Звук защелкнувшейся двери был идеально синхронизирован с финальным аккордом ее любимого концерта Чайковского, который играл в наушниках. Один резкий, сухой щелчок — и громоподобная тишина в наушниках. Абсолютная.
Лариса замерла у раковины, держа в руках тарелку, с которой медленно стекала пена. Она смотрела в черный квадрат кухонного окна, где отражалась ее собственная бледная тень. Так они и стояли — она и ее отражение, застывшие в ожидании.
В ушах еще звенело. Не от музыки — от этой оглушительной тишины, что наступила внутри. Виктор только что ушел. Встречать мать с ночного поезда. Его последние слова, брошенные через плечо, висели в воздухе, смешавшись с запахом вчерашней жареной картошки: «Мать поживет у нас. Недолго. Месяц-другой. Привыкай».
Не было ни «Давай обсудим», ни «Как ты смотришь?» — лишь один, сухой, приказной тон: «Привыкай». Словно она была не женой, а солдатом, получившим приказ.
Она медленно, с почти болезненной аккуратностью, поставила тарелку на дно раковины. Сняла наушники. Мир вокруг обрушился на нее — гул холодильника, тиканье часов, собственное сердцебиение. И в этом хаосе бытовых звуков родилась мысль. Совершенная в своей простоте и безжалостной ясности. Она возникла не как вспышка гнева, а как холодное, выверенное уравнение, все переменные в котором были наконец-то расставлены по местам.
Уголки ее губ дрогнули и поползли вверх. Это была не улыбка радости. Это была улыбка дирижера, берущего в руки палочку перед исполнением своего главного произведения. Тихая, сосредоточенная, полная безмолвной власти.
Она вытерла руки о полотенце, висевшее на гвоздике. Не то самое, вышитое ромашками, что она привезла из дома. То куда-то потерялось, а это — безликое, махровое, купленное Виктором по акции. Вытерла и бросила его на стол. Больше оно ей не понадобится.
Лариса прошла в спальню. Их спальню. Хотя последние полгода это была скорее его спальня и ее угол на разложенном диване. Он храпел. Говорил, что устает на работе. А она вставала в шесть, чтобы успеть на свою смену в бухгалтерию.
Она достала с антресоли большую спортивную сумку, ту самую, с которой когда-то ездили на море вместе. Теперь она пахла нафталином и забытьем. Лариса начала складывать вещи. Не все. Только свое. Платья, юбки, блузки. Костюм, в котором ходила на собеседования десять лет назад, еще до замужества. Он был немного старомоден, но сидел на ней идеально. Она погладила рукав, вспомнила ту девушку — уверенную, с горящими глазами.
— Зачем тебе работа? — говорил тогда Виктор. — Я тебя обеспечу. Сиди дома, поливай цветы, готовь. Будем детей растить.
Цветы на балконе засохли прошлым летом. Дети… Однажды она завела разговор, а он отмахнулся: «Некогда, Лара. Денег и так в обрез. Ты бы лучше ужин повкуснее сделала, а не о глупостях думала».
Она резко дернула молнию на сумке. Глупости.
Из ящика комода она достала старую шкатулку, оклеенную ракушками. Там лежали ее документы, диплом, трудовая книжка и небольшая пачка денег. Те самые, что она откладывала понемногу все эти годы. «На черный день», — говорила она себе. Теперь этот день настал. Он был не черным. Он был серым, предрассветным, и он пах свободой.
Она открыла паспорт. Посмотрела на свое фото. Двадцатилетняя Лариса смотрела на нее с вызовом. «Ну что, — будто спрашивал этот взгляд, — ты совсем обалдела там? Совсем сдалась?»
— Нет, — тихо прошептала она. — Больше нет.
Шаги в подъезде. Громкие, уверенные. И женский голос, визгливый и знакомый до тошноты.
— Виктор, я же говорила, у тебя тут порог скрипит! Надо гвоздем прибить! Мужчины без женщин — как дети малые, совсем без рук!
Лариса замерла у комода. Сердце заколотилось, пытаясь вырваться из груди. Но разум был холоден. Она прислушалась.
— Мам, да ладно тебе. Сейчас чайку сделаем, все устроим.
— А Лариса-то где? Спит, наверное? Утро уже, а она небось еще в постели! Я тебе всегда говорила, Виктор, неженатый мужчина — это катастрофа. Ни порядка, ни уюта.
Ключ щелкнул в замке. Дверь распахнулась.
Лариса не вышла к ней. Она стояла посреди спальни, слушая, как свекровь перемещается по прихожей, снимает пальто.
— Лариса! — крикнул Виктор. — Мама приехала! Встречай, помоги! И чай поставь, мы с дороги!
Она сделала глубокий вдох. Выдох. И шагнула в коридор.
Они стояли там — ее муж и его мать. Нина Семеновна, худая, жилистая женщина с цепким взглядом, уже совала свой нос в шкаф, вешая свое драповое пальто на самую дорогую шубу Ларисы, подаренную когда-то на день рождения.
— О, а ты уже на ногах, — сказала Нина Семеновна, окидывая ее взглядом с головы до ног. — А я уж думала, будем будить. Кухня, я смотрю, не убрана. И пол надо помыть. Виктор, у тебя тут пыль, я в прихожей пальцем провела!
Виктор смотрел на Ларису. Не на мать. На нее. Его взгляд был усталым, раздраженным.
— Лариса, ты чего стоишь? Мама с дороги, устала. Бери вещи, неси на кухню. И диван в гостиной разложи.
Лариса не двигалась. Она смотрела на них, на этот дуэт, который с самого начала их брака был против нее. Нина Семеновна с ее «мужчина должен быть главным» и «жена должна терпеть». И Виктор, который так легко в это поверил.
— Ну? — буркнул он. — Ты меня слышишь?
— Я все слышу, Виктор, — сказала она. Ее голос прозвучал странно ровно. Без дрожи. Без эмоций. — Прекрасно слышу.
Она повернулась и пошла обратно в спальню.
— Вот, извольте, — фыркнула Нина Семеновна. — И на том спасибо, что хоть слово вымолвила. Невестка — как с потолка упавшая. Никакого уважения.
Лариса вошла в спальню, взяла свою сумку. Из ящика тумбочки Виктора она достала ключи от машины. От ее машины, которую она покупала на свои деньги до замужества, но которая давно уже считалась «общей», а по факту — его.
Она вышла с сумкой в прихожую.
— Ты куда это собралась? — нахмурился Виктор.
— Я уезжаю, — сказала Лариса, надевая пальто.
В прихожей воцарилась тишина. Та самая, оглушительная, что была у нее в наушниках.
— Что? — не понял Виктор.
— Я сказала, уезжаю. Вы хотели жить вместе? Пожалуйста. Живите. Вдвоем. Вам ведь так хорошо друг с другом. Я больше не буду вам мешать.
Нина Семеновна фыркнула, но в ее глазах мелькнуло недоумение.
— Лариса, прекрати истерику, — голос Виктора стал жестким, привычно-приказным. — Мама приехала, не позорь меня. Отнеси вещи и иди на кухню.
Она посмотрела на него — прямо в глаза — и улыбнулась. Той самой, тихой, дирижерской улыбкой.
— Нет, Виктор. Приятного вам аппетита.
Она повернулась, открыла входную дверь и вышла на лестничную площадку. Хлопок двери был не громким, но окончательным. Как последний щелчок счетчика, отмерявшего ее старую жизнь.
За дверью на секунду воцарилась тишина, а потом раздался возглас Нины Семеновны: — Да она с ума сошла! В своем уме? Бросить мужа! Виктор, беги за ней!
Но шагов за дверью не послышалось. Виктор, вероятно, все еще стоял в ступоре, не в силах осознать, что его удобная, молчаливая жена осмелилась вот так — просто взять и уйти.
Лариса тем временем спускалась по лестнице. Чемодан отстукивал по ступенькам ритмичную дробь. Шаг. Второй. Третий. С каждым шагом с ее плеч падал невидимый груз. Обесценивающие фразы. Пренебрежительные взгляды. Поучения. Указания. Все это оставалось там, за той дверью, вместе с двумя людьми, которые так и не поняли, что сломали единственное, что держало ее рядом, — ее терпение. На комоде, рядом с пустым местом, где раньше лежали ее документы, она оставила ключи от квартиры. Свои ключи.
Она вышла на улицу. Ночь уже отступала, уступая место холодному предрассветному серому свету. Воздух был свеж и колюч. Лариса вдохнула его полной грудью. Впервые за долгие годы она дышала так легко. Она подошла к своей машине, открыла багажник, закинула внутрь сумку. Села за руль.
Ключ повернулся в замке зажигания. Мотор завелся с тихим, уверенным урчанием. Она посмотрела в зеркало заднего вида. На нее смотрела женщина с уставшими, но спокойными глазами. Женщина, которая только что дирижировала своим освобождением. И его финал еще не был написан. Он только начинался.
Она тронулась с места и поехала в сторону медленно светлеющего горизонта. Прочь. Домой. К себе.
***
Машина плавно тронулась, оставляя за спиной серую панельную коробку, которая еще пять минут назад была ее жизнью. Лариса не смотрела в зеркало заднего вида. Смотреть было нечего. Вместо этого ее взгляд был прикован к дороге, растворяющейся в сизой предрассветной дымке.
Она ехала не наугад. Повороты следовали один за другим с выверенной автоматичностью, будто кто-то вел ее по невидимым рельсам, проложенным в ее памяти. Она миновала спальные районы, свернула в старый центр, с его потрескавшимися фасадами дореволюционных особняков и узкими улочками. И наконец, затормозила у невысокого кирпичного здания, на первом этаже которого угадывались огромные витринные окна, сейчас темные.
Она заглушила мотор. Тишина. Та самая, желанная, живая тишина, не разбавленная ничьим храпом, ничьими поучениями. Только легкий утренний ветерок за окном.
Лариса достала из глубины сумки не ключи от квартиры, а небольшую, потрепанную связку. Подошла к неприметной двери сбоку от витрин, вставила ключ в замок. Щелчок прозвучал громче, чем хлопок той, квартирной двери. Она вошла внутрь.
И погрузилась в другой мир.
Воздух был густой, насыщенный — запахом скипидара, масляных красок, старого дерева и свежемолотого кофе. Свет от уличного фонаря, пробивавшийся сквозь огромное окно-витрину, выхватывал из полумрака причудливые формы: мольберты, затянутые холстами, стол, заваленный тюбиками и кистями, гипсовую голову Аполлона в углу. И повсюду — картины. На стенах, прислоненные к ножкам столов, стоящие на полу. Пейзажи, портреты, абстракции.
— Ну, долго же ты собиралась, — раздался из глубины помещения спокойный, немного хриплый голос.
Из-за стены появилась женщина лет пятидесяти, с седыми, коротко стриженными волосами, в прожженном краской рабочем халате. В руках она держала две керамические кружки. Это была Ольга, владелица галереи «Арт-подвал». Ее царство.
— Кофе как раз подоспел, — Ольга поставила кружки на свободный угол стола, заваленного эскизами. — Устроила себе боевое крещение, я смотрю.
Лариса молча поставила сумку у двери, сняла пальто. Под ним оказался простой свитер и джинсы, но на ее фоне они смотрелись как облачение жрицы. Она подошла к одной из картин, стоявшей лицом к стене, и перевернула ее.
На холсте была она сама. Не та Лариса, что только что вышла из квартиры Виктора, — уставшая, потухшая. А другая. С высоко поднятым подбородком, с глазами, в которых горел холодный огонь. В руках она держала не кисть, а скорее, жезл. «Автопортрет. Дирижер». Она написала его год назад, в одну из самых черных ночей, после того как Виктор назвал ее картины «несерьезным баловством».
— Приняла, наконец, мое предложение о персональной выставке? — спросила Ольга, протягивая ей кружку. — Без этих твоих дурацких псевдонимов? «Лара Светова» — звучит, конечно, но пора уже и своим лицом светить.
Лариса взяла кружку, ощущая исходящий от нее жар. Она провела пальцами по шершавой поверхности холста, по своему собственному изображению.
— Вчера вечером, — тихо начала она, — он спросил. Нет, не спросил, констатировал. Стоя на пороге кухни, смотрел, как я мою посуду. Сказал: «Твои каракули хоть какие-то деньги приносят? Или это просто хобби для жены успешного мужчины?».
Ольга фыркнула, но ничего не сказала. Она понимала — это не просто жалоба. Это пролог.
— И в тот же вечер, — голос Ларисы окреп, в нем появились стальные нотки, — я получила уведомление о переводе. За ту самую абстракцию, что купил тот московский коллекционер. Помнишь, «Тишина после бури»?
— Как не помнить. Он за нее десять тысяч евро отвалил. Для провинции — космос.
— Да, — Лариса улыбнулась. Той самой, новой улыбкой. — Сумма, знаешь ли, в три раза превысила его последнюю квартальную премию. На которую он мне «великодушно» подарил на новую шубу. Чтобы я, цитата, «не позорила его в приличном обществе».
В воздухе повисло молчание, густое, как масляная краска. Ольга смотрела на подругу с нескрываемой гордостью.
— И где теперь твой «успешный мужчина»? — наконец, спросила она.
— Там же, где и был. В моем прошлом. Со своей матерью. Они теперь вдвоем. Две половинки одного целого. Пусть и радуются друг другу.
Лариса отставила кружку, так и не пригубив. Она подошла к чистому, загрунтованному холсту на центральном мольберте. Взяла палитру, стала механически, почти не глядя, выдавливать краску — ультрамарин, охру, киноварь. Цвета, которые Виктор ненавидел. «Кричащие», называл он их.
— А если он придет? Будет искать? — спросила Ольга.
— Пусть ищет, — Лариса взяла в руки широкую, плоскую кисть. — Он не найдет. Он не знал меня. Настоящую. Он видел только удобную ему версию. Ту, что не кричала, не спорила, мыла полы и готовила ужин. А эту… — она сделала первый мазок по холсту — смелый, размашистый, синий, как ночное небо. — Эту он боялся. Интуитивно. Поэтому и пытался запереть в четырех стенах.
В этот момент на ее личном телефоне, том самом, что лежал в кармане пальто, загорелся экран. «ВИКТОР». Он звонил без перерыва. Лариса скользнула взглядом по имени на дисплее, затем спокойно достала сим-карту, сломала ее пополам и выбросила в мусорное ведро.
— А этот? — Ольга кивнула на второй телефон, лежавший на столе рядом с эскизами. Старый, кнопочный «бабушкофон».
— Этот он никогда не видел, — сказала Лариса. И как будто в подтверждение ее слов, старый телефон тихо и деловито завибрировал. Лариса взглянула на экран. Номер был незнакомый, московский. Новый заказ. Возможно, от того самого коллекционера.
Она повернулась к холсту. К своей новой жизни. К самой себе.
Ольга, понимая, что сеанс закончен, молча взяла кружку и отошла вглубь мастерской, оставив Ларису наедине с рождающейся картиной.
Лариса сделала еще один мазок. Ярко-красный. Цвет крови, страсти, свободы. Звук, с которым краска ложилась на холст, был единственным звуком, имевшим теперь значение. Он был громче всех обид, всех унижений, всех «привыкай». Он был голосом ее воскресшей души.
За огромным окном начиналось утро. Первые лучи солнца упали на витрину, подсветив ее изнутри, словно сцену. И на этой сцене, перед своим новым холстом, стояла она — Лариса. Не жена. Не жертва. Художник. И ее главное произведение — ее собственная жизнь — только начиналось.
Прошло полгода. Полгода тишины. Не той, давящей, что была в квартире Виктора, а живой, наполненной смыслом тишиной мастерской, где слышно лишь шуршание кисти по холсту и биение собственного сердца.
Галерею Ольги «Арт-подвал» в день дебютной персональной выставки Ларисы Петровой было не узнать. Обычный богемный полумрак сменился ярким светом софитов, который выхватывал из темноты два десятка картин. Они висели на стенах, как окна в другой, более яркий и смелый мир. Мир Ларисы.
«Тишина после бури» — огромное полотно, где хаос мазков вдруг обретал строгий, почти музыкальный порядок.
«Дирижер» — тот самый автопортрет, с которым она когда-то осталась наедине в свое первое утро свободы.
«Приятного аппетита» — ироничная, почти кубистическая композиция из пустых тарелок и одинокого стула у окна.
Люди гудели, как рой пчел. Коллекционеры, критики, просто любители искусства. Воздух был густой от запаха дорогого парфюма, волнения и того особого электричества, что возникает, когда рождается новое имя.
Лариса стояла в центре зала. В простом, но безупречно скроенном черном платье, с единственным украшением — серебряной кисточкой на тонкой цепочке. Она улыбалась, спокойно и тепло отвечала на вопросы, ее взгляд был ясным и прямым. В ней не было и тени той сжавшейся, серой женщины, что сбежала с сумкой полгода назад. Это была другая. Цельная. Завершенная.
Именно в этот момент дверь в галерею открылась, впустив порцию холодного ночного воздуха. Вошли двое. Виктор и его новая спутница — яркая блондинка, которая с ходу начала громко восхищаться «атмосферностью места», цепко держа его под локоть.
Его привела сюда не ностальгия. Его притащила сюда она — чтобы «посмотреть на эту вашу провинциальную богему» и, возможно, показать себя. Виктор был бледен. Он словно вжался в свой дорогой, но вдруг ставший неудобным пиджак. Его взгляд метнулся по залу, выискивая ту, которую он боялся и надеялся увидеть.
И он увидел.
Лариса стояла спиной к нему, разговаривая с седовласым мужчиной в очках — известным столичным арт-критиком. Она слушала, слегка склонив голову, и ее поза была полна такого естественного достоинства, что сжать ее в объятиях или, наоборот, броситься с упреками — казалось в равной степени кощунственным.
Все вокруг ждали. Ольга, наблюдающая из-за стойки с шампанским. Гости, чувствовавшие напряжение. Даже воздух застыл в ожидании скандала, слова, взгляда — хоть какого-то признания того, что они когда-то были частью жизни друг друга.
Но ничего не произошло.
Лариса повернулась, ее взгляд скользнул по Виктору. По его новому галстуку, по его испуганным глазам, по его спутнице. И прошел дальше. Абсолютно так же, как он скользнул по стулу в углу, по блику на паркете, по картине на противоположной стене. Без малейшей искры узнавания, без тени волнения или ненависти. Просто констатация: предмет. Часть интерьера. Неодушевленный и не имеющий значения объект.
Это было не игнорирование. Это было стирание.
Виктор почувствовал, как пол уходит из-под ног. Все эти месяцы он строил в голове диалоги, оправдывался, злился, представлял, как она рыдает или, наоборот, бросается на него с кулаками. Он готовился к войне, к битве, к хоть какому-то контакту. Но он не был готов к этому. К абсолютному, тотальному нулю. К тому, что для нее его больше не существует.
В этот момент в кармане платья Ларисы тихо завибрировал ее телефон. Она отвлеклась от беседы, достала его, прочла сообщение. И на ее губах расцвела та самая улыбка. Та самая, «дирижерская» — тихая, сосредоточенная, полная безмолвной власти. Улыбка человека, держащего в руках нити своей собственной судьбы.
Она подняла взгляд, нашла через толпу понимающий взгляд Ольги и чуть заметно кивнула. Как дирижер, дающий знак оркестру. Все в порядке. Музыка играет. Шоу продолжается.
Занавес.
***
А через час, когда последние гости, возбужденные и довольные, покинули галерею, Ольга подошла к Ларисе, которая стояла перед своим «Дирижером».
— Ну что, Ларис? — спросила Ольга, протягивая ей бокал. — Довольна?
Лариса взяла бокал, но не отпила. Она смотрела на картину. На собственное изображение, на руку, держащую палочку.
— Знаешь, о чем я подумала, когда увидела его? — тихо спросила она.
— О том, какой он жалкий?
— Нет, — Лариса покачала головой. — Я подумала… что он просто не смог разглядеть картину. Все эти годы. Он смотрел на раму. На паспарту. На гвоздь, на котором все это висит. А на саму картину — нет. Так и не посмотрел.
Она наконец отпила глоток шампанского. Пузырьки щекотали небо.
— А что в сообщении? — спросила Ольга, кивнув на телефон в ее руке.
Лариса повернула к ней экран. Там было всего несколько строк от галерейщика из Парижа.
«Chère Larissa! Ваше портфолио произвело фурор. Приглашаем вас на трехмесячную арт-резиденцию. Даты обсудим. Жду вашего ответа. С восхищением, Жан-Пьер».
Ольга улыбнулась во весь рот.
— Ну что ж, — сказала она, поднимая свой бокал. — За новые горизонты.
— За новые горизонты, — тихо повторила Лариса.
Она поставила бокал, подошла к мольберту, стоявшему в углу, накрытому тканью. Это была ее новая, еще не законченная работа. Она сдернула покрывало.
На холсте был изображен свет. Просто свет. Льющийся из огромного, ничем не загороженного окна. Свет, в котором танцевала пыль. Свет, в котором не было ни боли, ни прошлого, ни тех, кто остался по ту сторону стекла. Только безмятежная, бесконечная перспектива будущего.
Лариса взяла в руки кисть. Ей было что доделать.
