– Зоя! Зоя, ты где? У мамы кран прорвало!
Зоя даже не подняла головы от книги. Она сидела в кресле в гостиной, укрыв ноги пледом. В квартире было зябко – межсезонье. Гена влетел в комнату, размахивая руками. На его домашней футболке красовалось пятно от того самого рыбьего клея, который он с таким трудом раздобыл на свои сбережения.
– Зоя, ты слышишь? На даче! Кран! Мама звонит, плачет! Всё залило!
– Сочувствую, – ровно сказала Зоя, переворачивая страницу.
Гена замер. Прошло два месяца с того «праздничного» вечера. Два месяца, как дача официально принадлежала Жанне Михайловне.
– «Сочувствую»? И это всё? Там же… там всё наше!
– Гена, – Зоя закрыла книгу, аккуратно вложив закладку. – Там ваше. Моего там больше ничего нет. Владелец – Жанна Михайловна. Вот пусть владелец и решает проблемы с сантехникой.
– Но у нее нет денег! Ты же знаешь!
– Это не моя проблема. Я, напомню, всего лишь «бесчувственная мегера». Откуда у меня деньги?
– Зоя, прекрати! – Гена перешел на свой любимый паникующий шепот. – Это не смешно! Там же рассада! Твоя рассада!
Ах, да. Рассада. Зоя усмехнулась. Еще в начале марта, до всей этой истории, она, по многолетней привычке, заставила все подоконники стаканчиками с перцами и баклажанами. Сорта «Богатырь» и «Черный красавец». Она их холила, досвечивала лампой, поливала отстоянной водой. Жанна Михайловна тогда только морщилась: «Опять грязь по всей квартире развела, Зойка. Нет бы купила на рынке, как все люди».
А когда дача стала ее, свекровь первым делом сгребла всю эту рассаду и торжествующе увезла. «Я сама высажу! У меня рука легкая!»
– Моя рассада, – медленно проговорила Зоя, – погибла. Потому что твоя мама, «хозяйка», высадила ее в открытый грунт в начале мая. А через неделю, как и положено в нашей полосе, ударили возвратные заморозки. Я ее предупреждала.
– Она… она думала, пронесет! – залепетал Гена. – Она укрывала!
– Она укрывала их газетой, Гена. Газетой. В минус три. Мои «Черные красавцы» превратились в черную слизь. Так что не волнуйся, заливать там уже нечего.
Гена смотрел на нее с ужасом. Это была не его Зоя. Его Зоя, властная, громкая, тут же сорвалась бы, вызвала бы аварийку, накричала бы на него, но сделала. Эта, новая Зоя, была спокойной. И это было страшнее всего.
– Но… но кран… – он цеплялся за последнюю соломинку.
– Гена, вызови сантехника. Частного. Заплати ему.
– Чем?! – взвыл он. – У меня заказ на тумбочку сорвался! Мне нужен был специальный лак, а ты… ты отказалась дать мне денег!
– Я не «отказалась», – поправила Зоя. – Я предложила тебе попросить у мамы. Она же теперь у нас состоятельный землевладелец.
– Ты издеваешься!
– Я констатирую факты.
В этот момент в прихожей снова, как дурной сон, зазвенели ключи. Но на этот раз Жанна Михайловна не «плыла». Она влетела, как фурия. Лиловый берет съехал набок, лицо было багровым.
– Это что такое?! – заорала она с порога, игнорируя Гену и устремляясь прямо к Зое. – Это ты всё подстроила!
– Добрый вечер, Жанна Михайловна. Что я подстроила? – Зоя снова взялась за книгу. Это бесило свекровь больше всего.
– Кран! И рассаду! Ты знала! Ты знала про заморозки и не сказала! Ты специально дала мне ее погубить!
– Я вам говорила. Вы ответили, что «всегда так сажали». Пожалуйста. Сажайте.
– А кран?! Это ты его, небось, испортила! Перед отъездом! Чтобы меня затопило!
Зоя вздохнула. Паранойя. Ожидаемый симптом у нарцисса, теряющего контроль.
– Жанна Михайловна, этому крану тридцать лет. Я просила Гену поменять его всё прошлое лето. Гена был занят «вдохновением». Кран ждал своего часа. Дождался.
– И что мне теперь делать?! – визжала свекровь. – Там всё в воде! Весь домик! Там же… там же обои отвалятся, которые я хотела клеить!
– Кстати, об обоях, – Зоя подняла глаза. – Вам пришел счет из строительного магазина. Вы там в долг набрали, на «новую хозяйку»?
Жанна Михайловна поперхнулась.
– Я… я думала, ты оплатишь! Ты же всегда платила!
– Я платила за свою дачу. А за вашу – платите, пожалуйста, сами.
Свекровь плюхнулась на диван. Вся ее боевитость разом испарилась. Она вдруг съежилась и превратилась в ту самую «пожилую женщину», которую так любила изображать.
– Денег нет, – прошептала она. – Геночка, у меня нет денег. Пенсия только через неделю. А там… там катастрофа.
Гена посмотрел на Зою с мольбой.
– Зоя… ну пожалуйста. В последний раз. Я… я тебе всё отдам.
Зоя посмотрела на мужа. На его жалкое, потерянное лицо. На его руки, которые умели творить красоту из праха, но не умели защитить собственную жену.
– Нет, Гена.
– Но почему?! – взвыл он.
– Потому что это не в последний раз. Потому что, как только я заплачу за кран, вы потребуете заплатить за обои. Потом за новый насос. Потом за теплицу. А потом, – она перевела взгляд на свекровь, – Жанна Михайловна решит, что я обязана содержать всю семью. Потому что Гена – «человек искусства», а она – «хозяйка». А я – рабочая лошадь. Я правильно понимаю, Жанна Михайловна?
Свекровь молчала. Она поняла, что ее раскусили. Вся ее стратегия, такая, казалось бы, хитроумная, рухнула.
– Ты… ты бессердечная, – просипела она. – Ты просто… завидуешь. Что дача – моя!
Зоя рассмеялась. Впервые за долгое время. Это был искренний, освобождающий смех.
– Завидую? Жанна Михайловна, я вам сочувствую. Вы получили то, что хотели. Вы – «хозяйка». Только вы забыли, что быть хозяйкой – это не в гамаке лежать, а нести ответственность. За прорванные краны. За сгнивший урожай. За счета в магазинах. Вы этого хотели? Наслаждайтесь.
Она встала.
– Гена, у тебя два пути. Либо ты сейчас едешь на свою (потому что по факту это теперь твоя) дачу и чинишь этот кран. Сам. Своими «золотыми ручками». Либо ты ищешь деньги, нанимаешь людей и оплачиваешь этот банкет. Тоже сам.
– А ты? – растерянно спросил Гена.
– А я? – Зоя подошла к зеркалу, поправила волосы. – А я уезжаю.
Сердце Гены ухнуло. Жанна Михайловна вскинула голову.
– Куда?! – хором воскликнули они.
– В Кисловодск. У меня путевка в санаторий. От профсоюза. На три недели. Я, знаете ли, устала. Работа нервная.
Она пошла в спальню. Они слышали, как щелкнул замок чемодана.
– Она… она нас бросает! – первой опомнилась Жанна Михайловна. – Гена! Сын! Она нас бросает в такой момент! Какая… какая жестокость!
Гена метался по гостиной.
– Зоя! Подожди! А деньги? Как же мы без твоей зарплаты?
Дверь спальни открылась. Зоя вышла с небольшим чемоданом на колесиках.
– Свою зарплату я беру с собой. На минеральные воды и массаж. А вы… вы, Гена, взрослый мальчик. И реставратор вы прекрасный. Когда хотите. Начните хотеть. Возьмите, в конце концов, тот большой заказ на реставрацию иконостаса, от которого вы отказались, потому что «далеко ездить». А вы, Жанна Михайловна, – она повернулась к свекрови, которая, казалось, превратилась в статую из лилового мрамора, – продайте что-нибудь ненужное. Дачу, например. Ах, нет. Не получится. Гена вам не даст.
Она надела легкое пальто.
– Я вызову вам сантехника. В долг. Вычту потом из алиментов, если до этого дойдет.
– Зоя! – Гена схватил ее за руку. – Не уходи! Я… я всё перепишу! Обратно! Прямо завтра!
Зоя медленно высвободила руку.
– Не надо, Гена. Уже не надо. Дело ведь не в бумажке. И никогда в ней не было. Дело в том, что ты так и не понял, кто твоя семья.
Она открыла входную дверь.
– Три недели. У вас есть три недели, чтобы научиться жить самостоятельно. Ты, Гена, – чинить краны. А вы, Жанна Михайловна, – она улыбнулась своей самой профессиональной, психиатрической улыбкой, – привыкать к новой роли. Роли настоящей хозяйки. Которая сама решает свои проблемы.
Она вышла и закрыла за собой дверь. В квартире повисла тишина, тяжелая и вязкая.
Гена медленно опустился на диван, рядом с окаменевшей матерью.
– Мам, – сказал он глухо. – Что ж ты наделала…
Жанна Михайловна не ответила. Она смотрела на свои пухлые, бесполезные руки. Капкан, который она так старательно готовила для невестки, захлопнулся. Но, кажется, прямо на ее собственной ноге.
…А Зоя ехала в такси в аэропорт. За окном мелькала весенняя Москва. Впервые за пятнадцать лет брака она чувствовала себя не загнанной лошадью, а свободной женщиной. Она не знала, вернется ли она к ним. Но она точно знала, что возвращается к себе. И впереди было целых три недели солнца, нарзана и тишины. И это было лучшее будущее, какое она только могла себе представить.
Прошло полгода.
Зоя вернулась из Кисловодска другим человеком. Отдохнувшая, похудевшая, со спокойным, ясным взглядом. Она не подала на развод. Она сделала то, что советовал ей старый профессор психиатрии: «Если не можешь изменить ситуацию – измени свое отношение к ней».
Она перестала быть «мамочкой» для мужа и «служанкой» для свекрови. Она разделила бюджет. Жестко. Вот это – на квартиру и общую еду. А это – ее. Личные.
Гена был в шоке. Первые месяцы он пытался бунтовать, взывать к ее совести, даже пробовал шантажировать. Но натыкался на вежливое, но ледяное: «Гена, это твои проблемы. Решай их». Ему пришлось. Он взял тот самый заказ на иконостас. Он стал пропадать в мастерской сутками, злой, уставший, но… впервые в жизни – самостоятельный. Он начал зарабатывать. Мало, не так, как Зоя, но это были его деньги.
А Жанна Михайловна? О, ее ждала самая страшная кара. Она получила то, что хотела. Дача была ее. И теперь эта дача высасывала из нее все соки.
Сначала она пыталась командовать. «Гена, прибей!», «Гена, вскопай!». Но Гена был на реставрации. Тогда она попыталась нанять. Но рабочие, видя, что платить им, по сути, нечем, уходили через день.
Ей пришлось самой. Впервые за сорок лет Жанна Михайловна узнала, что такое тяпка. Что сорняки растут сами, а огурцы – нет. Что если не поливать – всё сохнет, а если полить слишком много – всё гниет.
К концу лета дача превратилась из предмета гордости в проклятие. Крыша текла. Забор покосился. Участок зарос пыреем. А сама «хозяйка» из цветущей лиловой фиалки превратилась в выцветшую, злую старуху с вечно больными коленями и землей под ногтями.
Она перестала приходить к ним в гости. Она звонила Гене и жаловалась. Но Гена только вздыхал: «Мама, у меня работа. Зоя денег не дает».
Однажды в сентябре Зоя пришла с работы. Гена сидел на кухне. Он был небрит и выглядел старше своих лет. Он чистил старинный оклад.
– Мама звонила, – сказал он, не поднимая головы. – Продает дачу.
– Вот как, – Зоя спокойно разделась, помыла руки.
– За копейки. Лишь бы забрали. Говорит, здоровье подорвала. Ей… ей операция на мениске нужна.
– Накопила, значит, – заметила Зоя, доставая кефир.
– Зоя… – он посмотрел на нее. – Она просила прощения.
– Она просила денег, Гена.
Он вздохнул.
– И денег тоже.
Зоя села напротив.
– И что ты решил?
Гена долго молчал, водя тряпочкой по тусклому серебру.
– Я решил, что я – реставратор. Я могу починить оклад. Могу склеить стул. Но я не могу починить то, что сломалось, между нами. И не могу починить маму. Она… она всегда такой будет.
Он поднял на нее ясные, трезвые глаза.
– Я дам ей денег. На операцию. Из своих. С заказа. А дачу… пусть продает. Я туда больше не поеду.
Зоя кивнула.
– Хорошее решение, Гена.
Он протянул руку и накрыл ее ладонь. Его рука была в царапинах и клее, шершавая. Рука работника, а не «нежного мальчика».
– Зоя… А мы… мы можем… поехать в Кисловодск? Вместе? Зимой?
Зоя посмотрела на их сцепленные руки. Она не знала, что будет завтра. Сможет ли она простить его до конца? Сможет ли он не сломаться снова? Но сейчас, в этой тихой кухне, она вдруг почувствовала то, чего не было много лет – хрупкую, но настоящую веру в будущее. Не только в свое. А, может быть, даже в их общее.
– Посмотрим, Гена, – сказала она. – Сначала – закончи иконостас.
Она улыбнулась. А Гена впервые за долгие годы улыбнулся ей в ответ.
