Артем пах дождем, детством и яблоками. Так он пах всегда, с трех лет, когда, вбежав с улицы, прилипал к ней, уткнувшись мокрой щекой в коленки. Надя замирала на секунду, гладила его влажные волосы и думала — вот он, самый счастливый запах на свете. А Дмитрий пах антисептиком и холодным офисным металлом. Таким он стал пахнуть лет пять назад, будто его не только карьера, но и сама кожа пропиталась чем-то стерильным, отталкивающим жизнь. И с тех пор Надя, сама того не осознавая, будто разучилась дышать полной грудью, когда он был рядом.
Она стояла у плиты, помешивала сметанный соус для курицы. За окном хлестал осенний дождь, по стеклу струились мутные дороги, а на кухне было душно и влажно от кипящих кастрюль. Артем, промокший до нитки, скинул кроссовки у порога и затопал по коридору в свою комнату.
— Мам, я жутко есть хочу! Пахнет ого-го!
— Иди, переодевайся быстро, через десять минут садимся, — откликнулась она, и улыбка сама собой тронула уголки губ.
Его присутствие всегда согревало дом, наполняло его шумом, музыкой из колонок, разбросанными футболками. Ей это никогда не мешало. Это была жизнь. Единственная, настоящая жизнь этого дома.
Ключ щелкнул в замке. Надя инстинктивно выпрямила спину. Вошел Дмитрий. Тот самый запах — резкий, химический, словно от только что протертой спиртом поверхности. Он повесил пальто, не глядя в сторону кухни, и прошел в гостиную, к своему кожаному креслу. Ритуал был отточен годами.
— Дим, ужин готов, — позвала Надя, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Сейчас.
Он появился на пороге кухни, уже в домашней футболке, и его взгляд сразу нахмурился.
— Опять стекла запотели. Вечно у тебя тут, как в бане. Неужели нельзя включить вытяжку?
Она молча щелкнула выключателем. Гул вентилятора заполнил паузу. Артем, уже в сухих штанах, вприпрыжку вбежал на кухню и уселся на свое место.
— Ух, суп! Я сейчас его как съем!
Он с аппетитом зачерпнул первую ложку куриного супа с вермишелью. Дмитрий медленно подошел к столу, оценивающе посмотрел на тарелки, сел. Придирчиво потрогал ложку.
— Опять не досуха вытерли? По всему дому разводы, — буркнул он, но все же начал есть.
Ели молча. Только ложки звенели о фарфор. Надя ловила себя на том, что следит за каждым движением мужа, словно ожидая удара. За тем, как он хмурится над недосоленным супом, как отодвигает тарелку, почувствовав, что он остыл. Ее собственный ужин стоял в горле комом.
Артем, не выдержав гнетущей тишины, оживленно начал рассказывать:
— А знаете, у нас сегодня на истории Колян так ляпнул… Мы все…
— За столом не чавкают и не разговаривают с набитым ртом, — холодно, не глядя на сына, пресек его Дмитрий. — Правила поведения еще никто не отменял. Тебе не в школе, за столом сидят смирно.
Артем сразу сник, покраснел и опустил глаза в свою тарелку. У Нади будто кольнуло под ложечкой. Острая, знакомая боль. Защитить. Прикрыть. Но она лишь тихо сказала:
— Тема, ешь аккуратнее.
Она поймала на себе взгляд сына — быстрый, недоумевающий, чуть обиженный. «Почему ты молчишь?» — словно спрашивали эти карие глаза. А что она могла ответить? Что папа устал? Что у него работа? Что так нельзя с папой разговаривать? Оправдания, которые она повторяла как мантру годами, вдруг показались ей пустыми и предательскими.
Дмитрий доел, отодвинул тарелку.
— Нормально. Только переперчила.
Он взял со стола свой телефон и ушел в гостиную, включив телевизор. Вытяжка гудела монотонно и назойливо. Артем быстро доел свой суп, тарелка была почти чистой.
— Можно добавки? — тихо спросил он.
— Конечно, родной, — Надя снова улыбнулась ему, с чувством вины подливая ему еще. — Бери, сколько хочешь.
Он с облегчением вздохнул и снова счастливо улыбнулся. В этот момент из гостиной раздался голос Дмитрия:
— Надя! Иди сюда на минуту.
Голос был ровный, но в нем была та самая металлическая нотка, от которой у нее похолодело внутри. Она вытерла руки о полотенце.
— Сейчас, сынок, — кивнула она Артему и вышла.
Дмитрий стоял посреди гостиной, не включив свет. Лицо его освещалось лишь мерцающим от телевизора синим сиянием, и при этом оно было каменным.
— Это что такое? — он ткнул пальцем в экран смартфона.
Надя подошла ближе. На экране — ее страница в соцсети. Старая фотография, сделанная еще прошлой осенью. Она, Артем и ее мама, они смеются в парке, обнявшись.
— Что? Фотография? — не поняла она.
— Подпись. «Мои самые главные люди». Это что за наигранная сентиментальность? И где я на этой фотографии, позвольте спросить? Где твой муж?
Надя остолбенела. Она смотрела на его раздраженное лицо, на экран, и не могла найти слов. Этот снимок был важен ей, он напоминал о редком дне, наполненном покоем и легкостью.
— Дмитрий, это же просто… мы с мамой и сыном. Это же…
— Это демонстративное неуважение, — перебил он. — Показывать всем, что у тебя есть какая-то отдельная от меня жизнь. Что я тебе не «главный человек». Это мелко и подло.
Она чувствовала, как по щекам разливается жар. Унижение. Такое знакомое, приторное чувство.
— Я не хочу, чтобы подобное повторялось, — продолжил он, уже отворачиваясь к телевизору, будто вынося приговор. — Удаляй. И вообще, пора бы уже вести себя как взрослая женщина, а не как инфантильная девочка с ее «самыми главными людьми». Главный человек в семье — муж. Это аксиома. Или тебе теща это не объяснила?
В горле у нее встал ком. Ком из обид, из молчаливых согласий, из тысяч таких вот мелких уколов. Она хотела кричать, спорить, швырнуть ему в лицо этот телефон… Но вместо этого лишь прошептала:
— Хорошо.
И, развернувшись, пошла обратно на кухню. Шагала медленно, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Артем как раз доедал вторую тарелку супа. Увидев ее, он сияюще улыбнулся, протягивая пустую тарелку.
— Мам, это был самый лучший суп на свете! Можно я еще чуть-чуть? Совсем капельку?
Она посмотрела на его счастливое, доверчивое лицо. На капельку бульона в уголке губ. На пустую тарелку, которую он держал в руках, как трофей. И этот простой, детский жест — протянуть пустую тарелку за добавкой — стал в ее глазах таким чистым, таким правильным, таким полным жизни на фоне мертвящей стерильности мужа.
И тут из гостиной, громко, чтобы было слышно на кухне, раздался ледяной голос Дмитрия:
— Хватит жрать. И так уже на лицо жиром заплыло. Встал из-за стола и пошел уроки делать. А то кроме как обжорством тебе больше заниматься нечем.
Слова повисли в воздухе, тяжелые, как удары. Артем замер с протянутой тарелкой. Его улыбка погасла, словно ее и не было. Щеки залила густая краска стыда. Он медленно, будто в замедленной съемке, опустил тарелку на стол. И посмотрел на мать. В его глазах была не просто обида. Было уничтожение.
А Надя стояла, прижавшись спиной к косяку кухонной двери, и смотрела на своего сына. На его сгорбленную спину. На его глаза, мокрые от стыда. И внутри у нее что-то громко, с треском, щелкнуло.
Тишина на кухне после его слов была густой, липкой, как смола. Артем стоял, опустив голову, его уши пылали багровым стыдом. Казалось, он вот-вот расплавится от этого взгляда, от этих слов, навсегда исчезнет, испарится с этого места.
И тут Надя сдвинулась с места.
Она сделала не шаг, а какой-то плавный, решительный сдвиг. Подошла к Артему. Не обняла, нет — она встала между ним и гостиной, спиной к мужу, заслонив сына собой, как живой щит. И положила ладонь ему на плечо. Рука не дрожала. Была твердой, теплой, якорем в море его унижения.
Потом она медленно повернула голову и посмотрела на Дмитрия. Не оглянулась — именно повернула, как марионетка на шарнире, и ее взгляд был абсолютно пустым, без злобы, без слез, без привычного страха. Он был… исследовательским. Будто она впервые видела это существо в проеме двери.
— Дмитрий, — ее голос прозвучал негромко, но отточено-четко, перерезая гул вытяжки. — Ответь мне на один вопрос. И подумай, прежде чем говорить.
Он фыркнул, сделав шаг вперед, привыкая к роли обвинителя.
— О чем еще с тобой можно разговаривать? Ты…
— За что ты его ненавидишь? — перебила она. Тихо. Спокойно. Словно спрашивала про погоду.
Воздух на кухне сгустился до состояния желе. Даже часы на микроволновке, казалось, перестали мигать. Дмитрий застыл с полуоткрытым ртом. Его лицо, готовое к гримасе ярости, обмякло в чистом, неподдельном недоумении. Он ожидал всего: истерики, оправданий, молчаливого послушания, даже слез. Но не этого. Никогда — не этого.
— Что?.. — выдавил он. — Что за чушь ты несешь? Какая ненависть? Я не ненавижу… я воспитываю его! Потому что кто-то должен! Чтобы мужиком вырос, а не тряпкой!
Он почти кричал, но в его голосе, помимо гнева, проскальзывала растерянность. Его сценарий рушился.
Надя не моргнула. Ее взгляд был прикован к его глазам, будто она пыталась разглядеть что-то на дне темной, мутной воды.
— Нет, — так же тихо и уверенно парировала она. — Ты не воспитываешь. Ты унижаешь. И я спрашиваю еще раз. За что ты его ненавидишь?
— Да перестань ты нести этот бред! — он взмахнул рукой, отмахиваясь от ее слов, как от назойливой мухи. — Видишь, до чего ты додумалась? До каких вещей? В голове у тебя одни фантазии!
Она медленно покачала головой. И в ее голосе впервые зазвучали нотки не жалости, а… холодного, клинического анализа.
— Или завидуешь? — произнесла она, и это прозвучало как приговор.
Дмитрий замер, словно его ударили током. Его рот снова беспомощно открылся.
— Что?.. Что? — он уже не кричал, а сипел, глаза вытаращились. — Я… завидую? Ему? Чему, простите? Его двойкам по алгебре? Его вонючим кроссовкам? Ты совсем больная, Надежда!
— Он может пахнуть дождем, — ее слова падали, как капли, отчетливо и ясно. — Он может вбежать в дом и крикнуть «Мам, я жутко есть хочу!». Он может смеяться просто так, потому что солнце светит. Он может попросить добавки супа и получить от этого настоящее, детское удовольствие. Он — живой.
Она сделала паузу, давая этим словам вонзиться в тишину, в его сознание.
— А ты уже давно — нет. Ты пахнешь антисептиком. Ты не кричишь, ты изрекаешь. Ты не смеешься, ты усмехаешься. Ты не просишь, ты требуешь. Ты давно умер, Дмитрий. И теперь ты злишься на того, кто еще жив. Так что это? — она снова повторила свой вопрос, вонзая его, как отточенный нож. — Ненависть к его жизни? Или зависть?
Артем, притихший за ее спиной, замер, затаив дыхание. Он смотрел на спину матери, на ее прямые, напряженные плечи, и в его глазах, помимо стыда, загоралась какая-то новая, незнакомая искра — изумления. Гордости.
Дмитрий стоял, и по его лицу было видно, как в нем борется ярость с шоком. Его мир, выстроенный на правилах, контроле и его безусловном авторитете, трещал по швам. Его поставили на место не криком, не истерикой, а одним-единственным вопросом, который он сам себе боялся задать.
— Ты… ты просто несешь околесицу, потому что не знаешь, как оправдать его обжорство и свое плохое воспитание! — попытался он вернуться в привычное русло, но это уже звучало слабо, жалко, как заезженная пластинка.
— Воспитание? — Надя наконец оторвала взгляд от него и обвела глазами кухню — включенную вытяжку, пустую тарелку сына, его покрасневшее лицо. — Хорошо. Давай заниматься воспитанием. С сегодняшнего дня воспитываю я. Одна. Артем, — она повернулась к сыну, ее голос смягчился, но оставался твердым. — Иди в свою комнату. Никаких уроков. Садись смотреть свой фильм или играй на компьютере. Все.
Артем не поверил своим ушам.
— Мам?..
— Иди.
Он метнулся из кухни, как ошпаренный. Его быстрые шаги затихли в коридоре.
Дмитрий наблюдал за этим, и его лицо исказилось от бессильной злобы.
— Вот как? Теперь ты еще и правила отменяешь? В моем доме?
— В НАШЕМ доме, — поправила она его, и в ее голосе впервые зазвучала сталь. — И да. Отменяю. Твои. Потому что твои правила делают людей несчастными. А я больше не хочу, чтобы мой сын был несчастным из-за твоей… мертвой зависти.
Она произнесла это последнее слово с ледяным спокойствием, повернулась и пошла к столу, к той самой кастрюле с супом. Она взяла ее за ручку. И в этот момент Дмитрий, окончательно сорвавшись, прошипел ей в спину:
— Все понятно. Я для тебя вообще ничего не значу! Твой сын — священная корова, а я так, приложение к квартире! Можешь даже не отмывать эту кастрюлю! Можешь вылить ее вместе с супом, раз уж он такой для тебя ценный!
Надя замерла с кастрюлей в руках. Она смотрела на нее несколько секунд. Потом медленно, очень медленно повернулась. И снова посмотрела на него. Уголки ее губ дрогнули в чем-то, отдаленно напоминающем улыбку. Но в глазах не было ни капли тепла.
— Приятного аппетита, Дмитрий, — тихо сказала она. — Кушай. В одиночестве.
И, развернувшись, она вышла из кухни, оставив его одного посреди идеального, стерильного порядка, с остывающим ужином и с грохотом собственного мира, рухнувшего у него за спиной.
***
Он прождал всю ночь. Лежал на диване в гостиной, напряженный, как струна, и ждал. Ждал, когда она выйдет. Когда начнется разборка. Когда попрет волна криков, слез, упреков, может, даже мольбы — «Давай все обсудим, как взрослые люди!». Он мысленно репетировал ответы. Строил баррикады из логики и праведного гнева. Его мир был построен на конфликте, на шуме, на выяснении, кто главный. Без этого — небытие.
Но из комнаты Нади и Артема не доносилось ничего. Ни шепота, ни всхлипов. Только тишина. Глухая, полная, всепоглощающая. Та самая, что бывает после взрыва, когда на мгновение глохнет все. Это сводило его с ума.
Утром, когда за окном зазвучали первые голоса, он услышал шаги. Вышел на кухню, готовый к бою, с лицом, отекшим от бессонницы и искаженным злобой.
На кухне пахло кофе. Надя стояла у плиты, готовя омлет. На столе стояла одна-единственная тарелка. Одна чашка. Один прибор.
— Где мой завтрак? — прохрипел он, останавливаясь в дверях.
Она не обернулась. Не вздрогнула. Как будто он был сквозняком, зашевелившим занавеску. Она переложила омлет на ту самую тарелку и поставила ее на стол перед одним-единственным стулом.
В этот момент на кухню влетел Артем. Он выглядел… спокойным. Не веселым, не подавленным, а просто — спокойным.
— Мам, я сегодня хочу какао, можно?
— Конечно, — ответила Надя теплым, обыденным голосом. — Садись, сейчас сделаю.
Она налила сыну какао в кружку, поставила перед ним. Артем сел и начал есть. Они не смотрели на Дмитрия. Вообще. Будто на его месте была пустота.
Он стоял, чувствуя, как ярость подкатывает к горлу комом. Его игнорировали. Не спорили с ним, не противоречили — его не замечали. Это было настолько чудовищно, так выбивалось из всех его представлений о мире, что он сначала не поверил.
— Ты что, не слышишь меня? — его голос дрогнул от напора эмоций. — Я спрашиваю, где мой завтрак!
Надя, помешивая ложечкой какао в кружке Артема, мягко сказала сыну:
— Слышишь, как ветер за окном воет? Наверное, похолодало.
— Ага, — кивнул Артем, с интересом глядя в окно. — Может, снег будет?
Дмитрий почувствовал, как земля уходит из-под ног. Его не существовало. Его гнев, его требования, сама его фигура в пространстве — все было стерто, аннулировано. Он сделал шаг вперед, его рука непроизвольно сжалась в кулак.
— Надежда! Я с тобой разговариваю! Это уже переходит все границы!
Она налила себе кофе, села напротив сына и отломила кусочек булки. Они продолжали тихо беседовать о чем-то своем — о школе, о фильме, который Артем смотрел вчера. Ее спина была повернута к Дмитрию. Невыносимо равнодушная, непроницаемая спина.
И тут он это понял. Окончательно и бесповоротно. Это не была тактика. Не была манипуляция. Это был приговор. Ему вынесли высшую меру наказания — эмоциональную смерть. Он стал призраком. Фантомом. Пустым местом в собственном доме.
Он мог бы кричать, бить посуду, хватать ее за плечи и трясти. Но что это изменит? Крик, обращенный в никуда? Драка с воздухом? Бессилие охватило его с такой силой, что у него подкосились ноги. Все, что он считал своей силой — власть, контроль, право на последнее слово — оказалось прахом. Бессмысленным прахом.
Он постоял еще минуту, наблюдая, как они завтракают. Как Надя улыбается Артему. Как в ее глазах нет ни капли того страха, что жил там годами. Теперь в них была лишь… легкость. Легкость от того, что тяжелый, уродливый камень наконец-то перестал давить на душу.
Он развернулся и молча ушел в спальню. Не для того, чтобы собрать вещи — это придет позже, как техническая необходимость. А для того, чтобы просто сесть на кровать и попытаться осознать, что только что произошло. Он проиграл. Не в споре, не в ссоре. Он проиграл войну, которая даже не началась. Его вычеркнули. Стерли ластиком.
Через полчаса он вышел из спальни с дорожной сумкой. Надя мыла посуду. Артем уже ушел собираться в школу.
— Я… я уезжаю, — сказал он ей в спину. Голос сорвался, стал каким-то сиплым, чужим.
Она сполоснула последнюю тарелку, поставила ее в сушилку. Вытерла руки. И только тогда медленно обернулась. Она посмотрела на него. Не сквозь него, а на него. Но в ее взгляде не было ни ненависти, ни торжества. Там было… пусто. Глубокое, бездонное безразличие. Как смотрят на случайного прохожего, лицо которого уже через секунду забудется.
— Хорошо, — тихо сказала она.
И все. Ни «куда?», ни «на сколько?», ни «почему?». Просто — «хорошо». Как будто он сообщил, что пошел вынести мусор.
Он постоял еще мгновение, надеясь… на что? Он и сам не знал. Но ничего не произошло. Она развернулась и вышла из кухни, направившись в комнату к сыну.
Дмитрий вышел из квартиры. Дверь закрылась за ним с тихим щелчком. Не с грохотом, не с хлопком. С щелчком. Окончательным, как щелчок выключателя.
Надя подошла к окну в комнате. Видела, как он, сгорбленный, садится в свою машину. Она не испытывала ничего. Ни радости, ни печали. Лишь огромную, все заполняющую тишину. Тишину, в которой наконец-то можно было услышать собственное дыхание. Собственное сердце.
Артем вышел и встал рядом.
— Мам, все нормально?
— Все, — она обняла его за плечи и прижала к себе. — Теперь все нормально.
Она не смотрела, как уезжает машина. Она закрыла глаза и вдохнула. Воздух в квартире больше не пах антисептиком. Он пах кофе, детством и тихим, спокойным утром. Первым утром их новой жизни.
