— Двадцать пять тысяч, Нин! Заслуженные!
Виктор положил пенсионное удостоверение на стол, словно медаль за отвагу.
Я смотрела на эту корочку и думала: он правда гордится этой суммой? Или просто не знает, сколько стоит жизнь?
— Теперь я на свои буду жить, — продолжал он. — Не как ты — халтурить по вызовам.
«Халтурить по вызовам» — это про мои сорок семь тысяч. Массажист на дому, частная практика. Двенадцать лет одна и та же клиентская база.
Пенсионерки с радикулитом, офисные работники со спинами, спортсмены после травм. Шесть человек в день иногда — руки к вечеру гудят.
— Понятно, — сказала я тихо.
— Вот и хорошо. Чтобы знала — я теперь обеспеченный человек.
Обеспеченный. Двадцать пять тысяч в ноябре две тысячи двадцать пятого года.
За окном моросил дождь, темнело рано — в пять уже сумерки. Виктор сидел, гладил корочку удостоверения. Сорок два года трудового стажа, последние восемь — мастер участка на заводе. До этого — токарь.
— Ты чего молчишь?. — спросил он настороженно.
— Радуюсь за тебя.
— То-то же.
На следующий день я сидела за столом с блокнотом. Виктор смотрел футбол, но краем глаза поглядывал на меня.
— Что пишешь? — не выдержал он.
— Считаю.
— Что считаешь?
Я подняла голову:
— Сколько кому нужно на месяц. Раз ты теперь на свои живешь, я на свои — надо разделить расходы.
— Какие расходы?
— Коммуналка. Еда. Интернет.
Виктор выключил звук на пульте:
— Нина Петровна, ты о чем?
— О справедливости, Виктор Николаевич. Ты сказал — будешь на свои жить. Вот и будешь. А я на свои.
— Но мы же семья!
— Семья, — кивнула я. — Поэтому делим все пополам. Коммуналка в октябре вышла двенадцать тысяч двести. Твоя половина — шесть тысяч сто. Интернет — семьсот, твое — триста пятьдесят. Дальше?
Он молчал. Глядя на меня так, будто я говорила на иностранном языке.
— Еда. — продолжила я спокойно.
— Я трачу на себя около восьми тысяч в месяц. Ты ешь больше. Значит, тебе нужно двенадцать тысяч.
Итого. Шесть сто коммуналка. Триста пятьдесят интернет, двенадцать тысяч еда. Восемнадцать тысяч восемьсот пятьдесят. У тебя остается шесть тысяч сто пятьдесят в месяц. На все остальное.
— На что — остальное?.
— Одежда. Проезд. Личные расходы.
Виктор покраснел:
— Ты спятила?.
— Нет, — я закрыла блокнот.
— Я просто посчитала. Ты хотел жить на свои двадцать пять тысяч — живи. Я не против.
Первая неделя
Он молчал. Ходил хмурый, демонстративно доставал из холодильника продукты, которые сам купил — дешевую колбасу, хлеб, маргарин вместо масла. Я готовила себе отдельно. Курицу, овощи, иногда рыбу.
— Что, барыня? — съязвил он однажды, глядя на мою форель в духовке.
— Халтурю по вызовам, помнишь?. — ответила я.
— Зарабатываю на рыбу.
Он хлопнул дверцей холодильника. И ушел в комнату.
А потом началось настоящее.
— Нин, дай взаймы до пенсии, — попросил он через две недели. — Тысячи три.
Я мыла посуду после ужина. Своего ужина — гречка с тушеной говядиной.
— У меня нет лишних.
— Как нет?! Ты же зарабатываешь!
— Зарабатываю. И трачу. На себя.
— Нина!
Я обернулась, вытирая руки полотенцем:
— Виктор, у тебя двадцать пять тысяч в месяц. Заслуженные. Ты сам говорил — это твоя гордость. Вот и распоряжайся ими.
— Но до следующей пенсии еще неделя!
— Планируй бюджет. Я всегда планировала.
Он стоял посреди кухни — высокий, грузный, в старом спортивном костюме — и смотрел на меня с растерянностью, которой я у него не видела за тридцать один год брака.
— Ты специально, — сказал он глухо.
— Что — специально?
— Мстишь.
Я повесила полотенце на крючок:
— Я не мщу. Я даю тебе то, что ты хотел. Жить на свои деньги. Без моей халтуры.
Звонок сыну
Через три дня он позвонил Максиму. Я слышала из комнаты — Виктор говорил на кухне, но стены у нас тонкие, панельный дом.
— Макс, ты не мог бы… ну, до конца месяца… тысячи две…
Максим, наш старший, что-то ответил. Виктор помолчал, потом:
— Да понимаю я! Сам говорил… Но она же…
Еще пауза.
— Ладно. Понял.
Он отключился. Вышел из кухни. Увидел меня в дверях комнаты.
— Слушала?
— Стены тонкие, — пожала я плечами. — Что Максим?
— Сказал — пап, ты сам хотел на свои жить. Вот и живи.
Виктор прошел мимо меня, сел в кресло. Включил телевизор, но не смотрел на экран. Смотрел в одну точку.
— Знаешь. — сказал он минут через пять.
— я не думал, что ты такая.
— Какая?
— Жестокая.
Я присела на край дивана. Подумала, прежде чем ответить:
— Виктор, ты тридцать один год считал мою работу халтурой. Каждый раз, когда я уставшая приходила после шести клиентов подряд, ты говорил: «Подумаешь, по спинам погладила».
Когда покупала себе хорошее масло для массажа, ты удивлялся: «Зачем такое дорогое? Обычное чем плохо?» А когда я предлагала отложить часть денег на ремонт в ванной, ты отмахивался: «Давай на мою премию, твои — так, копейки».
Он молчал.
— А теперь эти копейки — единственное, что у меня есть. — продолжила я.
— И я не жестокая. Я просто показываю тебе, сколько стоит жизнь. Настоящая, без моей «халтуры».
Он встал. Медленно подошел к окну. Стоял. Глядя на дождь за стеклом. Ноябрьский вечер, темнота. Мокрый асфальт отражает редкие фонари.
— Ладно, — сказал он наконец.
— Понял. Прости.
— За что?
— За то, что не ценил.
Я кивнула. Но ничего не сказала. Слова «прости» было мало после тридцати одного года.
К концу месяца
Виктор осунулся. Питался дешевыми макаронами с сосисками, отказывался от моих предложений приготовить что-то общее — «на пару». Гордость не позволяла.
А я жила своей жизнью. Ходила к клиентам, возвращалась домой, готовила себе нормальную еду. По выходным встречалась с подругой Таней в кафе — мы пили кофе, болтали о жизнях, о детях, о мелочах, которые складываются в дни.
Виктор сидел дома, смотрел телевизор.
Однажды вечером я застала его на кухне с калькулятором. Он что-то считал. Записывал в старую записную книжку с потрепанной обложкой.
— Что считаешь?. — спросила я.
Он вздрогнул, прикрыл ладонью записи:
— Ничего.
Но я успела увидеть цифры. Расходы по дням. «Хлеб — 45», «Сосиски — 180». «Проезд — 60».
— Тяжело?. — спросила я тихо.
Виктор поднял голову. Глаза красные — то ли от усталости. То ли от обиды, которую он наконец-то начал понимать.
— А как ты думала?.
— Я не думала. Я знала. Всегда знала.
— Тогда зачем все это?
Я села напротив, сложила руки на столе:
— Чтобы ты понял. Двадцать пять тысяч — это не деньги. Это выживание. А ты требовал, чтобы я восхищалась этой суммой. Называл меня приживалкой. Когда я уставшая не могла приготовить ужин.
— Помнишь, как ты сказал в прошлом году? «Я кормлю семью. А ты только по клиентам шастаешь».
Виктор молчал. Глядя в стол.
— Сорок семь тысяч в месяц, Витя. Двенадцать лет я приношу домой сорок семь тысяч. Это не шастанье. Это работа. Настоящая работа.
— Знаю, — буркнул он. — Теперь знаю.
Максим приезжает
В субботу приехал сын. Я была дома, массировала Анну Львовну — постоянную клиентку, учительницу на пенсии. Она лежала на массажном столе, я работала с ее плечами, разминала застарелые узлы напряжения. На кухне слышались мужские голоса. Негромкие, осторожные.
— Мам. — Максим заглянул в комнату, когда я проводила Анну Львовну.
— Можно?
— Конечно.
Он прошел, сел на диван. Высокий, похожий на отца в молодости, только лицо мягче. В руках пакет с продуктами.
— Папе привез, — кивнул он на пакет. — Он же… ну, ты знаешь.
— Знаю.
— Мам, ты серьезно оставишь его одного с этими двадцатью пятью тысячами?
Я убирала массажное масло, складывала полотенца в стопку:
— Не оставлю. Я даю ему возможность понять.
— Что понять?
— Сколько стоит жизнь. И сколько стоит уважение.
Максим потер лицо руками — жест усталости, который я знала с его детства:
— Жестко, мам.
— Справедливо, — поправила я. — Тридцать один год, Максим. Тридцать один год я слышала про халтуру, про копейки, про то, что настоящие деньги — это его зарплата. А мои — так, баловство.
— Он не понимал.
— Теперь понимает?
Максим помолчал, глядя в окно:
— Понимает. Он вчера мне звонил. Говорит: «Не знал, что так дорого жить». Представляешь? Ему шестьдесят семь лет, а он только сейчас понял, что продукты стоят денег.
Я села рядом с сыном. Мы долго молчали. За окном начинало смеркаться — ноябрьские дни короткие, света мало.
— Я не хочу разводиться. — сказала я.
— Не хочу его выгонять. Просто хочу, чтобы он перестал обесценивать мою работу.
— И что дальше?.
— Дальше посмотрим.
Разговор
Вечером того же дня. Виктор вошел в комнату. Я читала, устроившись на диване с пледом. Ноябрьские вечера холодные. Батареи топят неравномерно, то жарко, то холодно.
— Нин. — он стоял в дверях.
— Можно?
— Конечно.
Он прошел, сел на край дивана. Молчал долго, подбирал слова.
— Я неправильно себя вел. — сказал наконец.
— Все эти годы.
Я закрыла книгу. Положила на столик. Ждала.
— Думал, что моя зарплата — это главное. Что твои деньги — дополнительные. Что ты… ну, не совсем работаешь.
— А теперь?
— Теперь понимаю. Двадцать пять тысяч — это ничего. Я месяц живу — и каждый день считаю копейки. А у тебя так всегда было, да? Ты же на свои тратилась — одежду, косметику, подарки Максиму. Я думал, что ты транжира. А ты просто зарабатывала больше.
Я кивнула:
— Зарабатывала. И приносила домой. И слышала про халтуру.
Виктор закрыл лицо руками:
— Прости.
Молчание. За окном шумел ветер. Гнал по асфальту последние опавшие листья. Где-то хлопнула дверь подъезда.
— Что теперь?. — спросил он глухо.
— Не знаю. — ответила я честно.
— Ты хотел жить на свои двадцать пять тысяч. Смог?
— Нет.
— Я тоже не смогла бы. Поэтому работала. Двенадцать лет, Витя. По шесть человек в день иногда. Приходила — спина болит, руки гудят. А ты говорил: «Подумаешь, погладила кого-то».
Он поднял голову:
— Я идиот.
— Не идиот. Просто не видел.
— И что теперь?
Я помолчала, глядя на него. Постаревший, осунувшийся за месяц, растерянный. Но все-таки понявший.
— Теперь ты видишь. — сказала я.
— И мы можем начать сначала. Но уже по-другому.
— По-другому?
— С уважением. К моей работе. К моим деньгам. К моему времени.
Виктор кивнул. Встал, подошел к окну:
— Макс предлагал тебе переехать к ним?
— Предлагал.
— И что ты?
— Сказала — подумаю.
Он обернулся:
— Нина, не уходи. Пожалуйста.
Я встала, обняла плед вокруг плеч:
— Я не ухожу, Витя. Я просто хочу, чтобы ты понимал: двадцать пять тысяч — это не гордость. Это реальность. Жесткая реальность. И мои сорок семь тысяч — не халтура. Это то, что позволяет нам жить нормально.
— Понял. — сказал он тихо.
— Теперь понял.
Утро
На следующий день за завтраком Виктор налил мне кофе. Без слов. Просто налил и поставил чашку на стол.
— Спасибо. — сказала я.
— Нин. — он сел напротив.
— Давай попробуем. По-новому. Я больше не буду… ну, ты поняла.
— Попробуем. — согласилась я.
Он кивнул. Потом потянулся через стол, взял меня за руку:
— Прости. За все.
Я сжала его ладонь. Большую, мозолистую, рабочую.
— Хорошо.
Мы допили кофе в тишине. Утреннее солнце пробилось сквозь облака, легло на стол золотой полосой. Где-то за стеной соседи включили музыку.
Потом я пошла готовиться к клиентам — у меня сегодня четверо записано. Виктор проводил меня до двери:
— Удачной работы.
Я обернулась:
— Что?
— Удачной работы. Настоящей. Не халтуры.
Я улыбнулась. Первый раз за месяц улыбнулась ему не из вежливости.
— Спасибо.
Выходя из подъезда, я подумала: может, этот месяц был нужен. Не для мести. Для правды. Чтобы он увидел то, что я видела всегда — цену жизни и цену уважения.
А вечером, возвращаясь домой после последнего клиента, я подумала еще об одном: жизнь не делится на победителей и проигравших. Она делится на тех, кто понял, и тех, кто еще нет.
Виктор понял.
И это было для меня важнее всего.
Здесь без фальши — только жизнь, как она есть.
