– …Так что я решил, Зоенька, дачу на маму оформить.
Зоя замерла с тяжелой сковородой в руке, не донеся ее до раковины. На кухне, в густом пару от варящихся пельменей, на мгновение воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь бульканьем воды. Она медленно обернулась.
Муж ее, Геннадий, сидел за столом, ссутулившись, и с преувеличенным усердием ковырял вилкой узор на старой клеенке. Он не смотрел на нее. Он никогда не смотрел на нее, когда озвучивал их общие решения. То есть, решения своей матери, Жанны Михайловны.
– Что ты решил? – голос Зои, обычно властный, привыкший отдавать распоряжения в психиатрическом отделении, сейчас прозвучал опасно тихо.
– Ну, дачу. На маму. Она так мечтает… – Гена наконец поднял глаза, и в них плескалась та самая смесь вины и упрямства, которую Зоя знала наизусть. – Понимаешь, ей так хочется быть хозяйкой. Настоящей. Чтобы всё её было.
Зоя поставила сковороду на плиту. Грохот заставил Гену вздрогнуть.
– Хозяйкой? Нашей дачи? Генечка, ты в своем уме? Мы эту дачу десять лет строили! Я, – она ткнула себя пальцем в грудь, – я таскала шлакоблоки! Я мешала раствор, пока ты «искал вдохновение» для своих реставраций! Моя спина до сих пор помнит те мешки с цементом!
– Зоя, не начинай! – взвизгнул Гена, моментально переходя в оборону. – Мама – пожилой человек! Ей нужна… отдушина.
– Отдушина? – Зоя усмехнулась, но смех вышел скрипучим. – А я? Мне отдушина не нужна? Я после суток в больнице, где на меня невменяемые кидаются, ехала не в постель, а на дачу – полоть твоей маме огурцы! Потому что «Зоенька, у тебя рука легкая, а у меня давление!».
– Мама не виновата, что у нее здоровье! – Гена уже вставал в позу оскорбленной добродетели. Это была его любимая роль, роль «муммера», страдающего между двух огней, хотя на самом деле он всегда четко знал, какой огонь ему греет, а какой – только обжигает.
– Здоровье? – Зоя подошла к столу. – Твоя мама, Гена, переживет нас всех и спляшет на наших… клумбах. У нее здоровье, как у космонавта, когда ей что-то нужно. А когда нужно помочь – у нее мигрень, аритмия, мениск и «атмосферный столб давит». Я психиатр, Гена. Я лицедеев и паникеров за версту вижу. И твоя мать – гениальная актриса. Ей бы в народные артистки.
– Прекрати! – взвился он. – Это моя мать! Я не позволю!
– А я не позволю разбазаривать то, что принадлежит нашей семье! Мне и нашей дочери!
– А мама – не наша семья?! – тут Гена ударил кулаком по столу, но так, бочком, чтобы не очень больно. – Она жизнь мне дала!
– Вот пусть в твоей квартире и живет! А дача – моя! – отрезала Зоя.
Именно в этот момент, как по взмаху дирижерской палочки, в прихожей звякнул ключ. Дверь открылась, и на пороге кухни нарисовалась она. Жанна Михайловна. Вся в лиловом, как фиалка, припорошенная нафталином.
– Деточки! А чего ж вы кричите? У меня аж сердце вот тут, – она картинно приложила пухлую руку к груди, где сердца отродясь не было, – так и зашлось! Чуть не упала на лестнице!
Она всегда так говорила. Каждый ее приход был драмой, каждый звонок – предынфарктным состоянием.
– Мама! – Гена бросился к ней, как утопающий к соломинке. – Мама, Зоя не хочет…
– Зоенька? – Жанна Михайловна проплыла на кухню, источая сладкий, удушливый запах «Красной Москвы». Она села на Зоино место, хозяйским жестом отодвинула ее чашку и сложила руки на животе. – Зоенька, деточка, что ж ты мужа-то обижаешь? Он же тебе всё – в дом, всё – для семьи. Ручки-то у него золотые!
Зоя смотрела на эти «золотые ручки». Гена действительно был неплохим реставратором. Он мог часами возиться со старой иконой или рассохшимся комодом. Но его работа была нестабильной. Сегодня – густо, а завтра – полгода пусто. Основной доход в семью приносила Зоя, ее «психушка», как презрительно называла ее свекровь.
– Жанна Михайловна, – Зоя устало прислонилась к дверному косяку. – Речь идет о даче. Которую Гена почему-то решил вам «подарить».
– Как – подарить? – глаза свекрови испуганно округлились. – Сыночек, какой подарок? Что ты, милый! Это же… это же просто… формальность!
О, Зоя знала эту «формальность».
– Я просто хочу, Зоенька, чтобы порядок был, – сладкоречивый голос Жанны Михайловны полился, как патока. – Я же там все равно больше всех тружусь. Ручки мои, – она выставила напоказ ладони без единой мозоли, – все в земле. Я ж для вас, для внучки… А то, не ровен час, с тобой что случится, Зоя… работа-то у тебя нервная…
Зоя прищурилась. Вот оно. Началось. Манипуляция чистой воды. Смесь мнимой заботы и прямого запугивания.
– Со мной ничего не случится, Жанна Михайловна. Я свое здоровье знаю.
– Ой, кто ж его знает! – свекровь всплеснула руками. – Сегодня здоров, а завтра… Вон, у Клавдии Петровны зять, тоже здоровый был, как бык. А потом – раз! – и инсульт. И всё. И жена осталась ни с чем, потому что он всё на братца записал!
– Так вы боитесь, что я дачу на своего братца запишу? – холодно уточнила Зоя.
– Да что ты! – Жанна Михайловна даже обиделась. – Я о Гене забочусь! Он – мужчина, но такой… такой нежный! – она посмотрела на сына с умилением, от которого у Зои свело зубы. – Ему опора нужна. А я – мать. Я хочу, чтобы у сыночка моего всё было… надежно. Чтобы ты, Зоенька, его не обидела.
Это было уже слишком.
– То есть, я десять лет пашу на двух работах, чтобы купить эту дачу, я вбухиваю в нее все отпускные, я сажаю там эту вашу морковь… чтобы в один прекрасный день меня же обвинили в том, что я могу его обидеть? Да он без меня пропадет!
– Зоя! – взвыл Гена.
– Молчи! – рявкнула Зоя, и муж инстинктивно вжал голову в плечи. Она перевела взгляд на свекровь. – Вы прекрасно всё рассчитали. Вы – ищущая выгоду лиса, Жанна Михайловна. Вы хотите не «порядок». Вы хотите меня выжить с этой дачи. А потом и из квартиры. Чтобы ваш «нежный» мальчик остался при вас.
Жанна Михайловна изменилась в лице. Сладкая улыбка стекла, обнажая твердый, злой оскал.
– Ах ты, неблагодарная! – зашипела она, переходя на свой истинный тон – тон скандалистки с Привоза. – Да я!.. Да я на тебя лучшие годы! Я Генечку воспитывала, ночей не спала! А ты пришла на всё готовенькое! В квартиру мою!
– Квартира эта, – отчеканила Зоя, – получена моим отцом. И приватизирована на меня и на ГЕНУ. Вашего тут – только тапочки в прихожей.
– Ты… ты меня еще и тапочками попрекнешь?! – Жанна Михайловна схватилась за сердце, но на этот раз как-то неубедительно. Гнев явно перевешивал актерское мастерство. – Гена! Ты слышишь, как она с твоей матерью?!
Гена метался между ними. Его лицо покрылось красными пятнами. Он ненавидел эти сцены. Он хотел, чтобы всё было тихо. Чтобы мама была довольна, и Зоя не кричала.
– Зоя, ну правда… Мама же хочет как лучше… – пролепетал он.
– Как лучше для себя, – уточнила Зоя. – Я всё сказала. Никакой перерегистрации. Дача – моя. И точка.
– Ах, твоя?! – взвизгнула Жанна Михайловна. – Ах, значит, сын мой там – никто? Попрекать его будешь куском хлеба и грядкой укропа?
– Я его не попрекаю. Я констатирую факт. Он в эту дачу не вложил ни копейки. Только советы давал, как вам удобнее беседку поставить.
Это была правда. Все «мужские» работы на даче делали нанятые Зоей рабочие. Гена брезгливо морщился от запаха краски и шума дрели. Он «сохранял руки для тонкой работы».
– Значит, так, да? – Жанна Михайловна встала. Вся ее лиловая фигура излучала угрозу. – Значит, мать – на улицу? Матери – кукиш с маслом, а не дача? Ну, Гена, выбирай! Или я, или эта… мегера!
Наступила тишина. Та самая, которую Зоя боялась больше всего. Это был ультиматум. И она знала, кого выберет ее муж. Он всегда выбирал маму.
Гена мучительно дышал. Он смотрел то на мать, то на жену. Зоя видела в его глазах панику. Он был слабаком. Неплохим, в сущности, человеком, не злым, не жадным, но абсолютно безвольным. Он был вечным сыном, так и не ставшим мужем.
– Мам… ну что ты… – он попытался обнять ее.
– Не трогай меня! – картинно отшатнулась свекровь. – Решай! Я или она?
Гена закрыл лицо руками. Потом медленно опустил их. Он посмотрел на Зою.
– Зоя… прости. Но это мама.
У Зои внутри всё оборвалось. Не то чтобы она не ожидала этого. Она знала. Но одно дело – знать, а другое – услышать.
– Я понял, – сказала она ледяным голосом. – Я всё поняла.
– Зоенька, ты не подумай! – тут же засуетился Гена, почувствовав, что лед тронулся в неправильную сторону. – Мы же все равно будем вместе ездить! Ничего не изменится! Просто… маме будет приятно!
– Да, Зоенька, – тут же подхватила Жанна Михайловна, моментально возвращая на лицо слащавую маску. – Мы же семья! Что нам делить? Бумажка – это ерунда. Главное – отношения! Я вот пирог завтра испеку, с капустой. Твой любимый!
Зоя смотрела на них, на этот дуэт притворщиков, и чувствовала, как внутри нее закипает холодная, расчетливая ярость. Не та, что в психушке, которую она гасила препаратами и строгим голосом. Другая. Личная.
– Хорошо, – сказала она.
Гена и Жанна Михайловна неверяще переглянулись.
– Что «хорошо»? – осторожно спросил Гена.
– Оформляй. На маму.
– Зоенька! – Гена бросился ее целовать, но она увернулась.
– Радость моя! – взвизгнула Жанна Михайловна. – Я знала! Я знала, что ты у меня умница! Золото, а не невестка! Я всем расскажу!
Она засуетилась, забегала по кухне.
– Геночка, достань коньяк! У нас праздник! Зоенька, а пельмени готовы? Я так проголодалась, вся на нервах!
Зоя молча взяла дуршлаг и выловила пельмени. Положила им на тарелки. Достала сметану.
– Празднуйте, – сказала она. – А я спать. Устала.
Она ушла в свою комнату и закрыла дверь. Она не плакала. Она легла на кровать и уставилась в потолок. Из кухни доносился счастливый смех свекрови и виноватое поддакивание мужа.
Они думали, что победили. Они думали, что она сдалась.
«Ну что ж, – подумала Зоя, глядя в темноту. – Вы хотели дачу? Вы ее получите. Но вы, кажется, забыли, что дача – это не только пикники в беседке. Дача – это труд. И очень, очень большие расходы».
Она была психиатром. Она знала, что самое страшное для манипулятора – это не скандал. Самое страшное – это когда его жертва перестает играть по его правилам. И Зоя только что придумала свои…
– Зоя! Зоя, ты где? У мамы кран прорвало!
Зоя даже не подняла головы от книги. Она сидела в кресле в гостиной, укрыв ноги пледом. В квартире было зябко – межсезонье. Гена влетел в комнату, размахивая руками. На его домашней футболке красовалось пятно от того самого рыбьего клея, который он с таким трудом раздобыл на свои сбережения.
– Зоя, ты слышишь? На даче! Кран! Мама звонит, плачет! Всё залило!
– Сочувствую, – ровно сказала Зоя, переворачивая страницу.
Гена замер. Прошло два месяца с того «праздничного» вечера. Два месяца, как дача официально принадлежала Жанне Михайловне.
– «Сочувствую»? И это всё? Там же… там всё наше!
– Гена, – Зоя закрыла книгу, аккуратно вложив закладку. – Там ваше. Моего там больше ничего нет. Владелец – Жанна Михайловна. Вот пусть владелец и решает проблемы с сантехникой.
– Но у нее нет денег! Ты же знаешь!
– Это не моя проблема. Я, напомню, всего лишь «бесчувственная мегера». Откуда у меня деньги?
– Зоя, прекрати! – Гена перешел на свой любимый паникующий шепот. – Это не смешно! Там же рассада! Твоя рассада!
Ах, да. Рассада. Зоя усмехнулась. Еще в начале марта, до всей этой истории, она, по многолетней привычке, заставила все подоконники стаканчиками с перцами и баклажанами. Сорта «Богатырь» и «Черный красавец». Она их холила, досвечивала лампой, поливала отстоянной водой. Жанна Михайловна тогда только морщилась: «Опять грязь по всей квартире развела, Зойка. Нет бы купила на рынке, как все люди».
А когда дача стала ее, свекровь первым делом сгребла всю эту рассаду и торжествующе увезла. «Я сама высажу! У меня рука легкая!»
– Моя рассада, – медленно проговорила Зоя, – погибла. Потому что твоя мама, «хозяйка», высадила ее в открытый грунт в начале мая. А через неделю, как и положено в нашей полосе, ударили возвратные заморозки. Я ее предупреждала.
– Она… она думала, пронесет! – залепетал Гена. – Она укрывала!
– Она укрывала их газетой, Гена. Газетой. В минус три. Мои «Черные красавцы» превратились в черную слизь. Так что не волнуйся, заливать там уже нечего.
Гена смотрел на нее с ужасом. Это была не его Зоя. Его Зоя, властная, громкая, тут же сорвалась бы, вызвала бы аварийку, накричала бы на него, но сделала. Эта, новая Зоя, была спокойной. И это было страшнее всего.
– Но… но кран… – он цеплялся за последнюю соломинку.
– Гена, вызови сантехника. Частного. Заплати ему.
– Чем?! – взвыл он. – У меня заказ на тумбочку сорвался! Мне нужен был специальный лак, а ты… ты отказалась дать мне денег!
– Я не «отказалась», – поправила Зоя. – Я предложила тебе попросить у мамы. Она же теперь у нас состоятельный землевладелец.
– Ты издеваешься!
– Я констатирую факты.
В этот момент в прихожей снова, как дурной сон, зазвенели ключи. Но на этот раз Жанна Михайловна не «плыла». Она влетела, как фурия. Лиловый берет съехал набок, лицо было багровым.
– Это что такое?! – заорала она с порога, игнорируя Гену и устремляясь прямо к Зое. – Это ты всё подстроила!
– Добрый вечер, Жанна Михайловна. Что я подстроила? – Зоя снова взялась за книгу. Это бесило свекровь больше всего.
– Кран! И рассаду! Ты знала! Ты знала про заморозки и не сказала! Ты специально дала мне ее погубить!
– Я вам говорила. Вы ответили, что «всегда так сажали». Пожалуйста. Сажайте.
– А кран?! Это ты его, небось, испортила! Перед отъездом! Чтобы меня затопило!
Зоя вздохнула. Паранойя. Ожидаемый симптом у нарцисса, теряющего контроль.
– Жанна Михайловна, этому крану тридцать лет. Я просила Гену поменять его всё прошлое лето. Гена был занят «вдохновением». Кран ждал своего часа. Дождался.
– И что мне теперь делать?! – визжала свекровь. – Там всё в воде! Весь домик! Там же… там же обои отвалятся, которые я хотела клеить!
– Кстати, об обоях, – Зоя подняла глаза. – Вам пришел счет из строительного магазина. Вы там в долг набрали, на «новую хозяйку»?
Жанна Михайловна поперхнулась.
– Я… я думала, ты оплатишь! Ты же всегда платила!
– Я платила за свою дачу. А за вашу – платите, пожалуйста, сами.
Свекровь плюхнулась на диван. Вся ее боевитость разом испарилась. Она вдруг съежилась и превратилась в ту самую «пожилую женщину», которую так любила изображать.
– Денег нет, – прошептала она. – Геночка, у меня нет денег. Пенсия только через неделю. А там… там катастрофа.
Гена посмотрел на Зою с мольбой.
– Зоя… ну пожалуйста. В последний раз. Я… я тебе всё отдам.
Зоя посмотрела на мужа. На его жалкое, потерянное лицо. На его руки, которые умели творить красоту из праха, но не умели защитить собственную жену.
– Нет, Гена.
– Но почему?! – взвыл он.
– Потому что это не в последний раз. Потому что, как только я заплачу за кран, вы потребуете заплатить за обои. Потом за новый насос. Потом за теплицу. А потом, – она перевела взгляд на свекровь, – Жанна Михайловна решит, что я обязана содержать всю семью. Потому что Гена – «человек искусства», а она – «хозяйка». А я – рабочая лошадь. Я правильно понимаю, Жанна Михайловна?
Свекровь молчала. Она поняла, что ее раскусили. Вся ее стратегия, такая, казалось бы, хитроумная, рухнула.
– Ты… ты бессердечная, – просипела она. – Ты просто… завидуешь. Что дача – моя!
Зоя рассмеялась. Впервые за долгое время. Это был искренний, освобождающий смех.
– Завидую? Жанна Михайловна, я вам сочувствую. Вы получили то, что хотели. Вы – «хозяйка». Только вы забыли, что быть хозяйкой – это не в гамаке лежать, а нести ответственность. За прорванные краны. За сгнивший урожай. За счета в магазинах. Вы этого хотели? Наслаждайтесь.
Она встала.
– Гена, у тебя два пути. Либо ты сейчас едешь на свою (потому что по факту это теперь твоя) дачу и чинишь этот кран. Сам. Своими «золотыми ручками». Либо ты ищешь деньги, нанимаешь людей и оплачиваешь этот банкет. Тоже сам.
– А ты? – растерянно спросил Гена.
– А я? – Зоя подошла к зеркалу, поправила волосы. – А я уезжаю.
Сердце Гены ухнуло. Жанна Михайловна вскинула голову.
– Куда?! – хором воскликнули они.
– В Кисловодск. У меня путевка в санаторий. От профсоюза. На три недели. Я, знаете ли, устала. Работа нервная.
Она пошла в спальню. Они слышали, как щелкнул замок чемодана.
– Она… она нас бросает! – первой опомнилась Жанна Михайловна. – Гена! Сын! Она нас бросает в такой момент! Какая… какая жестокость!
Гена метался по гостиной.
– Зоя! Подожди! А деньги? Как же мы без твоей зарплаты?
Дверь спальни открылась. Зоя вышла с небольшим чемоданом на колесиках.
– Свою зарплату я беру с собой. На минеральные воды и массаж. А вы… вы, Гена, взрослый мальчик. И реставратор вы прекрасный. Когда хотите. Начните хотеть. Возьмите, в конце концов, тот большой заказ на реставрацию иконостаса, от которого вы отказались, потому что «далеко ездить». А вы, Жанна Михайловна, – она повернулась к свекрови, которая, казалось, превратилась в статую из лилового мрамора, – продайте что-нибудь ненужное. Дачу, например. Ах, нет. Не получится. Гена вам не даст.
Она надела легкое пальто.
– Я вызову вам сантехника. В долг. Вычту потом из алиментов, если до этого дойдет.
– Зоя! – Гена схватил ее за руку. – Не уходи! Я… я всё перепишу! Обратно! Прямо завтра!
Зоя медленно высвободила руку.
– Не надо, Гена. Уже не надо. Дело ведь не в бумажке. И никогда в ней не было. Дело в том, что ты так и не понял, кто твоя семья.
Она открыла входную дверь.
– Три недели. У вас есть три недели, чтобы научиться жить самостоятельно. Ты, Гена, – чинить краны. А вы, Жанна Михайловна, – она улыбнулась своей самой профессиональной, психиатрической улыбкой, – привыкать к новой роли. Роли настоящей хозяйки. Которая сама решает свои проблемы.
Она вышла и закрыла за собой дверь. В квартире повисла тишина, тяжелая и вязкая.
Гена медленно опустился на диван, рядом с окаменевшей матерью.
– Мам, – сказал он глухо. – Что ж ты наделала…
Жанна Михайловна не ответила. Она смотрела на свои пухлые, бесполезные руки. Капкан, который она так старательно готовила для невестки, захлопнулся. Но, кажется, прямо на ее собственной ноге.
…А Зоя ехала в такси в аэропорт. За окном мелькала весенняя Москва. Впервые за пятнадцать лет брака она чувствовала себя не загнанной лошадью, а свободной женщиной. Она не знала, вернется ли она к ним. Но она точно знала, что возвращается к себе. И впереди было целых три недели солнца, нарзана и тишины. И это было лучшее будущее, какое она только могла себе представить.
Прошло полгода.
Зоя вернулась из Кисловодска другим человеком. Отдохнувшая, похудевшая, со спокойным, ясным взглядом. Она не подала на развод. Она сделала то, что советовал ей старый профессор психиатрии: «Если не можешь изменить ситуацию – измени свое отношение к ней».
Она перестала быть «мамочкой» для мужа и «служанкой» для свекрови. Она разделила бюджет. Жестко. Вот это – на квартиру и общую еду. А это – ее. Личные.
Гена был в шоке. Первые месяцы он пытался бунтовать, взывать к ее совести, даже пробовал шантажировать. Но натыкался на вежливое, но ледяное: «Гена, это твои проблемы. Решай их». Ему пришлось. Он взял тот самый заказ на иконостас. Он стал пропадать в мастерской сутками, злой, уставший, но… впервые в жизни – самостоятельный. Он начал зарабатывать. Мало, не так, как Зоя, но это были его деньги.
А Жанна Михайловна? О, ее ждала самая страшная кара. Она получила то, что хотела. Дача была ее. И теперь эта дача высасывала из нее все соки.
Сначала она пыталась командовать. «Гена, прибей!», «Гена, вскопай!». Но Гена был на реставрации. Тогда она попыталась нанять. Но рабочие, видя, что платить им, по сути, нечем, уходили через день.
Ей пришлось самой. Впервые за сорок лет Жанна Михайловна узнала, что такое тяпка. Что сорняки растут сами, а огурцы – нет. Что если не поливать – всё сохнет, а если полить слишком много – всё гниет.
К концу лета дача превратилась из предмета гордости в проклятие. Крыша текла. Забор покосился. Участок зарос пыреем. А сама «хозяйка» из цветущей лиловой фиалки превратилась в выцветшую, злую старуху с вечно больными коленями и землей под ногтями.
Она перестала приходить к ним в гости. Она звонила Гене и жаловалась. Но Гена только вздыхал: «Мама, у меня работа. Зоя денег не дает».
Однажды в сентябре Зоя пришла с работы. Гена сидел на кухне. Он был небрит и выглядел старше своих лет. Он чистил старинный оклад.
– Мама звонила, – сказал он, не поднимая головы. – Продает дачу.
– Вот как, – Зоя спокойно разделась, помыла руки.
– За копейки. Лишь бы забрали. Говорит, здоровье подорвала. Ей… ей операция на мениске нужна.
– Накопила, значит, – заметила Зоя, доставая кефир.
– Зоя… – он посмотрел на нее. – Она просила прощения.
– Она просила денег, Гена.
Он вздохнул.
– И денег тоже.
Зоя села напротив.
– И что ты решил?
Гена долго молчал, водя тряпочкой по тусклому серебру.
– Я решил, что я – реставратор. Я могу починить оклад. Могу склеить стул. Но я не могу починить то, что сломалось, между нами. И не могу починить маму. Она… она всегда такой будет.
Он поднял на нее ясные, трезвые глаза.
– Я дам ей денег. На операцию. Из своих. С заказа. А дачу… пусть продает. Я туда больше не поеду.
Зоя кивнула.
– Хорошее решение, Гена.
Он протянул руку и накрыл ее ладонь. Его рука была в царапинах и клее, шершавая. Рука работника, а не «нежного мальчика».
– Зоя… А мы… мы можем… поехать в Кисловодск? Вместе? Зимой?
Зоя посмотрела на их сцепленные руки. Она не знала, что будет завтра. Сможет ли она простить его до конца? Сможет ли он не сломаться снова? Но сейчас, в этой тихой кухне, она вдруг почувствовала то, чего не было много лет – хрупкую, но настоящую веру в будущее. Не только в свое. А, может быть, даже в их общее.
– Посмотрим, Гена, – сказала она. – Сначала – закончи иконостас.
Она улыбнулась. А Гена впервые за долгие годы улыбнулся ей в ответ.
