Зеркало в прихожей треснуло той ночью само собой. Вера Петровна проснулась от звука – негромкого, тонкого, словно кто-то провел ногтем по стеклу. Утром обнаружила: трещина пошла ровно посередине, разделив отражение надвое. Левая половина – как обычно, правая – чуть искажена, будто показывает не то, что есть, а то, что будет. Суеверной она никогда не была, но тогда, глядя на расколотое отражение, почувствовала – что-то сдвинулось. Что-то, что держалось годами на честном слове и натянутой улыбке, вот-вот рухнет.
– Ты чего тут встала, как памятник? – голос Тамары Ивановны прорезал тишину утра острым лезвием. – Зеркало новое купишь, раз такая неаккуратная. Или думаешь, мы тебе должны?
Вера не ответила. Просто отвернулась и пошла на кухню ставить чайник. За спиной свекровь продолжала что-то бубнить, но слова расплывались в утреннем тумане, не доходя до сознания. Двадцать три года она училась не слышать. Научилась виртуозно.
Всё началось с того дня, когда они с Максимом впервые переступили порог этой квартиры. Молодые, влюбленные, наивные. Тамара Ивановна встретила их с тем самым выражением лица – губы поджаты, глаза оценивающе холодные. Вера тогда еще не понимала, что этот взгляд станет постоянным фоном ее жизни.
– Временно поживете, – сказала свекровь тогда, не глядя на невестку. – Пока квартиру свою не найдете.
Временно растянулось на годы. Сначала родилась Катя – куда с младенцем съезжать? Потом Максим попал под сокращение – не до переездов. Затем его мать заболела – кто же оставит старого человека одного? А потом просто перестали об этом говорить. Привыкли. Или смирились – Вера уже сама не знала точно.
Тамара Ивановна умела быть невыносимой искусно, почти артистично. Никогда не кричала при Максиме. Всегда находила момент, когда сын уходил – на работу, в магазин, к друзьям. И тогда начиналось.
– Суп пересолен. У моей покойной матери руки были золотые, не то что у некоторых.
– Катю опять неправильно одела. В нашей семье никогда не носили таких дурацких курток.
– Пол помыла? Не похоже. Разводы остались. Видно, что ты в своей деревне по-другому привыкла.
Вера не была из деревни. Она родилась и выросла в областном центре, закончила педагогический институт, работала в школе учителем литературы. Но Тамара Ивановна решила иначе – и все, точка. В ее картине мира невестка была чужой, недостойной, временной. Той, кто отнял сына.
Максим не замечал. Или делал вид, что не замечает – еще один вопрос без ответа. Он приходил с работы уставший, ужинал молча, смотрел телевизор и ложился спать. Когда Вера пыталась заговорить о матери, он морщился, отмахивался:
– Да ладно тебе, мама уже старая, характер у нее такой. Потерпи немного.
Немного превратилось в два с половиной десятилетия.
А потом случилось то, что перевернуло всё. Катя окончила университет, нашла работу в Москве, уехала. Вера радовалась за дочь и одновременно чувствовала, как пустота заполняет квартиру. Катя звонила редко, приезжала еще реже. Жизнь у нее там, в столице, своя – яркая, быстрая, без оглядки на родительский дом.
Тамара Ивановна встретила отъезд внучки с каменным лицом, но Вера видела – старуха торжествует. Теперь не за кого было держаться, не для кого терпеть. Теперь можно было не притворяться.
– Вот и славно, что уехала, – бросила свекровь за ужином. – Умная девочка, сама дорогу найдет. Не то что мать.
Максим даже не поднял головы от тарелки.
В тот вечер Вера долго лежала без сна, глядя в потолок. Рядом сопел муж – ровно, спокойно, безмятежно. А в ее голове крутилась одна мысль: когда именно она перестала быть собой? В какой момент растворилась в этой квартире, в этой семье, в этом молчаливом терпении?
Утром она встала пораньше, оделась, вышла. Прошлась по городу, зашла в кафе, выпила кофе одна. Смотрела на людей – незнакомых, чужих, свободных. И вдруг подумала: а ведь я могла бы быть как они. Могла бы жить по-другому.
Когда вернулась домой, Тамара Ивановна уже ждала. Сидела на кухне с тем самым выражением лица – презрительным, холодным.
– Где шлялась? – не поздоровавшись, спросила она.
– Гуляла, – спокойно ответила Вера.
– Гуляла! – передразнила свекровь. – Нашла время гулять. Обед не готов, в квартире бардак, а она гуляет!
Вера молча прошла мимо. Села в комнате, достала старый альбом с фотографиями. Вот она – молодая, красивая, в белом платье. Максим рядом – улыбается, обнимает. А за ними, чуть в стороне, Тамара Ивановна. Даже на свадебной фотографии лицо у нее такое, будто на похороны пришла.
– Чего уставилась на меня? – голос свекрови заставил вздрогнуть. Вера не заметила, как та вошла. – Да, я переписала квартиру на Катю, только чтобы тебе ничего не досталось!
Слова повисли в воздухе, тяжелые, как камни. Вера медленно подняла голову. Тамара Ивановна стояла в дверях, выпрямившись во весь рост – маленькая, сухонькая, но в эту секунду казавшаяся огромной. Глаза блестели от злорадства.
– Что… что ты сказала? – Вера сама не узнала свой голос.
– То и сказала! – свекровь шагнула ближе. – Думала, я не знаю, как ты смотришь на эти стены? Как прикидываешь – твоя будет квартира или нет? Не будет! Я на днях к нотариусу ходила. Всё оформила. Квартира теперь на Катю. Пусть хоть внучке достанется, а не какой-то чужой.
Вера сидела неподвижно. Внутри что-то оборвалось – не с болью, а странно легко, почти облегченно. Словно веревка, которую натягивали годами, наконец лопнула.
– Максим знает? – тихо спросила она.
– А Максиму что знать? – отмахнулась Тамара Ивановна. – Он согласен. Сам же сказал – пусть мать решает, ее квартира.
Вот оно. Вот тот последний кирпичик, который держал всю конструкцию. Он знал. Согласился. Промолчал.
Двадцать три года.
Вера встала, аккуратно положила альбом на место. Тамара Ивановна смотрела на нее с ожиданием – ждала слез, криков, скандала. Ждала, что невестка наконец сорвется, и тогда можно будет сказать: вот видишь, я всегда знала, что ты не наша.
Но Вера не заплакала. Она просто кивнула.
– Хорошо, – сказала она. – Спасибо, что честно.
И вышла из комнаты, оставив свекровь в недоумении.
В прихожей Вера остановилась перед треснувшим зеркалом. Посмотрела на свое отражение – расколотое, двойное. И вдруг улыбнулась. Впервые за много лет улыбнулась по-настоящему.
Что-то действительно сдвинулось. И теперь она знала – что именно.
Максим вернулся поздно. Вера услышала, как он возится в прихожей, стягивает ботинки, вешает куртку. Обычно она выходила встречать, помогала, спрашивала про день. Сегодня осталась на кухне, сидела за столом с чашкой в руках. Чай давно остыл, но она держала чашку – просто чтобы руки были заняты.
– Ты чего не спишь? – Максим заглянул на кухню, удивленно посмотрел на жену.
Вера подняла на него глаза. Изучала его лицо, словно видела впервые. Морщины у глаз. Тяжелые веки. Рот, привычно сжатый в тонкую линию. Когда он стал таким чужим? Или был чужим всегда, просто она не хотела замечать?
– Твоя мать сказала мне про квартиру, – произнесла она ровно.
Максим замер. Потом тяжело вздохнул, потер лицо ладонями.
– Вер, ну… это же логично. Квартира мамина, она и решает. Катя – ее внучка, кровная родственница…
– А я кто?
Вопрос прозвучал так тихо, что он даже не сразу расслышал. Нахмурился, переступил с ноги на ногу.
– Ты жена. Но квартира-то не наша изначально была. Мы тут живем, мама разрешила…
– Двадцать три года, Максим. Двадцать три года я здесь живу. Мою полы. Готовлю еду. Слушаю, какая я неумеха. Терплю взгляды твоей матери, которая так и не смирилась, что ты на мне женился. И всё это время ты молчал.
Он сел напротив, устало провел рукой по волосам. В этом жесте читалось всё – усталость, нежелание разговаривать, надежда, что само рассосется.
– Вера, ну что ты завелась? Мы же не на улице окажемся. Будем жить как жили. Просто документы теперь на Катю.
– Ты правда не понимаешь? – она покачала головой, и в этом движении была такая горечь, что Максим даже отвел взгляд. – Дело не в квартире. Дело в том, что ты согласился. Даже не спросил меня. Даже не подумал, что мне будет больно.
– Да какая разница-то! – он повысил голос, и в этом повышении прорвалось раздражение, копившееся годами. – Вечно ты из мухи слона делаешь! Мать старая, характер у нее тяжелый, но она же не со зла! А ты… ты вообще могла бы быть благодарной, что она нас приютила!
Приютила. Это слово упало между ними, тяжелое и окончательное.
Вера встала. Ополоснула чашку, поставила в сушилку. Вытерла руки полотенцем – медленно, тщательно, будто это было самым важным делом в ее жизни.
– Знаешь что, Максим, – сказала она, не оборачиваясь. – Ты прав. Она нас приютила. И я действительно должна быть благодарной. Поэтому завтра я освобожу комнату. Съеду.
– Куда? – он растерялся, не ожидал такого поворота.
– Не знаю еще. Найду. У меня есть работа, зарплата. Снять однокомнатную смогу.
– Ты… ты что, серьезно?
Вера обернулась. Посмотрела на мужа – долго, внимательно. И вдруг поняла: он не верит. Думает, что это истерика, что она передумает, что утром всё будет как обычно. Потому что всегда было как обычно. Она терпела, молчала, прогибалась.
– Серьезно, – сказала она и вышла из кухни.
Ночь не спала. Лежала в темноте, слушала, как Максим ворочается на своей половине кровати. Он не заговорил больше. Не попытался уговорить, объясниться, извиниться. Просто лег и отвернулся к стене.
Утром Вера встала рано. Достала из антресолей старый чемодан, начала складывать вещи. Немного оказалось – за двадцать три года она так и не обросла тут ничем своим. Всё было общее, или Максимово, или того хуже – свекровино. Даже любимая чашка, с которой она пила кофе по утрам, была из сервиза свекрови.
– Ты чего творишь? – свекровь возникла в дверях, когда Вера укладывала свитера.
– Съезжаю, – коротко ответила та.
– Куда это? – в голосе Тамары Ивановны зазвучала неуверенность. Она явно не ожидала такой реакции.
– Сниму квартиру. Вы же правильно сказали – это ваш дом, ваша квартира. Зачем я тут нужна?
– А Максим? – старуха шагнула в комнату. – Ты мужа бросаешь?
– Максим может поехать со мной. Если захочет.
Они обе знали, что не захочет. Максим никогда не уедет от матери. Это стало ясно еще в первый год их совместной жизни, просто Вера не хотела признавать.
– Вот видишь! – Тамара Ивановна воткнула палец в воздух. – Вот ты какая! Эгоистка! Мужу ультиматум ставишь!
– Это не ультиматум, – Вера застегнула чемодан, выпрямилась. – Это просто выбор. У каждого свой.
Максим появился следом. Небритый, помятый, растерянный. Смотрел на чемодан, на жену, на мать.
– Вер, ну давай поговорим нормально…
– О чем? – она надела куртку, взяла сумку. – Ты сделал выбор. Я делаю свой.
– Но куда ты пойдешь? У тебя же ничего не готово!
– У меня есть Оксана, подруга. Она пустит на первое время.
Она действительно позвонила Оксане рано утром. Та, выслушав сбивчивый рассказ, сказала только: «Наконец-то! Приезжай, я тебя жду». И в этих двух словах – «наконец-то» – было столько всего. Значит, все видели. Все понимали. Все молчали, как и она сама.
Вера взяла чемодан, подошла к двери. Остановилась на пороге, обернулась. Максим стоял посреди комнаты с таким лицом, будто только сейчас начал что-то понимать. Тамара Ивановна рядом – губы кривились, но в глазах мелькнуло что-то похожее на страх.
– Знаете что самое странное? – тихо сказала Вера. – Я на вас даже не злюсь. Просто поняла – я потратила половину жизни на то, чтобы быть нужной тем, кто во мне не нуждается. Хватит.
Она вышла. Дверь закрылась за ней мягко, почти беззвучно. Не хлопнула – просто закрылась.
В подъезде пахло свежей краской и кошками. Лифт не работал. Вера спускалась по ступенькам, волоча чемодан, и с каждым этажом становилось легче дышать.
На улице светило солнце. Обычное мартовское – не слишком теплое, но яркое, пробивающееся сквозь облака. Вера достала телефон, вызвала такси. Пока ждала, стояла и смотрела на дом. Четвертый этаж, третье окно слева. Там, за этим окном, осталась ее жизнь. Двадцать три года жизни, которые вдруг закончились.
Нет, не закончились. Освободились.
Такси подъехало быстро. Водитель – мужчина лет пятидесяти с добродушным лицом – помог закинуть чемодан в багажник.
– Куда везем? – спросил он.
Вера назвала адрес Оксаны. Села на заднее сиденье, посмотрела в окно. Дом остался позади. Машина тронулась, и вместе с ней тронулась с места новая жизнь. Страшная. Непонятная. Но своя.
Первую неделю Максим звонил каждый день. Голос растерянный, просящий.
– Вернись, мы всё обсудим. Мама обещала больше не лезть…
– Максим, я не из-за твоей матери ушла, – отвечала Вера. – Я из-за тебя. Из-за того, что ты двадцать три года делал вид, будто ничего не происходит.
Он замолкал. Потом обещал измениться. Потом начинал раздражаться. Потом снова звонил и всё повторялось по кругу. К концу второй недели звонки прекратились.
Вера сняла маленькую студию на окраине. Оксана помогла с переездом, привезла кастрюли, постельное белье, даже цветок в горшке.
– Теперь это твой дом, – сказала подруга, оглядывая крошечное пространство. – Здесь никто не будет говорить, что ты всё делаешь неправильно.
И это была правда. Вера просыпалась, когда хотела. Готовила то, что нравилось ей. Включала музыку громко. Первые дни словно заново училась жить – оказалось, она совсем не знала саму себя.
А потом случилось то, чего никто не ждал.
Катя приехала из Москвы. Позвонила в дверь студии в субботу утром, и когда Вера открыла, дочь стояла на пороге с большим пакетом и заплаканными глазами.
– Мам… можно войти?
Они сидели на кухне, пили чай. Катя комкала в руках бумажную салфетку и молчала. Вера не торопила – просто ждала.
– Бабушка звонила мне, – наконец выдавила дочь. – Рассказала всё. Про квартиру. Про то, как ты ушла. Про папу…
– И?
– И я поняла… – Катя подняла глаза. – Мам, прости. Я была такой эгоисткой. Уехала, даже не спросила, как ты тут. А ты… ты всегда всё терпела, всегда молчала, и я думала, что так и надо. Что ты сильная.
– Я не сильная, – тихо сказала Вера. – Я просто боялась. Боялась остаться одна. Боялась, что не справлюсь. А оказалось – справляюсь.
Катя достала из сумки конверт. Протянула матери.
– Это доверенность. Я к нотариусу ходила. Отказалась от квартиры. Пусть бабушка распоряжается как хочет, но меня в эти игры не впутывайте.
Вера взяла конверт, но не открыла.
– Знаешь, я поняла одну вещь, – сказала она. – Дело не в квартире. И не в деньгах. Дело в том, что я сама себе не принадлежала. А теперь принадлежу. И это дороже любой собственности.
Они обнялись. Долго сидели так, молча, и Вера чувствовала, как дочь всхлипывает ей в плечо. Впервые за много лет они были просто близкими людьми, без посредников и недосказанности.
Месяц спустя Максим пришел к ней на работу. Ждал у школы, пока закончатся уроки. Вера увидела его издалека – стоял у забора, сгорбившись, постаревший за эти недели лет на десять.
– Мать в больнице, – сказал он без предисловий. – Инсульт. Лежит, почти не говорит.
Вера ничего не ответила. Смотрела на мужа и думала о том, что должна была бы испытывать что-то – жалость, злорадство, тревогу. Но внутри была странная пустота.
– Врачи говорят, реабилитация нужна. Долгая. Я один не справлюсь…
– Максим, – перебила она. – Это не мои проблемы больше.
Он вздрогнул, словно получил пощечину.
– Но она же… это же моя мать…
– Да. Твоя. Не моя. Я двадцать три года была никем в этой семье. Теперь просто узаконим этот факт.
– Ты хочешь развестись?
Вера кивнула. Странно, но говорить об этом оказалось легко. Как будто не про собственную жизнь речь, а про чью-то чужую.
– Хочу. Документы уже готовы. Подпишешь?
Он молчал долго. Потом кивнул.
– Подпишу.
Развелись через два месяца. Тихо, без скандалов, без дележки. Делить было нечего – ни совместно нажитого имущества, ни общих планов, ни даже воспоминаний, за которые хотелось бы держаться.
Тамара Ивановна так и не оправилась полностью. Максим нанял сиделку, продал дачу, чтобы оплачивать уход. Старуха сидела в кресле у окна и смотрела на улицу мутным взглядом. Иногда что-то бормотала, но разобрать было невозможно. Квартира, за которую она так держалась, превратилась в больничную палату с запахом лекарств и старости.
А Вера… Вера начала жить.
Записалась на курсы итальянского – всегда мечтала, но не было времени. Познакомилась с соседкой по площадке, вдовой Таисией Степановной, с которой начали вместе ходить в театр. Отрастила волосы – раньше Тамара Ивановна говорила, что длинные волосы в ее возрасте неприлично.
Катя приезжала каждый месяц. Они гуляли по городу, говорили обо всем, смеялись. Однажды дочь сказала:
– Мам, ты стала другой. Моложе что ли.
Вера улыбнулась.
– Не моложе. Просто своей.
Прошел год
Потом еще один. Однажды осенним вечером Вера возвращалась с работы и увидела у подъезда машину. Знакомую когда-то. Из нее вышел Максим.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – ответила она.
Стояли молча. Он смотрел на нее, и в глазах читалось раскаяние, тоска, вопрос без слов. Но Вера уже знала ответ.
– Как мать? – спросила она просто из вежливости.
– Умерла. Позавчера. Тихо, во сне.
– Соболезную.
Еще пауза. Максим сделал шаг вперед.
– Вера, я понял многое. Может быть, мы…
– Нет, – спокойно сказала она. – Извини, но нет.
Он кивнул. Понимающе. Обреченно. Сел в машину и уехал. Вера смотрела вслед, и внутри не было ни боли, ни сожаления. Только тишина. Светлая и спокойная.
Дома она заварила чай, села у окна. За стеклом падал первый снег – крупными мягкими хлопьями. Город погружался в зимний сон. А в ее маленькой квартире горел свет, играла тихая музыка, и на подоконнике цвел фикус, который она вырастила сама.
Вера взяла телефон, написала Кате: «Приезжай на выходных. Приготовлю твое любимое».
Ответ пришел мгновенно: «Еду! Люблю тебя, мам».
Она улыбнулась, отложила телефон. Посмотрела на свое отражение в темном стекле окна. Цельное. Целое. Свое.
Треснувшее зеркало осталось в прошлом. Теперь она видела себя ясно.
