Вечер выдался на удивление спокойным. За окном медленно сгущались ранние осенние сумерки, окрашивая небо в сиреневые тона. В квартире пахло жареной картошкой с грибами — тем самым простым блюдом, которое обожала моя жена Катя. Наш сын Семён, пяти лет от роду, увлеченно возводил башню из конструктора в центре гостиной, а я, Максим, развалившись на диване, с наслаждением ощущал эту тихую, теплую семейную идиллию.
Катя вышла из кухни, вытирая руки о полотенце.
— Ну вот, и ужин готов. Сём, собирай игрушки, будем кушать.
— Еще пять минуточек, мам, — взмолился ребенок, не отрываясь от строительства.
— Никаких пяти минуточек, — улыбнулась я. — Бегом мыть руки.
Раздался звонок в дверь. Мы с Катей переглянулись. Не ждали никого.
Я посмотрел в глазок и невольно вздохнул. На пороге стояла моя мама, Валентина Ивановна. В одной руке она держала свой неизменный клетчатый сумок-тележку, а в другой — плетеную корзинку, из которой доносился знакомый с детства аромат домашнего пирога с капустой.
— Мама, — открыл я дверь. — Сюрприз.
— Здравствуй, сынок, — она бодро прошла в прихожую, оставив на полу капли дождя с зонта. — Шла мимо, думаю, зайду к внучку. Да и пирог испекла, знаю, Катя их не жалует, а вы с Сёмкой мои пирожки обожаете.
Катя, стоявшая в дверях гостиной, лишь напряглась. Фраза «Катя их не жалует» была произнесена с той сладковатой интонацией, что на самом деле означала: «Я лучше знаю, что нужно моему сыну и внуку».
— Здравствуйте, Валентина Ивановна, — вежливо, но без теплоты сказала Катя. — У нас как раз ужин. Присоединяйтесь.
— Я не надолго, не беспокойтесь, — отмахнулась мама, но к столу направилась с видом полноправной хозяйки.
Ужин проходил сначала вполне ожидаемо. Мама расспрашивала Сёму о садике, критически осматривала квартиру взглядом профессиональной уборщицы и хвалила свой же пирог. Потом разговор как-то сам собой перекинулся на ее житье-бытье.
— Ох, и напасть же у меня сегодня, — вздохнула она, откладывая вилку. — Холодильник-то мой, старый, совсем испортился. Компрессор гудит, а в морозилке все тает. Придется новый покупать.
— Это неприятно, — сказал я, чувствуя, куда клонит разговор. — Но у вас же есть сбережения?
— Какие сбережения, Максим? — она посмотрела на меня с укором. — На одну пенсию не разбежишься. Вон, соседка Нина Петровна дочь к себе забрала, так та и квартиру ей новую сняла, и все бытовые проблемы решила. А я вот одна, как перст.
В воздухе повисла тягостная пауза. Катя уставилась в свою тарелку, я чувствовал, как она напряглась.
— Мама, мы тебе поможем с холодильником, — начал я, но она меня перебила.
— Да ладно вам, справлюсь как-нибудь. Не в этом дело. — Она обвела комнату властным взглядом. — Вы тут в тепле и уюте, просторно, а я в своей старой хрущевке доживаю свои дни. Тесно там, сыро по углам… Но что поделаешь?
Она сделала паузу, давая нам прочувствовать всю тяжесть ее существования. А потом произнесла то, что разбило вечер вдребезги. Сначала она посмотрела на Катю, потом на меня, и ее лицо расплылось в сладкой, ядовитой улыбке.
— Но ничего. Хорошо хоть, что у меня тут, в вашей квартире, своя доля есть. Значит, могу в любой момент к вам переехать, если станет совсем невмоготу. Как к себе домой.
Словно гром грянул в ясном небе. Катя резко подняла голову. Ее лицо побелело.
— Какая еще доля, мама? — проговорила она, и ее голос дрогнул от сдерживаемых эмоций.
Валентина Ивановна широко и спокойно улыбнулась, как будто объясняла что-то очевидное маленькому ребенку.
— Ну, как какая? Мы же с отцом вам на эту самую квартиру деньги давали. Это же как вклад. Значит, и мне здесь, можно сказать, частичка принадлежит.
Я почувствовал, как у меня похолодели пальцы.
— Мама, о чем ты? — тихо сказал я. — Это была помощь. Мы тебе миллион раз благодарны, но это был подарок.
— Какой подарок? — брови мамы поползли вверх в feigned удивлении. — Мы отдавали вам свои кровные. Это серьезно. Я не какой-нибудь проходимец с улицы, я твоя мать.
И я имею право на часть того, во что вложилась.
Катя медленно встала из-за стола. Ее глаза были сухими и горящими.
— Сём, иди в свою комнату, поиграй, — тихо, но твердо сказала она сыну.
Мальчик, почуяв неладное, послушно исчез за дверью.
В комнате воцарилась тишина, густая и звенящая, сквозь которую было слышно, как за окном завывает ветер и с тихим стуком капает вода из кухонного крана. Идиллия вечера была разрушена. Всего одной фразой. И я почувствовал, как под ногами у нас с Катей затрещал и пополз трещинами тот самый хрупкий лед, на котором мы всегда стояли, пытаясь уравновесить мою мать и нашу собственную семью.
Щелчок замка за спиной моей матери прозвучал как выстрел, положивший конец мируному сну. Воздух в прихожей, еще секунду назад наполненный ее духами и запахом пирога, теперь казался густым и едким, как пороховой дым.
Я обернулся, чтобы посмотреть на Катю, и сердце мое упало. Она стояла посреди гостиной, вся вытянувшись, словно струна. Руки ее были сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. Лицо, еще недавно такое мягкое и умиротворенное, исказила гримаса гнева и глубочайшей обиды.
— Ну что, — ее голос был тихим, но в этой тишине он резал слух, — ты все еще думаешь, что она «просто поболтала»? Просто «старая, одинокая»?
— Катюш, давай без истерик, — слабо попытался я успокоить ее, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Она, наверное, и правда просто завела разговор о своих проблемах, а вышло как всегда, неуклюже.
— Неуклюже? — Катя фыркнула, и в ее глазах заплясали опасные огоньки. — Максим, ты что, совсем слепой? Это была не неуклюжесть! Это был хорошо продуманный выпад! Заранее подготовленная речь! Она пришла сюда не к внучку, а с четкой целью — застолбить за собой право на нашу квартиру!
Она сделала шаг ко мне, и ее слова посыпались, как град, тяжелые и неумолимые.
— Это моя квартира! Мне её покупали мои родители! Они отдали нам свои деньги, чтобы у нас, у их дочери, был свой угол! И они никогда, ты слышишь, никогда не позволяли себе намекнуть, что имеют на нее какие-то права! Они просто хотели нам помочь!
Слезы наконец вырвались наружу, но Катя смахивала их с щек с таким яростным упрямством, словно это были не слезы, а назойливые мошки.
— А твоя мать… твоя мать, которая дала нам эти несчастные двести тысяч на первоначальный взнос, которые мы уже давно вернули ей подарками, лечением и прочим, теперь претендует на долю? Долю в моей квартире!
Она почти кричала теперь, ее голос срывался на высокой ноте.
— Иди поговори с ней! Немедленно! Я не хочу видеть ее здесь, я не хочу слышать эти наглые претензии! Я не могу спокойно жить в своем доме, зная, что на него кто-то косо смотрит!
— Успокойся, ты все преувеличиваешь! — голос мой прозвучал громче, чем я хотел. — Она не всерьез! Она просто испугалась старости, одиночества, сломанного холодильника! Ей нужно внимание, а не доля в квартире!
— Внимание? — Катя застыла на месте, смотря на меня с таким недоумением, будто я говорил на незнакомом языке. — Да она всегда была такой! Всегда! Она никогда не уважала наши границы! Никогда не считалась с моим мнением! Для нее ты навсегда остался маленьким мальчиком, который принадлежит только ей! А я — так, случайная девка, которая увела ее сыночка! И этот «вклад» — просто очередной способ показать, кто здесь главный! И ты… ты всегда ее оправдываешь!
Последняя фраза повисла в воздухе, тяжелая и правдивая. Она больно ударила меня, потому что в ней была горькая правда. Я всегда искал оправдания для матери. Списывал ее поведение на возраст, на тяжелую жизнь, на то, что она растила меня одна. Я пытался лавировать между двух огней, а в итоге просто обжигал и Катю, и себя.
— Что же ты молчишь? — прошептала она. — Ты действительно не понимаешь, что она объявила нам войну? Или понимаешь, но боишься в этом признаться?
Я опустил голову. В ушах стоял оглушительный звон. Слова жены раскалывали меня изнутри. С одной стороны — наглая, несправедливая претензия матери, от которой кровь стыла в жилах. С другой — ее образ, уставший и одинокий, каким я видел ее сегодня за ужином.
И где-то посередине, разрываясь на части, — я.
— Хорошо, — выдохнул я, поднимая на нее взгляд. — Хорошо, Катя. Я поговорю с ней. Завтра же.
— Нет, не завтра! — резко оборвала она. — Сейчас! Позвони ей сейчас и скажи, чтобы она забыла про свою «долю» как о страшном сне!
— Я не буду звонить ей ночью и устраивать скандал! — уже огрызнулся я. — Я поговорю спокойно и обстоятельно. Завтра.
Катя смотрела на меня еще несколько секунд, а потом ее плечи бессильно опустились. В ее взгляде погас последний огонек надежды. Она медленно, словно очень усталая, развернулась и пошла в спальню, громко щелкнув замком.
Я остался один в тишине разгромленной гостиной. На столе стоял нетронутый пирог, символ того спокойного вечера, который мы только что потеряли. И я понимал, что Катя права. Это была не просто ссора. Это было начало войны. И мне предстояло сделать самый трудный выбор в жизни.
Следующий день тянулся мучительно долго. На работе я не мог сосредоточиться, мысленно возвращаясь к вчерашнему вечеру. К лицу Кати, искаженному обидой, к ее тихому, но твердому «я не могу жить в своем доме». После работы я не поехал домой, а отправился к маме.
Дорога до ее хрущевки казалась знакомой до боли и в то же время чужой. Детская площадка, где она меня качала на качелях, подъезд, где мы с друзьями играли в догонялки. Теперь все это виделось в сером, неприветливом свете.
Мама открыла дверь почти сразу, будто ждала меня. На ней был тот же домашний халат, что и вчера. В маленькой прихожей пахло вареной картошкой и лавандой.
— Сынок, — произнесла она без удивления. — Заходи.
Я прошел в гостиную, где все было так же, как и десять, и двадцать лет назад. Те же кружевные салфетки на спинке дивана, те же фотографии в рамках на тумбе. Я на них — выпускник, я — студент, я — маленький с бантиком на первом сентября. Рядом почти нет фотографий Кати и Семена.
— Садись, — мама указала на диван, а сама устроилась в свое кресло напротив, приняв вид спокойный и величавый.
Я сел, чувствуя себя не взрослым мужчиной, пришедшим выяснить отношения, а провинившимся школьником.
— Мама, нам нужно поговорить о вчерашнем, — начал я, стараясь говорить твердо. — Ты очень обидела Катю. И меня тоже. Эти разговоры про «долю» в квартире… Они не имеют под собой никакого основания. Эти деньги были подарком. Мы с Катей тебе бесконечно благодарны за помощь, но мы сами платим ипотеку, сами содержим квартиру.
Я умолк, надеясь увидеть на ее лице понимание, раскаяние. Но его там не было. Валентина Ивановна смотрела на меня спокойным, испытующим взглядом, в котором читалась холодная уверенность.
— Подарком? — наконец произнесла она, и в ее голосе прозвучала легкая насмешка. — Максим, ну что ты говоришь, как маленький. Какие подарки? Я отдала вам двести тысяч рублей. Это не деньги на мороженое. Это серьезная сумма. Для меня, старой женщины, это были сбережения всей жизни.
— Но мы же не просили их в долг! — не выдержал я. — Ты сама предложила помочь, когда узнала, что мы нашли вариант!
— Я вкладывала в свое будущее, — перебила она меня, и ее голос зазвучал жестко и безапелляционно. — Я отдала тебе лучшие годы. Вкладывалась в твое образование, в твое здоровье. А теперь, когда я становлюсь немощной, я должна остаться у разбитого корыта? Нет, милый. Эти деньги — моя страховка. Мое право на достойную старость. И я хочу, чтобы это право было закреплено официально. У нотариуса.
У меня похолодело внутри. Это было не бредом, не случайной обидной фразой. Это была продуманная позиция.
— Как у нотариуса? — прошептал я. — Мама, ты понимаешь, что требуешь чего-то абсолютно невозможного? Юридически у тебя нет никаких прав на нашу квартиру!
— А моральные права? — ее глаза сузились. — А права матери? Они ничего не стоят? Я вижу, как твоя жена на меня смотрит. Как будто я просительница, попрошайка какая-то в ее доме. А это мой дом тоже! Потому что там часть моей жизни, моих денег, моей крови!
Она говорила все громче, ее щеки покрылись красными пятнами. Но это была не истерика. Это был гнев собственника, чьи права попрали.
— Она меня выживает, твоя Катя! — продолжала она, уже почти крича.
— Она хочет оставить меня одну, в этой развалюхе, чтобы я сгнила здесь, никому не нужная! А я не позволю! Я хочу, чтобы мои права были закреплены. Белые бумаги, печати! Чтобы она знала, что я здесь хозяйка не меньше ее!
Я встал с дивана. Меня трясло. Я смотрел на этого человека, свою мать, и не узнавал ее. Передо мной сидела чужая, жесткая женщина, чьи мысли были заняты только одним — как бы отхватить свой кусок.
— Мама, — голос мой сорвался. — Ты требуешь невозможного. И ты разрушаешь мою семью.
— Семью? — она фыркнула. — Семья — это мать. Мать, которая родила и вырастила. А все остальное — это так, приходящее. Она тебе не пара, сынок. Она тебя не ценит. А я… я всегда желала тебе только добра.
В ее словах была такая чудовищная, извращенная логика, что я не нашелся, что ответить. Добро? Добро, которое выражается в требовании отобрать часть дома у собственного сына?
— Я не буду этого делать, — тихо, но четко сказал я. — Никаких бумаг, никаких долей. Забудь.
Я повернулся и пошел к выходу. Сердце стучало где-то в горле.
— Максим! — резко окликнула она меня.
Я остановился, не оборачиваясь.
— Подумай хорошенько, — прозвучал у меня за спиной ее голос, внезапно ставший ледяным и спокойным. — Или мы решаем этот вопрос по-хорошему, как родные люди. Или я буду решать его по-другому. По закону.
Я вышел, не сказав больше ни слова. Дверь закрылась за мной с глухим щелчком, окончательно разделив два мира. Мир, где у меня была мать, и мир, где у меня теперь была искра, готовая разжечь войну.
Я не помнил, как добрался до дома. Слова матери звенели в ушах, как набат: «По закону». Эти два слова переворачивали все с ног на голову. Она больше не была просто обиженной, несчастной старушкой. Она превратилась в угрозу, холодную и расчетливую.
В квартире пахло кофе. Катя сидела на кухне, уставившись в пустую чашку. Она подняла на меня глаза — вопрошающие, полные надежды, которую я боялся разбить.
— Ну что? — тихо спросила она. — Поговорил?
Я молча кивнулся, снял куртку и сел напротив. Мне нужно было выбрать слова, но все они казались неправильными.
— Она не отступила, — наконец выдохнул я. — Хуже того. Она требует оформить ее «права» у нотариуса. Говорит, что это ее страховка на старость. И… — я замолчал, глотая ком в горле.
— И что? — голос Кати дрогнул.
— И пригрозила решить вопрос по-другому. По закону.
Катя резко встала, отодвинув стул с громким скрежетом.
— Как по закону? Что это значит? Она что, подаст на нас в суд? — в ее глазах читался уже не гнев, а настоящий, животный страх. Страх потерять свой дом.
— Я не знаю, — честно признался я. — Я не юрист. Но нам нужно понять, на что она может претендовать по правде.
Катя замолчала, обхватив себя за плечи, словно ей было холодно. Потом ее лицо озарилось какой-то мыслью.
— Позвони Сергею, — сказала она. — Сейчас же.
Сергей был моим старым другом еще со времен института. Он работал юристом в солидной фирме, и его мнению я доверял безоговорочно.
Взяв телефон с дрожащими руками, я вышел в зал, чтобы Катя не слышала моего разговора. Мне было стыдно. Стыдно за свою мать, стыдно за эту унизительную ситуацию.
Сергей ответил почти сразу. Его спокойный, уверенный голос действовал как успокоительное.
— Макс, привет. Что случилось? Ты плохо звучишь.
Я глубоко вздохнул и начал рассказывать. О визите матери, о ее словах про «долю», о вчерашнем скандале с Катей и о сегодняшнем разговоре, закончившемся угрозой. Говорил сбивчиво, путаясь в деталях, но Сергей слушал молча, не перебивая.
Когда я закончил, на другом конце провода на несколько секунд воцарилась тишина.
— Понятно, — наконец произнес Сергей. — Слушай меня внимательно, Макс. С юридической точки зрения твоя мать не имеет абсолютно никаких оснований претендовать на долю в твоей квартире.
Я почувствовал, как камень свалился с плеч, но ненадолго.
— Но как же те деньги? — переспросил я. — Она же действительно давала нам двести тысяч на первоначальный взнос.
— Была ли расписка? — спросил Сергей. — Как именно были переданы деньги? Ты помнишь?
Я напряг память.
— Нет, никакой расписки мы не давали.
Она просто перевела их мне на карту. А когда я спросил, как возвращать, она сказала: «Что ты, сынок, это вам подарок на новоселье».
— Вот именно, — голос Сергя прозвучал удовлетворенно. — Деньги, подаренные на приобретение недвижимости, особенно если нет письменного соглашения о займе, не дают дарителю никаких прав собственности. Это просто подарок. Твоя квартира, купленная в браке, является вашей с Катей совместной собственностью. Валентина Ивановна там никто. Юридически она чиста, как стеклышко.
От этих слов мне стало легче дышать. Но ненадолго.
— А что значит ее угроза? «По закону»?
— Это значит, что она может попытаться подать в суд, — Сергей помолчал. — Может заявить, что это был не подарок, а заем, и потребовать возврата денег. Но без расписки доказать это будет чертовски сложно. Суд встанет на вашу сторону. Но…
— Но что? — снова сжалось сердце.
— Но, Макс, готовься к войне, — голос друга стал серьезным и жестким. — Такие люди, как твоя мать, не отступают просто так. Они не признают своего поражения. Если она не получит своего через суд, она пойдет другим путем. Она будет давить на тебя. На чувство вины. На жалость. Она будет рассказывать всем родственникам, какой ты неблагодарный сын, выгнавший мать на улицу. Она может начать названивать Кате, устраивать сцены. Юридически ты защищен. Морально… — он тяжело вздохнул. — Морально тебе и Кате предстоит очень тяжелое время. Тебе нужно решить, готов ли ты к этому. Готов ли ты сказать своей матери твердое «нет» и выдержать все последствия.
Я поблагодарил Сергея и положил трубку. Его слова висели в воздухе, тяжелые и неумолимые. Да, закон был на нашей стороне. Но битва, которую он описал, была куда страшнее любого суда. Это была битва за нервы, за покой, за нашу семью.
Я вернулся на кухню. Катя смотрела на меня, затаив дыхание.
— Ну? — прошептала она.
— Юридически она ничего не может, — сказал я. — Закон на нашей стороне.
Катя закрыла глаза и выдохнула с облегчением. Но я не мог оставить ее в неведении.
— Но Сергей предупредил, — продолжил я, — что это только начало. Что она не успокоится. Что теперь начнется настоящая война.
Катя медленно открыла глаза. В них не было страха. Только решимость.
— Пусть пытается, — тихо, но очень четко сказала она. — Это наш дом. Мы его никому не отдадим.
Неделя прошла в тягучем, нервном ожидании. Каждый звонок в дверь заставлял Кату вздрагивать, а мое сердце на мгновение замирать. Мы старались жить обычной жизнью — работа, садик, прогулки с Семеном, — но тень угрозы витала в воздухе нашего дома, отравляя собой все.
В субботу мы с Семеном строили из конструктора космический корабль. Катя, укутавшись в плед, читала книгу, изредка поглядывая на нас с тревожной улыбкой. В квартире было тихо и, казалось, почти уютно. Мы начали понемногу оттаивать после ледяного шока.
И тут в дверь постучали. Не звонок, а настойчивый, громкий стук кулаком. Тот самый, что не сулит ничего хорошего.
Мы с Катей переглянулись. В ее глазах мелькнула та же мысль. Я подошел к двери и посмотрел в глазок. За ним стояла мама. Но это была не та уставшая женщина с пирогом. Ее лицо было искажено холодной яростью, губы плотно сжаты, а в руках она сжимала свою старую сумку, набитую до отказа бумагами.
— Открывай, Максим! Я знаю, что ты дома! — ее голос прозвучал резко и громко, пробиваясь сквозь дверь.
Я медленно повернул ключ. Дверь отворилась, и она буквально ворвалась в прихожую, оттесняя меня своим напором.
— Здравствуйте, Валентина Ивановна, — тихо, из гостиной, произнесла Катя, не вставая с дивана.
Мама проигнорировала ее. Она прошла в центр зала и, тяжело дыша, уставилась на меня.
— Ну что, сынок, подумал? Готов оформить бумаги? — выпалила она, без предисловий.
— Мама, мы уже все обсудили, — начал я, стараясь сохранять спокойствие. — Никаких бумаг не будет. Эти деньги были подарком. Юридически…
— Не говори мне про твои юриспруденции! — взорвалась она, ее голос превратился в оглушительный крик.
— Я не какая-то чужая! Я твоя мать! Я тебя родила, я тебя растила одна! А вы тут устроились, как графы какие-то, в хоромах, а меня в конуру старую спровадили! Так вы вот как! Хотите оставить старую мать на улице?!
Семен, испуганно притихший за своим космическим кораблем, громко заплакал. Катя мгновенно поднялась, подбежала к нему и прижала к себе, закрывая ему уши.
— У вас же есть своя квартира! — крикнула я в ответ, уже не сдерживаясь. — Хрущевка, но своя! Никто вас на улицу не выгоняет!
— Моя? — она истерично рассмеялась. — Да вы хотите ее у меня отобрать! Вы хотите, чтобы я сгнила там! Я все вижу! Вы ждете моей смерти!
— Мама, это бред! Никто ничего у тебя отбирать не собирается!
— Молчи! — она ткнула в меня пальцем. — Я требую то, что положено мне по праву! Я не прошу, я требую! Верните мои деньги! Все до копейки! Не двести, а пятьсот тысяч! Вы же там проценты накапали за эти годы! Верните мне мои пятьсот тысяч, и мы поквитаемся!
Катя, все еще держа на руках всхлипывающего Семена, резко выпрямилась. Ее лицо пылало.
— Какие пятьсот? — ее голос дрожал от неверия. — Мы у вас брали двести тысяч! И не брали, вам подарили! Вы с ума сошли!
— Ага, подарили! — свекровь язвительно скривила губы. — Вижу я вашу «благодарность»! Пирогом да ужином! Это мои кровные, я имею право на проценты! На моральный ущерб! Пятьсот тысяч, слышите! Или долю в квартире! Или я… я… — она закашлялась от натуги, — я пойду в суд! Ко всем вашим юристам! Пусть люди посмотрят, какие вы неблагодарные твари! Я вас по всем инстанциям затаскаю!
Она стояла, вся трясясь от гнева, ее сумка с бумагами грозила выплеснуть свое содержимое на наш чистый пол. В воздухе висели ее крики, плач ребенка и наше с Катей ошеломленное молчание. Это был ультиматум. Голый, наглый и беспощадный.
Мама посмотрела на нас с ненавистью, выдержала паузу, чтобы ее слова достигли цели, и, развернувшись, бросилась к выходу. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что с полки упала фарфоровая статуэтка, подаренная Кате ее родителями, и разбилась вдребезги.
Мы стояли среди осколков. Буквальных и метафорических. Война, о которой предупреждал Сергей, началась. И первая атака была отбита, но мы оба понимали — это только начало.
Тишина, воцарившаяся после ухода матери, была оглушительной. Она давила на уши, как перепад давления в самолете. Катя, не говоря ни слова, унесла плачущего Семена в его комнату. Я остался один среди осколков разбитой статуэтки. Каждый осколок казался символом чего-то разрушенного — доверия, семьи, покоя.
Я взял веник и совок и начал механически подметать хрупкие черепки. В памяти всплывали слова Сергея: «Она будет рассказывать всем родственникам…» Я понимал, что это не просто предсказание. Это был неизбежный следующий шаг.
И он не заставил себя ждать. Не прошло и часа, как зазвонил мой телефон. На экране горело имя «Тетя Люда», мамина младшая сестра. Я вздохнул и принял вызов.
— Максим? — ее голос прозвучал не с обычной теплотой, а с холодным, обвиняющим тоном. — Ты в своем уме? Ты что там с матерью своей делаешь?
— Здравствуй, тетя Люда, — устало произнес я. — А что такого я сделал?
— Что сделал? — она фыркнула. — Она мне только что звонила, вся в слезах! Говорит, вы с той своей женой ее из дому выгнать хотите! Квартиру у нее отобрать! Она же мать тебе, родная кровь! Как ты можешь так поступать? Из-за какой-то…
Она не договорила, но я прекрасно понял, какое слово она подразумевала в адрес Кати.
— Тетя Люда, ты ничего не знаешь, — попытался я прервать этот поток. — Мама пришла к нам и потребовала долю в нашей квартире. Или пятьсот тысяч, которых мы ей никогда не брали.
— А кто давал вам деньги на жилье? А? — наступала она. — Забыл? Благодарности никакой! Она же одна тебя поднимала, пахала как лошадь! А теперь вы ее, старую, по миру пустить хотите! Она же мне сказала, что ты ей в лицо кричал, дверью хлопал!
У меня потемнело в глазах. Мама не просто жаловалась. Она сочиняла целый спектакль, где мы с Катей были злодеями, а она — невинной жертвой.
— Я не кричал на нее и не хлопал дверью, — сквозь зубы произнес я.
— Это она пришла к нам, напугала ребенка, накричала на нас и сама ушла, хлопнув дверью так, что у нас посуда побилась.
— Ну конечно, — ядовито сказала тетя Люда, — она виновата! Всегда она виновата! А вы белые и пушистые. Ты послушай себя. Мать на порог не пускаешь…
— Я никогда не запрещал ей приходить! Но я не позволю ей приходить и предъявлять права на мой дом!
— Твой дом… — с презрением протянула она. — Ладно. Делай как знаешь. Но знай, Максим, грех на душу берешь. Большой грех. Она же в гроб себя загонит из-за вас.
Она бросила трубку. Я сидел, сжимая в руке телефон, и чувствовал, как волна горечи и несправедливости накрывает меня с головой. Это было только начало.
Вечером того же дня приехали родители Кати. Они вошли с озабоченными лицами, привезя с собой пирог и игрушку для Семена. Визит тети Люды и ее обвинения не прошли даром — Катя, не выдержав, позвонила своей матери и все рассказала.
— Дочка, мы с отцом все поняли, — первым заговорил Владимир, тесть, человек немногословный и основательный. — Вы не переживайте. Закон на вашей стороне.
— Какая разница, на чьей стороне закон, папа? — Катя смотрела в окно, на потемневшее небо. — Она же теперь всем родственникам нашла уши залить, что мы ее чуть ли не бьем и из дома выгоняем. Как жить с этим? Мы что, теперь на каждом шагу должны оправдываться?
Елена, моя теща, обняла дочь за плечи.
— Ни перед кем оправдываться не нужно, — сказала она твердо. — Мы знаем, какие вы. Знают ваши друзья. А мнение тех, кто готов верить сплетням, не имея мужества разобраться, не должно вас волновать.
— Легко сказать, — горько усмехнулся я. — А когда тебе твоя же тетя, которая тебя с детства знает, в лицо говорит, что ты неблагодарный и мать в гроб загонишь… Это… это подсекает под самые корни.
Тесть внимательно посмотрел на меня.
— Максим, это твое испытание. Испытание на зрелость. Ты должен выбрать, кого ты защищаешь. Свою новую семью, которую создал, или старые обиды и манипуляции. Это тяжело. Но другого выхода нет.
Их поддержка была подобна глотку свежего воздуха в загазованном помещении. Но она же и подчеркивала всю глубину пропасти между нашими семьями. Моя — раскалывалась, ослепленная ложью и чувством ложной родственной солидарности. Ее — сплачивалась, чтобы защитить своих детей и внука.
После их ухода в квартире снова воцарилась тишина, но на этот раз она была не такой одинокой. Однако между мной и Катей пролегла невидимая трещина. Мы были союзниками в этой войне, но раны, которые она нам наносила, были разными. Ее ранили нападки на наш дом. Меня — уничтожение моих корней, превращение в изгоя в собственной же семье. И я не знал, что заживает тяжелее.
Прошло несколько дней. Давление не ослабевало. На мой телефон пришло гневное сообщение от двоюродного брата, который требовал «прекратить издеваться над тетей Валей». Катя, выложив в интернете фотографию с Семеном, обнаружила под ней гневный комментарий от какой-то дальней родственницы, которую мы видели раз в жизни. Вирус лжи и манипуляций расползался по нашей жизни, отравляя ее.
Я почти не спал. Лежа ночью рядом с Катей, которая отворачивалась к стене, я понимал, что так больше продолжаться не может. Пассивная оборона вела к поражению. Нужно было действовать. Но как? Кричать? Угрожать? Это бы только усугубило ситуацию.
И тут я вспомнил. Слово за слово. Я ворошил в памяти тот давний разговор с матерью о деньгах. И вдруг, как вспышка, в мозгу возникла картина. Смартфон. Сообщения.
Я осторожно встал, чтобы не разбудить Катю, и вышел на кухню. Взяв свой телефон, я начал лихорадочно листать историю сообщений с матерью. Пролистал месяц, два, полгода назад… И нашел.
Там, среди обычных бытовых переписок, было несколько сообщений, датированных тем самым временем, когда мы покупали квартиру.
Первое, от мамы: «Сынок, я тут кое-что скопила. Хочу вам с Катей помочь. Хватит вам скитаться по съемным углам. Переводя вам двести тысяч. Это вам ПОДАРОК на новоселье. Не вздумайте отказываться».
Мое ответное сообщение: «Мама, спасибо огромное! Мы очень тронуты. Обязательно вернем, как только появится возможность».
И ее окончательный ответ, который я тогда не придал значения, а сейчас он виделся мне ключевым: «Какие возвраты? Я сказала – ПОДАРОК! Радуйтесь своей квартире и не думайте ни о чем. Целую.»
Я сидел и смотрел на экран. Вот оно. Неоспоримое доказательство. Черным по белому. С ее же слов. Не заем, не вклад, а именно подарок. Юридической силы расписки эти сообщения, может, и не имели, но морально они были мощнейшим оружием.
На следующее утро, едва дождавшись девяти, я позвонил Сергею. Я зачитал ему эти сообщения.
— Это идеально, — сразу сказал он. — Это не расписка, но это прекрасное доказательство ее истинных намерений на тот момент. Суд примет это во внимание, если дело дойдет до него. Но я предлагаю не ждать суда.
— Что тогда? — спросил я.
— Наступательную тактику. Мы составим официальное письмо-претензию. Не для суда, а для нее. В ней мы сухим, юридическим языком изложим всю ситуацию. Напомним про эти сообщения. Ссылаясь на статьи закона, мы докажем полную несостоятельность ее претензий. И предложим ей подписать соглашение об отказе от любых притязаний на вашу недвижимость. По сути, мы вынудим ее подписать бумагу, где она сама от всего откажется.
— Она никогда не подпишет, — мрачно сказал я.
— Возможно, — согласился Сергей. — Но это не главное. Главное — эффект. Сейчас она чувствует себя хозяйкой положения. Она — обиженная мать, а вы — бездушные дети. Это письмо перевернет все с ног на голову. Оно покажет ей, что вы не испуганный мальчик, а взрослый мужчина, который знает свои права и готов их защищать. Не криком, а законом. Это психологический удар. Самый сильный, который мы можем нанести.
Мы с Катей обсудили этот план. Она сначала испугалась.
— Это же окончательный разрыв, — сказала она.
— Разрыв уже произошел, — тихо ответил я. — Сейчас идет война на уничтожение. Мы можем либо медленно отступать, пока нас не задавят чувством вины и сплетнями, либо нанести один ответный удар. Решай.
Катя посмотрела на Семена, который мирно играл на ковре. Потом на меня. И кивнула.
— Да. Давай.
Сергей прислал готовый документ через пару часов. Он был составлен безупречно. Без эмоций, только факты. Упоминание о переводе денег, цитаты из ее же сообщений со словом «подарок», ссылки на статьи Семейного и Гражданского кодекса. И в конце — предложение подписать приложенное соглашение об отказе от претензий.
Я распечатал два экземпляра. Бумага была холодной и гладкой под пальцами. Это была не просто бумага. Это был щит. И меч.
Я положил письмо в конверт. Завтра я должен был отнести его матери. Не для того, чтобы она подписала. А для того, чтобы она наконец-то поняла — игра в одни ворота закончена.
Я не пошел к ней на следующий день. И не через день. Я дал себе время, чтобы остыть, чтобы это письмо перестало жечь мне руки. Я носил его в портфеле, и оно лежало там, как взведенная граната. Катя не спрашивала, не подталкивала. Она видела мое состояние и молча ждала.
Ровно через неделю после того скандального визита, в субботу утром, я понял, что больше тянуть нельзя. Я достал конверт, положил его перед собой на стол и позвонил матери.
— Алло? — ее голос прозвучал настороженно.
— Мама, это Максим. Мне нужно встретиться с тобой. Обсудить твои претензии. Я подъеду через час.
— Ну что, одумался? — в ее тоне послышалось злорадное удовлетворение. — Готов вести переговоры?
— Я готов тебе кое-что показать, — ровно ответил я и положил трубку.
Дорога до ее дома на этот раз не казалась мучительной. Во мне была странная, ледяная пустота. Я шел не как сын к матери, а как человек, выполняющий тяжелую, но необходимую работу.
Она открыла дверь, ожидая, видимо, увидеть меня сломленным и готовым к капитуляции. Но мое спокойное, отрешенное лицо, должно быть, ее удивило.
— Ну, заходи, — бросила она, пропуская меня в прихожую.
Я прошел в гостиную, но не сел. Достал из внутреннего кармана куртки плотный конверт и протянул ей.
— Это что? — с подозрением спросила она, не беря.
— Официальный ответ на твои требования. Прочти.
Она нехотя взяла конверт, вскрыла его и начала читать. Я наблюдал, как меняется ее лицо.
Сначала высокомерное недоумение, потом легкая растерянность, а затем — нарастающая, багровая ярость. Ее пальцы сжали листы так, что бумага смялась.
— Что это?! — выкрикнула она, тряся листками перед моим лицом. — Какие-то бумажки? Ты мне угрожаешь? Своей родной матери угрожаешь?!
— Я ничего не угрожаю, — спокойно ответил я. — Я тебе показываю факты. Вот твои же слова, что деньги были подарком. Вот статьи закона, которые подтверждают, что у тебя нет и не может быть прав на мою квартиру. И вот предложение — подписать соглашение и прекратить эту войну.
— Войну? — она истерично рассмеялась. — Это вы начали войну! Вы против меня! Ты и эта твоя… Я ничего подписывать не буду! Никогда! Ты слышишь?
— Я слышу, — кивнул я. — Тогда это письмо останется у тебя как напоминание. И знай, если ты действительно решишь подать в суд, у меня есть не только эти копии, но и оригиналы наших переписок. И хороший юрист. Ты проиграешь. И потратишь последние силы и деньги.
Она смотрела на меня с ненавистью. В ее глазах горел огонь, но это был уже не огонь уверенности, а огонь отчаяния загнанного в угол зверя. Она понимала, что блеф не сработал. Ее главное оружие — мое чувство вины — было обезоружено этим холодным, юридическим документом.
— Так вот как… — прошипела она, и голос ее внезапно сник, стал тихим и ядовитым. — Так ты против матери идешь. Нанимаешь адвокатов. Ну что ж… Живите как знаете. В своем дорогом гнездышке. Без меня.
Она сделала паузу, чтобы добить, выложить свою последнюю, отчаянную карту.
— Я вам больше не мать. Считайте, что я для вас умерла.
Я смотрел на нее. На эту сгорбленную, озлобленную женщину, которая была готова разорвать наши отношения ради призрачной «доли». И в этот момент во мне что-то окончательно отмерло. Обида, гнев, жалость. Осталась только пустота.
— Я всегда буду тебе сыном, — тихо, но очень четко сказал я. — И всегда буду готов помочь тебе, если тебе будет трудно. Но моя семья — это моя крепость. И ее я не отдам никому. Ни за какие деньги в мире.
Я развернулся и пошел к выходу. На этот раз она не окликала меня. Я вышел в подъезд, закрыв за собой дверь в ее жизнь и в свое прошлое.
Дома меня ждала Катя. Она молча смотрела на меня, затаив дыхание.
— Все, — сказал я. — Закончилось.
Она подошла и обняла меня, прижавшись головой к моей груди. Мы стояли так молча, долго. Не было ни радости, ни торжества. Была только усталость после долгой битвы и горькое осознание цены, которую мы за нее заплатили.
Мир в нашей семье был восстановлен. Но с тех пор в нем поселилась тихая, неизгладимая грусть. Грусть от того, что самые прочные на свете узы — родственные — могут быть разорваны не громом и молнией, а тихим, холодным расчетом. И что спокойствие, оказывается, стоит очень дорого. Иногда — целого человека.
