Это был третий день рождения Павлика. И это был ад.
Марина чувствовала это с самого утра, с того момента, как свекровь, Тамара Павловна, вошла в их квартиру, неся нелепого, огромного плюшевого медведя. Она поцеловала сына, Виктора, в щеку, а на Марину лишь скользнула холодным взглядом. Внука она проигнорировала, пока тот прыгал у ее ног, пытаясь привлечь внимание.
— Опять вырядила его в желтое, — процедила она, вешая свое манто в шкаф. — Ему не идет. Делает его… бледным.
Марина промолчала. Она привыкла. Павлик был светлым. Очень светлым. Белокурые, почти льняные кудри и огромные, синие, как небо, глаза. Он был полной противоположностью им обоим. Марине, с ее каштановыми волосами и карими глазами, и Виктору — жгучему, смуглому брюнету, каким он был и в свои сорок восемь.
Праздник катился по инерции. Родственники мужа сидели за столом, громко смеялись, ели ее салаты и произносили тосты. Марине казалось, что она смотрит на них через толстое, мутное стекло. Виктор был мрачен. Он почти не прикасался к еде и пил, рюмка за рюмкой, чего обычно себе не позволял.
Катастрофа грянула, когда двоюродная тетка Виктора, подвыпившая и благодушная, решила сделать «комплимент».
— А пацан-то! — прокричала она через стол. — Ну вылитый твой брат, Тамара! Помнишь, твой брат Лешка в детстве такой же белобрысый был?
Тамара Павловна поджала губы.
— Лешка был русый. А это… — она многозначительно посмотрела на Павлика, который ковырял вилкой торт, — это совсем другое.
Виктор, сидевший во главе стола, медленно поднял голову. Его черные глаза потемнели, превратившись в два уголька. Он посмотрел на свою мать, потом на тетку, а потом — на Павлика. На своего сына.
И тишина, наступившая за столом, стала оглушительной.
— Витя, — Марина попыталась улыбнуться, чувствуя, как ледяной страх сжимает желудок, — давай торт резать?
Он ее не услышал. Он резким движением отодвинул свой стул. Грохот ножек о паркет заставил Павлика вздрогнуть и поднять испуганный взгляд.
— Хватит, — прошипел Виктор. Он встал во весь рост, нависнув над столом. — Хватит этого цирка.
— Витенька, что ты? — запричитала мать, хотя в ее глазах горел недобрый огонек.
Виктор ткнул пальцем в сторону своего сына.
— Он! — его голос сорвался на крик, пьяный, злой, полный отчаяния, которое копилось в нем три года. — Посмотрите на него! А теперь на меня!
Марина застыла. «Нет, нет, нет, не делай этого, прошу…»
— «Он не может быть моим сыном! Он не похож!» — кричал муж.
Время остановилось. Тетка выронила вилку. Лица гостей превратились в смазанные, испуганные маски. Павлик, не выдержав этого крика, громко, отчаянно заплакал.
— Виктор! — Марина вскочила, пытаясь схватить его за руку, но он ее отшвырнул.
— Не трогай меня! — орал он, брызгая слюной. — Три года! Три года я молчу! Три года вы все шепчетесь у меня за спиной! Чей он, Марина? Отвечай! Я тебе не идиот!
Он смотрел на нее с такой ненавистью, с таким неприкрытым отвращением, что у Марины подкосились ноги. Это было не просто обвинение. Это была публичная казнь. Он не просто сомневался. Он вынес ей приговор. Здесь, сейчас, перед всей своей семьей, которая тут же, как стая, приняла его сторону. В их глазах она уже была виновной.
Она ничего не могла сказать. Слова застряли в горле. Она просто рванулась к Павлику, схватила его на руки, прижимая к себе его маленькое, дрожащее тельце.
— Убирайтесь, — прошептала она гостям, отворачиваясь. — Пожалуйста, уходите все.
Она унесла сына в спальню, заперев дверь, и только там, под его отчаянный плач, она позволила себе сползти по стене. Она не плакала. Она просто перестала дышать.
За дверью спальни воцарилась тишина. Не та, что бывает после праздника, а тяжелая, ватная, как в гробу. Слышно было, как в коридоре торопливо шаркают ноги, как звякают вешалки в шкафу, как щелкает входной замок. Гости — его родственники — бежали. Бежали, как с тонущего корабля, унося с собой главную сплетню года, смакуя ее, пережевывая. Они получили то, за чем пришли. Подтверждение.
Марина сидела на полу, спиной прижавшись к двери. Павлик больше не плакал, он всхлипывал, зарывшись лицом в ее колени. Его маленькие пальчики до боли сжимали ткань ее платья. Он ничего не понял, но впитал ужас, разлитый в возду L..духе, как губка. Он впитал ненависть, направленную на него отцом.
Она гладила его по льняным кудряшкам. Тем самым, которые Виктор сегодня счел доказательством ее измены.
В голове было пусто. Шок выжег все мысли, оставив только звенящую боль. Она смотрела на стену напротив, на их свадебную фотографию. Вот они, счастливые, молодые. Он, смуглый, черноволосый, смотрит на нее с обожанием. А она… она смотрит на него, как на бога.
Как этот бог превратился в чудовище, которое только что, на глазах у всей семьи, растоптало ее, их сына, их три года?
Три года.
Она вдруг вспомнила. Это началось не сегодня. Это началось в роддоме. Когда Тамара Павловна, его мать, впервые взяла внука на руки. Она поджала губы и сказала ту самую, первую фразу: «Надо же. Светленький какой. Совсем не в нашу породу».
Тогда это казалось просто неудачной шуткой. Марина, уставшая, счастливая, только отшутилась, что, мол, в ее прабабушку-польку.
Но яд начал действовать.
Все эти три года. Каждый приход свекрови. «Что-то он у вас не кареглазый…», «У Витеньки в этом возрасте уже вон какие волосы темные были…», «Марин, а ты уверена, что у тебя в роду блондины были? Ты бы у мамы своей спросила получше…»
Шепот. Едкий, как кислота, капля за каплей. И Виктор, ее сильный, ее уверенный Виктор, молчал. Он впитывал этот яд. Он позволял матери травить их семью. Он не защитил ни ее, ни сына. Он… сомневался.
Дверь в спальню дернулась. Раз. Два. Потом в нее ударили кулаком.
— Открой, Марина! — его голос был глухим, пьяным. — Открой, я сказал!
Павлик снова заплакал, испуганный стуком.
— Уходи, — прошептала Марина. Голос ее не слушался, он был чужим. — Оставьте нас в покое.
— Я никуда не уйду! Это мой дом! А ты… ты мне сейчас все объяснишь! Я требую!
Марина медленно поднялась. Она уложила сына в кроватку, сунула ему в руки того самого огромного медведя, которого принесла свекровь. Медведь был уродливой насмешкой.
Она подошла к зеркалу. На нее смотрела женщина с мертвенно-бледным лицом, с огромными, темными от ужаса глазами. Праздничное платье, которое она так долго выбирала, сидело на ней, как на вешалке.
Он снова ударил в дверь.
И в этот момент что-то щелкнуло. Шок прошел. Стыд, который парализовал ее, отступил. Вместо него пришла другая — холодная, острая, как скальпель, ярость.
Она повернула ключ.
Виктор ворвался в комнату. Он был растрепан, рубашка выбилась из брюк, глаза мутные. Он был жалок.
— Наконец-то! — выдохнул он. — Ну? Я жду. Кто он?
Марина смотрела на него. На человека, с которым делила постель восемь лет. На отца своего ребенка. И не чувствовала ничего, кроме ледяного, всепоглощающего презрения.
— Замолчи, — сказала она. Не громко, но так, что он осекся.
— Что?!
— Я сказала, замолчи. Ты достаточно наговорил. Ты унизил меня. Ты напугал своего сына. В его день рождения.
— Своего? — взвизгнул он. — Не смей его так называть! Ты… ты мне врала! Все эти годы!
Она сделала шаг к нему. И он, пьяный, сильный, вдруг отступил. Он не ожидал этого взгляда. Взгляда женщины, которой больше нечего терять.
— Ты прав, — сказала она, и ее спокойствие было страшнее его крика. — Ты прав, этот цирк надо заканчивать.
— Я… я так и знал! — он победно оскалился. — Ты призналась!
— Завтра, — ее голос резал, как стекло, — в девять утра. Мы едем в клинику. И делаем тест.
Он замер. Этого он не ожидал. В его пьяном сценарии она должна была рыдать, ползать в ногах, клясться в верности или, наоборот, во всем признаться.
— Что? — переспросил он.
— Тест ДНК, Виктор. Ты же этого хочешь? Ты хочешь доказательств. Ты их получишь. Ты, твоя мать, вся твоя родня, которая только что сбежала отсюда, захлебываясь слюной. Вы все их получите.
Она подошла к шкафу и достала дорожную сумку.
— Ты… ты что делаешь? — в его голосе впервые прорезалась неуверенность.
Марина начала швырять в сумку вещи. Свои. Павлика. Зубные щетки, пижамы, первый попавшийся свитер.
— Я собираю вещи.
— Куда? Куда ты пойдешь?
Она остановилась и посмотрела на него.
— Я не знаю. К маме. В гостиницу. Это неважно. Но здесь, в этом доме, который провонял твоими подозрениями и предательством, я не останусь ни минуты.
— Ты… ты не можешь! — он вдруг испугался. Не того, что она уйдет. А того, что она делает. Она забирала у него контроль. — Ты не можешь забрать Павлика! Он… он…
— Он — мой сын, — отрезала Марина. — А вот твой ли он — мы это и выясним. Завтра. В девять утра. Я пришлю тебе адрес клиники.
Она застегнула молнию на сумке, подошла к спящему сыну и начала его одевать.
— Марина, подожди! — он схватил ее за руку. — Ну… может, я погорячился. Я… я выпил. Мать…
— Убери от меня руки, — она вырвала свою руку так резко, что он отшатнулся. — Ты все сказал, Виктор. Ты сказал это не мне на кухне. Ты сказал это при всех. Ты объявил меня шлюхой, а своего сына — нагулянным. Пути назад нет. Только тест. И если ты не приедешь…
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— …можешь считать, что сына у тебя больше нет. Вне зависимости от того, что покажет любая бумажка.
Ночь, проведенная в ее детской комнате, в квартире матери, была похожа на липкий, душный сон. Павлик, измученный плачем и страхом, спал рядом на раскладушке, обнимая уродливого медведя. А Марина не спала. Она смотрела в потолок, на котором помнила каждую трещинку, и видела только одно — багровое от ярости лицо мужа, его искаженный криком рот.
Она чувствовала себя грязной. Не просто оскорбленной — ее словно вываляли в грязи, публично, на глазах у тех, кто должен был быть ее семьей. Ее унизили, и самое страшное, унизили ее материнство.
В восемь утра она была уже на ногах. В ней не было слез или истерики. Только холодная, выгоревшая дотла пустота и одна-единственная мысль: «Довести до конца».
Она выбрала самую дорогую, самую быструю клинику в городе. Ту, что обещала результат за 24 часа и абсолютную точность. Она заплатила за это из своих личных, «запасных» денег, которые когда-то откладывала на их совместный отпуск. Какая ирония.
В 8:50 она стояла в стерильном, пахнущем антисептиком холле. Павлик, не понимая, куда его привели, жался к ее ногам, с интересом разглядывая аквариум.
Ровно в 8:58 в стеклянных дверях появился Виктор.
Марина ожидала увидеть его одного. Но он был не один. Рядом с ним, как гранитный монумент, как его личный конвоир, плыла Тамара Павловна.
Свекровь была во всеоружии. Идеальная укладка, нитка жемчуга, строгое пальто. На лице — маска скорбной правоты. Она пришла не поддерживать. Она пришла присутствовать при исполнении приговора.
Виктор выглядел ужасно. Бледный, с красными глазами, в которых застыл то ли страх, то ли стыд, то ли остатки вчерашней пьяной злости. Он не посмотрел на Марину. Он посмотрел на сына.
— Вот, — его голос был хриплым. — Мы здесь.
— Здравствуйте, Тамара Павловна, — ледяным тоном произнесла Марина. — Вас я не приглашала. Это личное дело.
— Я — мать, — отрезала свекровь, глядя сквозь нее. — Я не оставлю своего сына в такой момент. Я должна убедиться, что все сделано… правильно.
Марина усмехнулась. «Правильно». То есть, что она не подкупит врачей.
— Как скажете.
Процедура была быстрой и унизительной. Их по очереди вызвали в кабинет. Медсестра в маске, не задавая лишних вопросов, деловито взяла у них — у Виктора, у Марины и, наконец, у Павлика — мазки из ротовой полости.
Павлик испугался ватной палочки, захныкал.
— Ну-ну, герой, — фальшиво-ласково проговорил Виктор, протягивая к нему руку.
— Не трогай его, — оборвала его Марина, прижимая к себе сына. Она сама его успокоила.
Когда они вышли в коридор, Виктор судорожно сглотнул. Кажется, до него только сейчас начало доходить, что он натворил. Что этот стерильный кабинет, эта молчаливая медсестра — это точка невозврата.
— Марина, — начал он, — послушай, я… Вчера… я не то…
— Что «не то»? — она посмотрела на него в упор. — Ты не то сказал? Или не то думал?
— Он не виноват! — тут же встряла Тамара Павловна, заслоняя сына своей мощной грудью. — Ты довела его! Любой мужчина бы засомневался! Ребенок — вылитый твой… бывший!
Марина застыла. Какой «бывший»? Ее бывший парень, еще до Виктора, был таким же кареглазым, как и она сама. Это был такой абсурдный, такой отчаянный бред, что она только покачала головой.
— Ждите, — сказала она им обоим. — Результаты будут завтра. Их пришлют мне на электронную почту. Я вам их перешлю.
— А почему это тебе? — взвилась свекровь. — А если ты подделаешь?
— Потому что я за это плачу, — отрезала Марина. — И потому что я — его мать. А вы… вы просто ждите.
Она взяла Павлика за руку, надела на него шапку и, не оборачиваясь, пошла к выходу. Она чувствовала, как два взгляда сверлят ей спину. Один — растерянный и испуганный. Второй — полный чистой, незамутненной ненависти.
Остаток дня и следующая ночь слились в один бесконечный, серый кошмар. Она сидела у ноутбука, обновляя почту. Каждые пять минут. Она не ела, не спала. Она пила холодный чай и смотрела в экран.
Ее жизнь, ее честное имя, ее ребенок — все это свелось к одному файлу в формате PDF.
Она думала, что будет, если… Нет. Она гнала эту мысль. Но что, если Виктор прав? Что, если в роддоме… Ошибка? Перепутали? Эта мысль была еще страшнее, и она вцепилась в нее, как в единственное рациональное, хотя и чудовищное, объяснение. Но нет. Она помнила его. С первой секунды. Это был он, ее мальчик.
Ровно в 10:17 утра следующего дня пришел звуковой сигнал.
«Клиника «Геном». Результаты вашего исследования готовы».
Руки дрожали так, что она не могла попасть курсором по строке. Она открыла письмо. Прикрепленный файл.
Сердце колотилось в горле, глухо, больно.
Она открыла документ. Десять страниц таблиц, терминов, процентов. Она прокрутила вниз, к заключению. К последней строке.
«…вероятность отцовства Виктора Сергеевича Р. в отношении Павла Викторовича Р. составляет…»
«…вероятность отцовства Виктора Сергеевича Р. в отношении Павла Викторовича Р. составляет 99,9999%».
Марина смотрела на эту цифру, и у нее не было ни радости, ни облегчения. Она не чувствовала триумфа. Она чувствовала только ледяной, могильный холод.
Она знала это. Она знала это каждую секунду, каждую из этих проклятых трех лет. Ей не нужен был этот PDF-файл, чтобы знать правду.
Этот файл был нужен им.
Эта бумага, стоившая ей огромных денег и последних нервных клеток, была не доказательством ее верности. Она была свидетельством его предательства. Его и его матери. Предательства, которое было гораздо глубже и страшнее, чем любая физическая измена. Они предали ее доверие, ее любовь, ее материнство. Они поставили под сомнение самое чистое, что было в ее жизни — ее ребенка.
Она молча нажала кнопку «Переслать».
В строке «Кому» она вбила два адреса. Его. И адрес Тамары Павловны, который та когда-то дала ей, чтобы «обмениваться рецептами».
В теме письма она написала одно слово: «Результаты».
Тело письма она оставила пустым.
Она нажала «Отправить» и закрыла ноутбук.
Она пошла на кухню, где ее мать, бледная, с темными кругами под глазами, пила корвалол.
— Мам, сделай мне, пожалуйста, кофе.
Она не успела договорить.
Ее телефон, лежавший на столе, взорвался звонком. «Виктор».
Марина смотрела на экран. Звонок длился, надрывался, захлебывался. Она не брала.
Звонок прекратился. И тут же начался снова.
Она снова проигнорировала.
Телефон замолчал. И тут же завибрировал от входящего вызова. «Свекровь».
— Какая настойчивость, — криво усмехнулась Марина.
Наконец, телефон пискнул, принимая СМС.
«Марина, возьми трубку. Я прошу тебя».
«Марина, это… не то…»
«Марина, я умоляю, ответь!»
Она взяла телефон. Включила громкую связь. Ее мать замерла с чашкой в руке.
— Да, — сказала она.
На том конце трубки повисло молчание. Тяжелое, густое, полное ужаса. Это был не тот Виктор, который кричал, брызгая слюной, на дне рождения. Это был… никто.
Было слышно только его рваное, сиплое дыхание.
Он онемел. Он действительно просто не мог говорить.
— Что молчишь, Виктор? — ее голос прозвучал ровно, безжалостно. — Тебе не понравились результаты? Цифры не те?
— Ма-ри-на… — выдавил он. Это был не голос, а стон. — Я… я…
— Что «ты»? Ты «не то»? Ты «погорячился»? Ты «выпил»? Какие еще оправдания у тебя в запасе?
— Я… я не… я не знал… я…
— Он не виноват! — вдруг раздался на том конце провода пронзительный, как сверло, голос Тамары Павловны. Она, очевидно, вырвала у него трубку. — Это подделка! Ты им заплатила! Ты шлюха, ты им заплатила, чтобы скрыть! Мой Витенька…
— Замолчи, мама! — впервые в жизни, кажется, заорал на нее Виктор. — Замолчи!
В трубке послышалась какая-то возня, а потом снова его сиплый голос:
— Марина! Марина, это неправда! Я… прости меня! Я…
— Ты верил ей, — прервала его Марина. В ее голосе не было злости. Только смертельная усталость. — Ты слушал ее. Все три года. Ты смотрел на своего сына, на его льняные волосы, и ты ненавидел его за них. Потому что он был «не в вашу породу». Ты позволил ей отравить тебя, а потом, как трус, выплеснул этот яд на меня. Перед всеми.
— Я исправлю! Я все исправлю! Я… я… Я люблю его! Я люблю… я люблю вас!
— Ты любишь? — она горько рассмеялась. — Этот тест, Виктор, он ничего не доказывает. То есть, он доказывает только одно: что ты — отец этого ребенка. И теперь, по закону, ты будешь платить ему алименты.
На том конце трубки снова воцарилась тишина.
— Что? — прошептал он. — В каком смысле… алименты? Марина, хватит! Хватит этого цирка! Мы едем домой!
— У тебя больше нет дома. У нас с тобой больше нет дома. Ты его сжег. В субботу. На глазах у всей своей родни. Ты можешь извиниться. Ты можешь даже плакать. Но ты не можешь отменить тот день. Ты не можешь стереть из памяти твоего сына, как его отец кричал, что он — не его сын.
— Но… но тест!
— Да, тест. Спасибо, что ты на него согласился, — ее голос стал стальным. — Это единственная бумага, которая мне была нужна. Для суда. Я подаю на развод.
— Марина! Нет! Не делай этого! Я… Я на колени встану!
— Поздно, Виктор. Ты уже стоишь на коленях. Не передо мной. А перед своей матерью. И ты стоял на них все эти годы. А я не хочу жить с мужчиной, который стоит на коленях.
Она нажала «Отбой».
Она посмотрела на мать, которая плакала, прикрыв рот рукой. А потом на Павлика, который проснулся и, улыбаясь, протягивал ей руки.
Она взяла его на руки, уткнулась носом в его светлые, пахнущие молоком и сном кудри.
— Ты — мой сын, — прошептала она. — Ты — мой. И неважно, в какую ты «породу». Ты — в мою.
Она удалила номер Виктора. Потом номер свекрови. Она подошла к окну. Шел снег. Начиналась новая, неизвестная, страшная, но ее собственная жизнь.
