Чужие проблемы
Воздух в кофейне был густым и сладким, пахло свежемолотым кофе, ванилью и влажной шерстью прохожих, входящих с улицы, где октябрьский дождь отстукивал по асфальту неторопливую, меланхоличную дробь. Катерина сидела у окна, держа в ладонях теплую фарфоровую чашку, и наблюдала, как капли, сливаясь в причудливые ручьи, извиваются по стеклу, рисуя неузнаваемые карты несуществующих материков. Это было ее ритуалом — приходить сюда каждую субботу, заказывать капучино с корицей и позволять себе час полного, блаженного ничегонеделания, отключения от суеты, от обязательств, от прошлого. Прошлое, однако, обладало настырной привычкой являться без приглашения.
Дверь кофейни распахнулась, впустив порцию холодного, влажного воздуха и его. Сергей. Он стоял на пороге, оглядывая зал, и его взгляд, знакомый до боли, до тошноты, почти сразу же нашел ее. Он был без пальто, в мятом свитере, волосы его были мокрыми от дождя, а на лице застыло выражение, которое она когда-то, в другую жизнь, могла бы счесть отчаянием. Сейчас оно казалось ей лишь дурной театральной игрой.
Он направился к ее столику, и с каждым его шагом Катерина ощущала, как стены ее уединенного мирка сжимаются, возвращая ее в ту удушливую реальность, из которой она с таким трудом выбралась.
— Катя, — произнес он, и его голос, хриплый от волнения или простуды, прозвучал как скрип ржавой двери в ее тщательно оберегаемый покой.
Она не предложила ему сесть. Не оторвала взгляда от окна. Она просто ждала, держа в руках чашку, как щит.
— Мне нужно поговорить, — он сел напротив без приглашения, положил на стол сцепленные в замок руки. Пальцы его были красными от холода, суставы побелели. — Это срочно.
— У нас нет срочных дел, Сергей, — ее собственный голос поразил ее своей ледяной ровностью. — И нет общих тем для разговоров.
— Не делай вид, что мы чужие! — в его тоне прозвучала знакомая, раздражающая нота требования. Та самая, что сопровождала все их разговоры последние два года брака. — Речь о квартире. О той, что на Тверской. Ты же знаешь, я вложил в нее все! А теперь этот чертов застройщик обанкротился, и стройка заморожена. Мои деньги… наши деньги повисли в воздухе.
Катерина медленно поставила чашку на блюдце. Звук, легкий и звенящий, прозвучал для нее как хлопок захлопывающейся ловушки.
— Во-первых, — сказала она, наконец глядя на него, и ее взгляд был таким же холодным, как стекло, в которое она только что смотрела, — это твои деньги. Ты всегда подчеркивал, что финансы — твоя вотчина, а мое мнение по этому вопросу не имеет веса. Помнишь? «Хватит совать нос в мужские дела».
Он поморщился, будто от зубной боли.
— Не время для упреков, Катя! Речь о серьезных вещах! Тебе ведь тоже грозят убытки, мы же…
— Мы? — она перебила его, и в ее голосе впервые прозвучала сталь. — Какие «мы»? Мы перестали быть «мы» ровно четыре месяца и семнадцать дней назад, когда судья поставил штамп в нашем с тобой паспорте. Ты забыл?
Он смотрел на нее, и в его глазах читалось неподдельное изумление. Он, видимо, всерьез полагал, что стоит ему появиться, хлопнуть себя по лбу и произнести «наши деньги», как все вернется на круги своя. Как будто не было его уходов к той, другой. Как будто не было ее слез, ее унижений, ее долгого и мучительного выздоровления.
— Но квартира… — попытался он начать снова, но она его остановила.
— Квартира, в которую ты вложил деньги, чтобы жить в ней со своей любовницей, — произнесла она, выговаривая каждое слово с безжалостной четкостью, — это твоя проблема. Твоя и твоей новой пассии. Вы же так хотели быть вместе, строить общее будущее. Что же, стройте. Разбирайтесь с застройщиками, судитесь, теряйте деньги. Это теперь ваши общие трудности.
Он побледнел. Видимо, сцена развивалась не по его плану. Он ожидал истерики, слез, может быть, даже попыток помочь — ведь она всегда помогала, всегда вытаскивала его из финансовых ям, находила решения, пока он играл в большого добытчика.
— Ты не понимаешь! — его голос сорвался на крик, и несколько посетителей кофейни обернулись на них. — Я могу все потерять! Мне не на что будет жить!
Катерина откинулась на спинку стула. Она смотрела на этого человека, с которым прожила одиннадцать лет, и не чувствовала ничего, кроме легкой брезгливости и усталости. Усталости от его вечного «я», от его эгоизма, от его неспособности признать свои ошибки и нести за них ответственность.
— А я-то при чем? — спросила она с искренним недоумением. — Ты принял решение уйти. Ты принял решение вложить все в эту злосчастную квартиру. Ты выбрал себе в спутницы женщину, которая, как я полагаю, не спешит разделить с тобой финансовые риски. Это твоя жизнь, Сергей. Твои выборы. И твои проблемы.
Он молчал, тяжело дыша, уставившись в стол. Он был похож на мальчишку, у которого отняли игрушку, а он не мог понять, по какому праву.
— Но ты же не оставишь меня в беде? Мы же семья… когда-то…
Это слово, произнесенное им, прозвучало так кощунственно, так неуместно, что Катерина чуть не рассмеялась.
— Семья? — она подняла бровь. — Семьи не бросают друг друга ради молодых секретарш. Семьи не унижают друг друга, не считают каждую копейку, не называют твою карьеру «баловством», а твои увлечения — «глупостями». У нас не было семьи, Сергей. У нас была иллюзия, которую ты сам и разрушил.
Она взяла свою сумку, достала кошелек и положила на стол несколько купюр за свой недопитый кофе.
— Так что, нет, — заключила она, вставая. — Я не оставлю тебя в беде. Потому что твоя беда меня больше не касается. Ты забыл? Мы разведены. А значит, твои претензии — это проблемы твоей любовницы, не мои!
Она произнесла это последнее предложение негромко, но так, что каждое слово впилось в него, как гвоздь. Он сидел, опустив голову, и его спина, некогда такая прямая и уверенная, сгорбилась, выдав всю глубину его краха.
Катерина накинула плащ и направилась к выходу. Она не оглядывалась. Дождь за окном все так же стучал по мостовой, но теперь его стук казался ей не меланхоличным, а очищающим, смывающим с нее последние следы прошлого. Она вышла на улицу, и влажный, холодный воздух обжег ей лицо. Она шла, не разбирая дороги, и чувствовала, как с ее плеч спадает невидимый, но невыносимо тяжелый груз. Груз его проблем, его амбиций, его вечного «должен». Она была свободна. По-настоящему свободна. И его жалкие попытки вновь взвалить на нее свои трудности разбились о ее новообретенную, твердую, как алмаз, независимость. Он остался там, в кофейне, со своими разваленными планами и пустым кошельком, а она уходила в свою жизнь — трудную, одинокую, но свою. И в этой жизни не было места для чужих долгов и чужих претензий.
