоит?!
– Теперь это лечебная кофта, – без эмоционально сообщила Катя. – От грибка. А теперь, – она направила опрыскиватель на Зинаиду Павловну, – вон с моего участка.
– Да я Степану позвоню! – визжала свекровь, пятясь к калитке. – Он тебе устроит!
– Звоните, – кивнула Катя. – Можете хоть в ООН звонить. Но если через минуту вы и ваша родня не исчезнете, я полью вас раствором от колорадского жука. Он вонючий. Гарантирую.
Родня испарилась. Их уносило ветром, как прошлогодние листья. Слышались только проклятия и визг детей.
Катя опустила опрыскиватель. Руки тряслись. Она посмотрела на испорченное мясо, на голубые лужи на траве. Потом села прямо на землю, рядом с растоптанным укропом, и засмеялась. Это был страшный, нервный смех операционной медсестры, которая только что ампутировала гангренозную конечность.
Телефон разрывался весь вечер. Степа примчался на последней электричке. Он был в ярости.
– Ты что творишь, Катя?! Это же моя мать! Моя родня! Ты их отравить хотела?!
Он ворвался в домик. Катя сидела за столом и пила чай с мятой.
– Степа, сядь.
– Я не буду садиться! – он стукнул кулаком по столу. – Ты извинишься!
– Нет.
– Что – нет?!
– Нет, не извинюсь.
– Катя, они же…
– Они, Степа, назвали меня «пустоцветом», – тихо сказала она.
Степа замолчал. Он открыл рот, закрыл. Нервно полез в карман за сигаретами.
– Кать… ну… она ж не со зла. Она старый человек.
– Она, Степа, не старый человек. Она – злой и наглый человек. Который считает, что имеет право приходить в мой дом, топтать мои грядки, ломать мои вещи и оскорблять меня.
– Но…
– И ты, Степа, – Катя подняла на него глаза, и в них была такая холодная усталость, что он поежился, – знал, что они приедут. Ты дал им адрес. Ты позволил им это сделать. Ты – соучастник.
– Да я просто хотел, чтоб вы помирились! – в отчаянии воскликнул он.
– Помирились? – Катя усмехнулась. – Степа, мирятся, когда оба виноваты. А тут… Знаешь, я всю зиму думала. О нас. О твоей маме. О твоих комплиментах кассиршам.
Она встала и подошла к окну. В сумерках ее сад казался таинственным и тихим.
– Вот это, – она обвела рукой комнату, – мой дом. Здесь не курят. Здесь не кричат. И здесь не требуют благодарности за то, что просто живут рядом.
– Ты меня… выгоняешь? – испуганно спросил он.
– Я тебе предлагаю выбор. Ты или со мной – здесь. И тогда твоя мама и ее родня забывают этот адрес. Навсегда. Ты им это объясняешь сам. Жестко.
– А если…
– А если нет, – Катя повернулась. – То вот ключи от квартиры. Она в ипотеке, помнишь? Я свою долю платить перестану. Можешь переезжать туда. С мамой. И петь с ней дуэтом «Калинку».
Она положила на стол ключи от городской квартиры.
Степа смотрел на ключи. Потом на жену. Он не был злым, он был… слабым. Воспитанным «золотцем». Он привык, что всё решают за него. Сначала мама, потом Катя. А сейчас ему впервые в жизни предлагали решить самому.
Он подошел к Кате. Попытался ее обнять.
– Катюш, ну что ты… Ну зачем так…
Она не отстранилась, но и не ответила на объятие. Стояла, как изваяние.
– Степа. Я послезавтра иду к репродуктологу. Одна. Или с тобой. Твой анализ – твое решение. И твой разговор с матерью – тоже твое решение.
Он молчал. Было слышно, как в лесу ухнула сова.
– Я… – он сглотнул. – Я… яблоню полью. Которую они затоптали.
Он вышел на крыльцо. Катя видела в окно, как он постоял, закурил по привычке, но тут же оглянулся на дверь, чертыхнулся и затушил сигарету о подошву. Взял лейку и пошел в темноту, к яблоньке.
Катя осталась у окна. Она не знала, что будет завтра. Позвонит ли он матери. Пойдет ли к врачу. Но она знала одно: опрыскиватель с «Бордоской смесью» всегда будет стоять наготове. Потому что свой сад надо защищать. И от парши, и от саранчи. Даже если эта саранча называет себя «родней».
Прошло два года.
Старый домик не узнать. Степа, кряхтя и ругаясь, но все же перекрыл крышу. Крыльцо теперь стояло ровно, покрашенное в веселый зеленый цвет. На участке не было крапивы – вместо нее цвели флоксы и пионы, которые Катя обожала за их пышность и неприхотливость.
Зинаида Павловна на даче так и не появилась. После того разговора Степа все-таки поехал к ней. Что он ей говорил, Катя не знала, но свекровь звонить перестала. Обиделась. Навсегда. Галина, правда, еще долго распускала по родне слухи, что Катька – ведьма и сектантка, обливающая людей ядом. Катя только пожимала плечами.
После долгих уговоров, скандалов и Катиного ледяного молчания Степа все-таки сдал тот анализ. Проблема оказалась в нем. Это был удар по его «золотому» мужскому самолюбию. Он долго дулся, потом пил лекарства, бросил курить (Катя сказала, что или сигареты, или лечение).
А полгода назад Катя поняла, что ее утренняя тошнота – это не отравление.
Сейчас она сидела на том самом зеленом крыльце. Сентябрьское солнце грело уже по-осеннему мягко. Рядом в коляске спал трехмесячный Мишка, точная копия Степана, только некурящий.
Сам Степан возился у мангала. Да, теперь у них был мангал. Степа с гордостью жарил кабачки, которые они вырастили сами. Он оказался неплохим огородником, когда исчезла «руководящая» рука матери.
– Кать, неси тарелки! – крикнул он.
Катя улыбнулась. Она встала, поправила одеяльце сыну. На яблоне, той самой, которую чуть не сломали незваные гости, висели первые три красных яблока.
