— Уволена.
Слово, брошенное с ледяным, почти брезгливым спокойствием, повисло в стерильном воздухе кабинета. Оно, казалось, впиталось в глянцевую поверхность дорогого стола, отразилось от стеклянных рамок с «мотивирующими» цитатами и ударило Анну прямо в солнечное сплетение.
Она стояла, механически сжимая в руках свой белый, уже бывший, фартук. Ей было сорок восемь.
— За… за что, Сергей Андреевич? — вырвалось у нее. Голос был чужим, сиплым. Она знала, за что. Но унизительная, отчаянная часть ее души все еще надеялась на чудо.
Сергей Андреевич, управляющий рестораном, человек с вечно недовольным, поджатым ртом, даже не поднял на нее глаз. Он с брезгливостью ткнул пальцем в экран монитора, развернув его к ней.
— За вот это, Воронова. Воровство.
На экране была запись с камеры наблюдения. Черно-белая, зернистая, как ее собственная жизнь. Вот она, Анна, оглядываясь, выскальзывает из задней двери, ведущей в ледяной, мокрый ноябрьский переулок. В руках у нее — белый пластиковый контейнер, тот, в который они паковали еду на вынос.
А в переулке, как тень, как маленький, грязный призрак, ее ждал он. Мальчик.
Анна на записи быстро, почти не глядя, сунула контейнер в его крошечные, посиневшие руки, провела ладонью по его спутанным волосам и исчезла обратно, в тепле ресторана.
Все это заняло не более десяти секунд. Десять секунд, которые стоили ей работы.
— Это… это были остатки, Сергей Андреевич, — прошептала она, глядя на экран. — Списание. Никто…
— «Списание»?! — он вскочил. Его лицо, обычно бледное, пошло багровыми пятнами. — Это был «Бёф Бургиньон», Воронова! Блюдо стоимостью в две тысячи рублей! Вы украли у заведения две тысячи! Вы кормили отбросами…
— Он не «отброс», — тихо, но твердо перебила его Анна. — Он — ребенок. И он голодал.
Сергей Андреевич рассмеялся. Зло, надрывно.
— Вы что, мать Тереза? Вы у нас благотворительный фонд открыли? У нас ресторан премиум-класса, а не ночлежка! Вы понимаете, что вы делаете? Вы прикармливаете их! Завтра он приведет сюда весь свой табор! Они будут пугать наших гостей!
Анна молчала. Что она могла ему сказать?
Как она могла объяснить этому человеку, с его запонками из белого золота и мертвыми глазами, что она видела?
Она видела этого мальчика три недели. Впервые он появился в начале ноября, когда ударили первые настоящие морозы. Он не попрошайничал. Он не канючил. Он просто стоял в тени, у мусорных баков, и смотрел. Смотрел на то, как повара выбрасывают «некондицию» — чуть подгоревшие круассаны, обрезки мяса. Он ждал, пока они уйдут, и только тогда, как испуганный зверек, бросался к бакам.
Первую неделю Анна гнала от себя это зрелище. У нее были правила. У нее была работа, за которую она цеплялась. Ее сорокавосьмилетнюю вдову, с сыном-студентом в другом городе, которого надо было тянуть, — никто не ждал с распростертыми объятиями. Она знала цену этой работы.
Но на второй неделе она сломалась.
Она увидела его глаза. Взрослые, полные такой недетской, такой ледяной тоски, что у нее у самой заныло под ложечкой. Она узнала этот взгляд. Она видела его в зеркале, в те страшные девяностые, после смерти мужа, когда она, оставшись с маленьким сыном, не знала, чем будет кормить его завтра.
И она начала «воровать».
Сначала это были «случайно» упавшие булочки. Потом — ее собственный staff-ужин, от которого она отказывалась, ссылаясь на диету.
А вчера… Вчера был банкет. И кто-то из гостей в последний момент отказался от горячего. «Бёф Бургиньон». Он стоял на раздаче, идеальный, дымящийся, и его должны были просто списать и выкинуть. Потому что «стандарты».
Она не смогла. Она переложила это мясо в контейнер. Она вынесла его мальчику, который дрожал от мокрого снега. И когда он взял у нее эту еду, он впервые за три недели посмотрел на нее не как на тень. Он посмотрел на нее, как на человека. И его глаза… в них промелькнуло что-то, похожее на удивление.
— Мне жаль, что вы так и не поняли, — сказал Сергей Андреевич, возвращая ее в реальность. Он уже успокоился, его голос снова стал ледяным. — В кассе получите расчет. Сдайте ваш пропуск и форму.
Он нажал кнопку селектора.
— Охрана, проводите Воронову.
Он не просто ее увольнял. Он вышвыривал ее. С позором.
Официантка тайком кормила бездомного мальчика, а ее уволили. Эта фраза, как приговор, билась у нее в висках.
Она молча сняла с шеи бейджик. Положила его на стол, рядом с глянцевой рамкой.
— Его звали Миша, — тихо сказала она.
— Мне все равно, — отрезал Сергей Андреевич, поворачиваясь к ней спиной. — На выход.
Охранник, молодой, широкоплечий, с таким же мертвенно-пустым взглядом, как у Сергея Андреевича, уже ждал ее у двери. Он не смотрел на нее. Он смотрел на стену над ее головой, как будто она была уже не человеком, а просто… объектом, который нужно переместить.
— Пройдемте, — его голос был ровным, безэмоциональным.
Сергей Андреевич так и не обернулся. Он остался стоять, глядя в окно на огни дорогого проспекта, отгородившись от ее, Анниной, катастрофы.
«Проводить». Какое страшное, казенное слово.
Она сделала шаг из кабинета. И унижение, до этого бывшее холодным и сжимающим, стало горячим, обжигающим.
Чтобы попасть в раздевалку, ей нужно было пройти через весь зал.
Она шла. Впереди — охранник, задающий темп. Сзади — она, в своем белом фартуке, который вдруг стал казаться грязным, как тюремная роба.
Вечерний аншлаг. Ресторан гудел, как улей.
Она шла, и каждый звук впивался в нее. Звон хрустальных бокалов. Тихий, бархатный смех женщины за столиком у окна. Аромат. Не тот, что из переулка, — не запах мокрого снега и голода. А запах трюфельного масла, паленой карамели и дорогих духов. Запах сытой, успешной, безразличной жизни.
Никто из гостей, конечно, не обратил на нее внимания. Официантка. Еще одна. Снует.
Но они видели.
Катя, администратор на входе, в своем безупречном черном платье, встретилась с ней взглядом. И тут же отвернулась, делая вид, что срочно изучает журнал бронирования. Катя, с которой они курили в этом самом переулке, жалуясь друг другу на ипотеку и неблагодарных мужчин.
Юра, бармен, замер со шейкером в руках. Он смотрел на нее. Не с сочувствием. С любопытством. И, кажется, с легким злорадством: попалась.
Они уже знали. Все. Новость о ее позоре, о ее «воровстве», пронеслась по ресторану быстрее, чем заказ на эспрессо.
Она шла, глядя в пол. На дорогой, отполированный до зеркального блеска, паркет. Она видела в нем свое отражение — размытую, спешащую, униженную тень.
Сорок восемь лет.
Эта цифра билась в ее висках, как молот.
Сорок восемь.
Это был ее главный приговор. Не увольнение. А возраст.
Это в двадцать восемь можно было, рассмеявшись, уйти, хлопнув дверью, и найти новую работу за три дня.
В тридцать восемь — уже сложнее, но можно, ссылаясь на опыт.
Но в сорок восемь, с единственной строчкой в резюме за последние пятнадцать лет — «официант», — куда? Кому она нужна?
Паника, которую она сдерживала в кабинете, начала медленно, ледяными щупальцами, подбираться к горлу.
Как она скажет Артему?
Ее сын. Ее гордость. Студент-медик в другом городе. Ее «сильная, независимая» мама, которая «все сможет». Она, тянущая его контракт, отправляющая ему каждый месяц половину своей зарплаты. Что она ему скажет? «Сынок, прости, я больше не могу»?
Она не просто потеряла работу. Она теряла… все. Свою независимость. Свое достоинство. Свою способность быть опорой. Она превращалась в то, чего боялась всю жизнь, — в обузу.
Они дошли до двери с табличкой «Только для персонала». Охранник молча открыл ее, пропуская в гулкий, пахнущий хлоркой и столовской едой, коридор.
Раздевалка.
— Я подожду здесь, — бросил он, оставаясь снаружи. Конечно. Чтобы она не украла еще и старый халат уборщицы.
Она вошла в тесную комнату. Ее шкафчик. Номер 14.
Она открыла его.
Изнутри на нее смотрел он. Артем. С фотографии, приклеенной скотчем к дверце. Счастливый, улыбающийся, в день, когда они сдали ее мужа, его отца, в последний путь. «Мы справимся, мам!» — сказал он ей тогда.
И они справлялись. До сегодняшнего дня.
Она медленно сняла фартук. Развязала тесемки. Сложила его. Потом — белую блузку, черную юбку. Форму. Ее броню. Ее пропуск в этот «премиум-класс».
Она переоделась в свое. В бежевую, не новую водолазку. В старые, но удобные джинсы. В ботинки.
Она стала… невидимой. Просто женщиной. Пожилой. Уставшей.
Она посмотрела на себя в треснувшее зеркало.
И она снова увидела его.
Мишу.
Его глаза. Взрослые, недетские, полные такого отчаяния, что у нее у самой заныло под ложечкой.
Она вспомнила, как он брал этот контейнер. Не выхватывал. Не жадно. А осторожно. Как будто это была не просто еда, а… хрустальное сокровище. Как будто он не мог поверить, что это — ему.
«Бёф Бургиньон» за две тысячи.
Она знала, что нарушает правила. Она знала, что рискует. Но в тот момент… в тот момент она не могла поступить иначе. Она не могла позволить, чтобы эта еда, этот праздник жизни, отправился в мусорный бак, в то время как в десяти метрах от него, на ледяном ветру, голодал ребенок.
Это было нелогично. Это было глупо. Это было… самоубийственно.
Но это было правильно.
Она глубоко вздохнула. Страх никуда не делся. Он сидел в ее желудке холодным камнем. Но стыда — не было.
Ей было страшно за свое будущее. Но ей не было стыдно за свой поступок.
Она собрала свои немногочисленные вещи в сумку, бросила туда же смятую форму.
Она вышла.
— Все, — сказала она охраннику.
Он мельком, но профессионально, заглянул в ее сумку. Не ищет ли он там столовое серебро?
— На выход.
Он не повел ее обратно через зал. Он повел ее к черному ходу.
К тому самому, из которого она выносила еду.
Он толкнул тяжелую, обитую железом дверь.
В лицо ударил мокрый, ледяной ноябрьский ветер.
Анна шагнула из тепла — в темноту.
В переулке пахло мусором и безнадежностью.
Она обернулась. Дверь захлопнулась. Лязгнул замок.
Ее старая жизнь закончилась.
Она стояла в этом ледяном, вонючем тупике, и ее мир сузился до двух слов: «сорок восемь» и «уволена».
Тяжелая дверь, лязгнув, отрезала ее от тепла, от зарплаты, от будущего. Ветер, как злой насмешник, швырнул ей в лицо пригоршню мокрого снега. Она поплотнее закуталась в свою старую, тонкую куртку, которую надела этим утром, еще не зная, что она — ее единственная броня.
Паника, которую она сдерживала в кабинете и в зале, начала подниматься к горлу липкой, удушающей волной. Куда? Что теперь? Как она посмотрит в глаза Артему? Как она скажет сыну, что «мама-кремень», «мама-опора», больше не может оплачивать его учебу? Что ее, как девчонку, поймали на «воровстве» куска мяса?
Она опустила сумку с формой на грязный асфальт и прислонилась спиной к ледяной кирпичной стене. Нужно было отдышаться. Нужно было…
— Тетя?
Голос был тихим, испуганным.
Она вздрогнула и резко обернулась.
Он стоял там. В тени, у самых мусорных баков, сжимаясь в комок. Миша. Тот самый мальчик. Он не ушел. Он все видел.
Он смотрел на нее своими взрослыми, испуганными глазами. В его руках больше не было того злосчастного контейнера.
— Они… они вас… из-за меня? — прошептал он.
Анна посмотрела на него. На этого ребенка, причину ее крушения. В ней не было злости. В ней не было ненависти. В ней была только огромная, всепоглощающая, материнская усталость. Она видела не «отброс», как сказал Сергей Андреевич. Она видела испуганного, голодного ребенка.
— Нет, милый, — она покачала головой, и ее собственный голос показался ей чужим, хриплым. — Ты… ты тут ни при чем. Это… это взрослые.
Она хотела сказать ему, чтобы он уходил, чтобы бежал отсюда, но в этот момент тишину переулка разорвал негромкий, но властный звук.
В арку, скрежеща по льду, медленно въезжал автомобиль. Не разбитая «Газель» с продуктами. А огромный, черный, сверкающий «Мерседес» S-класса. Он, как инопланетный корабль, казался нелепым в этом грязном, заваленном мусором тупике.
Анна инстинктивно схватила Мишу за рукав, пытаясь втянуть его глубже в тень. «Гости, — промелькнула паническая мысль. — Заблудились. Увидят нас, будет еще хуже».
Машина остановилась. Мягко, бесшумно. Фары погасли.
Несколько секунд ничего не происходило. А потом задняя дверь открылась.
Из машины вышел мужчина. Высокий, в дорогом, идеальном кашемировом пальто, расстегнутом на груди, несмотря на мороз. От него веяло не парфюмом, а властью. И холодом.
Он не посмотрел на Анну. Он смотрел прямо на мальчика.
— Михаил, — его голос был тихим, ровным, без тени гнева. Но от этой тишины у Анны мороз пошел по коже. — Мать сходит с ума. В машину.
Миша не шевельнулся. Он только сильнее вжался в стену.
— Я не пойду! — выкрикнул он, и в его голосе прозвучала отчаянная, детская злость. — Я тебе говорил! Они все — злые! Они все…
— В машину, — повторил мужчина, делая шаг к нему.
— Нет! — Миша вдруг выскочил из тени и встал… между мужчиной и Анной. Он, маленький, грязный, в нелепых, рваных ботинках, пытался ее защитить. — Она… она — не злая! Она одна… она одна хорошая! А они ее… они ее выгнали!
Только в этот момент мужчина, кажется, увидел Анну.
Он перевел свой тяжелый, пронзительный взгляд с сына на нее. Он медленно окинул ее взглядом. Ее старую куртку. Ее сумку с формой у ног. Ее бейджик «Анна. Официант», который она забыла снять и который нелепо болтался на ее водолазке.
Но мальчик оказался сыном владельца, который проверял персонал.
Нет. Не так. Мальчик был сыном. Но «проверял», кажется, не персонал. Он «проверял» своего отца.
— Выгнали? — мужчина посмотрел на Анну. Его брови едва заметно сошлись на переносице.
— Я… — Анна сглотнула.
— Андрей Викторович?
Из-за машины, из темноты, появился второй. Огромный, как шкаф, человек в костюме. Очевидно, телохранитель.
— Все в порядке. Отвезти его?
— Нет, — сказал мужчина, не отрывая взгляда от Анны. — Отвези Михаила домой. А я… я, кажется, задержусь.
Он посмотрел на тяжелую, обитую железом дверь, из которой Анну только что вышвырнули.
— Что… здесь произошло? — спросил он.
Он спросил не охранника. Он спросил ее.
— Что… здесь произошло?
Вопрос, заданный этим властным, тихим голосом, повис в ледяном воздухе переулка.
Анна, прижатая к кирпичной стене, не могла вымолвить ни слова. Она была в ловушке. Между двумя мирами. Тем, из которого ее только что вышвырнули, — миром Сергея Андреевича, где она была «воровкой». И этим, новым, нереальным — миром черного «Мерседеса» и этого страшного, богатого человека, который, по какому-то абсурдному стечению обстоятельств, оказался отцом голодного мальчика.
— Я… — она сглотнула, пытаясь найти голос. — Я… дала ему… вашему сыну…
— Не ему! — вдруг выкрикнул Миша. Он, маленький, грязный, выскочил из-за ее спины и встал перед ней, как щит. Он был в ярости. — Мне! Она дала мне еду! Горячую! Не ту, что из помойки!
Мужчина, Андрей Викторович, перевел свой тяжелый, немигающий взгляд на сына.
— А они! — Миша ткнул пальцем в тяжелую стальную дверь. — Он! Этот, ваш… управляющий! Он назвал меня «отбросом»! Он сказал, что она «прикармливает» меня! И он ее… он ее выгнал! Из-за меня!
Анна закрыла глаза. Мальчик, в своем детском, яростном порыве, только что подписал ей окончательный приговор. Он не просто подтвердил — он выкрикнул в лицо владельцу, что его сотрудница раздаривает дорогую еду бродягам.
Но мужчина… он не смотрел на сына. Он снова посмотрел на Анну. Его лицо было непроницаемым, как лед.
— Кто… вас уволил? — спросил он так же тихо.
— Сергей Андреевич, — прошептала Анна. — Управляющий.
Андрей Викторович кивнул. Один раз. Коротко.
Он не стал доставать телефон. Он просто повернул голову к своему телохранителю, который так и стоял, как тень, у капота.
— Найди Сергея Андреевича. Управляющего. Скажи, что я жду его здесь. У черного входа. Сейчас.
Телохранитель молча кивнул и исчез в той же двери, из которой Анну только что вышвырнули.
Наступила тишина. Страшная, вязкая. Анна хотела уйти, исчезнуть, раствориться. Но она не могла. Она стояла, как вкопанная. Миша тоже молчал, тяжело дыша, и не отходил от нее ни на шаг.
Прошла, кажется, вечность.
Дверь распахнулась. На пороге, в пятне света, появился Сергей Андреевич. Он был раздражен.
— Какого черта, Воронова, вы еще здесь? Я же сказал…
Он осекся.
Он увидел не Анну. Он увидел припаркованный у мусорных баков «Мерседес» S-класса. Он увидел огромного телохранителя у двери.
И он, наконец, увидел мужчину в кашемировом пальто, который стоял в тени.
Лицо Сергея Андреевича поменялось так, как меняется погода в горах. Раздражение -> Недоумение -> Узнавание -> Панический Ужас.
— Андрей… Андрей Викторович?! — выдохнул он. Его голос стал тонким, заискивающим. — Господи… Вы… Вы что же… здесь? Через черный ход? Нас… нас не предупредили! Я бы вас встретил!
Андрей Викторович проигнорировал его лепет. Он просто кивнул на Анну.
— Вы ее уволили.
Это был не вопрос. Это было утверждение.
Сергей Андреевич мгновенно обрел уверенность. Он, очевидно, решил, что это — проверка. Шанс показать свою хозяйскую хватку.
— Так точно, Андрей Викторович! — отрапортовал он, расправляя плечи. — Поймана с поличным! Воровство в особо…
— Воровство чего? — прервал его владелец.
— Еды! — с гордостью заявил Сергей Андреевич. — Премиальных позиций! Она, вы только подумайте, таскала «Бёф Бургиньон»… — он сделал паузу, ища нужное слово, — …вот этому!
Он с презрением ткнул пальцем в сторону Миши, все еще прячущегося за Анной.
— Этому… «отбросу»? — закончил за него Андрей Викторович.
— Именно! — обрадовался Сергей Андреевич, что его поняли. — Прикармливала! Антисанитария! Угроза репутации! Я ее уволил по статье, немедленно!
— Понятно, — сказал Андрей Викторович.
Он медленно подошел к трясущемуся от ненависти Мише. Положил ему руку на плечо.
И посмотрел на управляющего.
— Сергей Андреевич, — сказал он, и его голос был тише шепота, но его, казалось, услышали в самом ресторане. — Позвольте вам представить. Михаил Андреевич. Мой сын. И наследник.
Сергей Андреевич побледнел. Нет. Он стал белым. Белым, как его фартук. Как снег, который падал ему на идеально уложенные волосы.
Он открыл рот. Закрыл.
— Я… Я… — он посмотрел на грязного, злого мальчишку. — Но… он… он же… я… я не знал!
— Вы не знали, — согласился Андрей Викторович. — Вы не знали, что этот «отброс» — мой сын. Вы просто… вы просто вели себя так, как считали нормой.
Он повернулся к Анне. Она стояла, вцепившись в свою сумку, и не верила в то, что видит.
— Мой сын, — сказал владелец, — сбежал из дома три недели назад. Он хотел доказать мне, что мир состоит из таких, как вы, Сергей Андреевич. Из людей, которые видят только деньги и статус.
Он снова посмотрел на управляющего.
— И вы, как нельзя лучше, ему это доказали. Вы… провалили тест.
— Андрей Викторович! Прошу! Это ошибка! — завыл управляющий, понимая, что его карьера, его жизнь, только что рухнула в этот грязный переулок.
— Это не ошибка. Это — стандарт, — отрезал владелец. — Вы уволены. Прямо сейчас. По статье. За… — он на секунду задумался, — за несоответствие занимаемой должности и полное отсутствие человечности. Охрана.
Телохранитель, который все это время был тенью, материализовался и мягко, но неотвратимо, взял побелевшего Сергея Андреевича под локоть.
— А теперь… — Андрей Викторович повернулся к Анне.
Она стояла, оглушенная, не в силах пошевелиться.
— Анна… — он посмотрел на ее бейджик. — Вы… вы накормили моего сына. Когда он был никем. Вы рисковали своей работой… ради куска мяса для голодного ребенка.
— Я… я не знала…
— Вот именно, — кивнул он. — Вы не знали. И в этом вся разница.
Он посмотрел на своего сына. Миша больше не прятался. Он смотрел на отца. И в его глазах, впервые, не было ненависти. Было… удивление.
— Михаил, в машину, — мягко сказал отец.
Миша посмотрел на Анну.
— А… тетя Аня? — спросил он. — Он же… он ее уволил.
Андрей Викторович посмотрел на Анну. На ее сумку с формой у ног. На ее уставшее, сорокавосьмилетнее, но такое… достойное лицо.
— Сергей Андреевич только что освободил очень важную позицию, — сказал владелец. — Управляющий рестораном.
Он посмотрел на Анну в упор.
— Я думаю, вы знаете толк в «Бёф Бургиньон». И, что гораздо важнее, вы знаете толк в людях. Как вы смотрите на повышение, Анна?
