Залпы шампанского, казалось, сотрясали хрусталь в массивном серванте. Юбилей Аллы Павловны гремел. Он гремел уже пятый час, наполняя дом запахами дорогих духов, горячего мяса и легкого, салонного высокомерия. Гости — лоснящиеся, сытые, уверенные в себе люди, друзья и партнеры Аллы по ее «фонду» — соревновались в витиеватости тостов.
— Алла, ты не женщина, ты — явление! — басил депутат с бордовым лицом.
— Богиня! Настоящая богиня! — вторила ему блондинка в бриллиантах, звеня браслетами.
Алла Павловна, восседавшая во главе стола в лиловом бархатном платье, которое плотно обтягивало ее все еще статную, властную фигуру, млела. Она была в своей стихии. Она была королевой.
Катерина всего этого не видела. Она видела лишь дно грязных тарелок. Она чувствовала, как прилипла к спине блузка, пропитанная кухонным чадом и потом. Она слышала не тосты, а бесконечные приказы: «Катя, лед!», «Катя, принеси еще салфеток!», «Катя, у Нины Аркадьевны вилка упала!».
Она была на ногах с пяти утра. Вернее, она была на ногах последние трое суток. Эти гости, сейчас с аппетитом поглощавшие фаршированного осетра, не знали, что она лично ездила за ним на другой конец города в шесть утра. Что она трое суток мариновала эту буженину по особому рецепту, пекла этот многослойный торт, начищала до блеска это фамильное серебро, к которому ей в обычные дни запрещалось прикасаться.
Ей было сорок пять, но в этом доме она чувствовала себя на все семьдесят. Десять лет. Десять лет она была невесткой, женой Вадима, но так и не стала «своей». Она была «приживалкой». «Нищенкой», как любила цедить сквозь зубы Алла Павловна, когда была не в духе.
Ее муж, Вадим, сидел по правую руку от матери. Он поправил дорогой галстук, услужливо подлил ей в бокал вина и громко рассмеялся шутке депутата. Их взгляды с Катей на секунду встретились, когда она меняла ему тарелку. Он быстро отвел глаза, сделав вид, что поправляет прибор. Он всегда так делал. Его любовь была тихой, трусливой и абсолютно бесполезной перед лицом материнского авторитета. «Потерпи, Катюш, — шептал он по ночам. — Мама просто… у нее характер. Она привыкнет».
Десять лет. Она все не привыкала.
— Катя! Ты что, заснула? — рявкнула Алла Павловна через весь стол, и Катя, вздрогнув, едва не уронила поднос с грязной посудой. — Убери из-под селедки, гостям некуда салат поставить!
Она кивнула и поплыла на кухню. Ноги, обутые в старые, разношенные балетки (на каблуках в этом доме она ходить не могла — «паркет поцарапаешь»), подкашивались от усталости.
Она свалила посуду в раковину и на секунду прислонилась лбом к холодному кафелю. Просто чтобы перевести дух. Голова кружилась от недосыпа и запаха еды. Она не ела с утра, успев перехватить лишь чашку слабого чая.
«Еще торт, — подумала она. — Вынести торт, потом кофе. А потом они будут пить коньяк. А потом… потом мыть все это».
Она взяла новую скатерть, чтобы перестелить стол в гостиной для чайной церемонии, как того требовала Алла. Вернувшись в зал, она увидела, что гости переместились на диваны. За столом осталась только именинница, ее муж Вадим и та самая блондинка в бриллиантах.
Катя подошла, чтобы собрать крошки.
— …и я ей говорю, — вещала Алла, потягивая вино, — «Приживалок надо знать в лицо!». Если взяла голытьбу в дом, будь добра указать ей ее место!
Катя замерла, делая вид, что не слышит. Это была ее привычная защитная реакция — стать невидимой, стать глухой.
И в этот момент ее ноги подкосились по-настоящему. Черные мушки поплыли перед глазами. Она оперлась о спинку стула, чтобы не упасть, и, не удержавшись, села на самый краешек. Просто на секунду. Просто чтобы не рухнуть с подносом прямо здесь.
Она не должна была этого делать.
Алла Павловна увидела это. Ее зоркий, ястребиный взгляд не упускал ничего. В ее мире это было нарушением субординации. Это был бунт.
— Расселась? — голос свекрови прорезал общий гул, как сирена.
Разговор за диванами смолк. Все взгляды, двадцать пар любопытных, сытых глаз, уставились на нее. На Катю, съежившуюся на краешке стула.
— Мама, она просто устала, — пролепетал Вадим, краснея.
— Молчи! — прикрикнула на него Алла. — Я ее спрашиваю! Ты что уселась, я не поняла? Я тебя за стол звала? Гости еще не разошлись, а она уже отдыхать пристроилась? Нахлебница!
Катя вскочила, как ошпаренная. Поднос в ее руках задрожал.
— Простите, Алла Павловна… я… я сейчас…
— Что «сейчас»? — Алла встала из-за стола. Ее лицо, разгоряченное вином и гневом, было пунцовым. Она подошла к Кате вплотную. От нее пахло вином и злобой. — Ты кто такая, чтобы в моем доме сидеть, пока гости на ногах? Ты думала, я тебя за стол позову? С нами праздновать?
— Я не думала… я просто…
— Твое место на кухне! Среди прислуги! — Алла схватила ее за локоть и дернула так, что Катя чуть не упала. Она публично, при всех этих нарядных, молчаливых людях, потащила ее из комнаты.
Это было так унизительно, так чудовищно, что Катя перестала дышать.
— Запомни раз и навсегда, — шипела ей в лицо свекровь, выталкивая в коридор. — Пока я жива, твое место — у той раковины! Ты — приживалка! И когда мы закончим, — она кивнула на стол, заваленный деликатесами, — «Ты будешь доедать объедки за гостями, приживалка!»
Дверь на кухню захлопнулась.
Катя осталась стоять, прислонившись к холодному кафелю. Она слышала, как в гостиной снова неуверенно зазвенели бокалы, а потом кто-то громко засмеялся — Алла Павловна, очевидно, превратила сцену в шутку, и гости с облегчением ее поддержали.
А Катя смотрела на гору грязной посуды в раковине. Слезы жгли глаза, но она не плакала. Внутри нее что-то с оглушительным треском оборвалось. Десять лет терпения. Десять лет надежд, что «мама привыкнет». Все было кончено.
Кухня, ее бессменная тюрьма, встретила ее густым паром от посудомоечной машины и горой грязных тарелок, которые уже не помещались в раковину. «Объедки». Слово, брошенное свекровью, пульсировало в висках, липкое и грязное, как жир на тех тарелках, что ей предстояло мыть.
Слезы, которые она так долго сдерживала, наконец хлынули. Не тихие, женские слезы обиды, а сухие, удушающие рыдания человека, дошедшего до последней черты. Она сползла по стене, сев прямо на холодный кафельный пол, и уткнулась лицом в свой старый фартук. Десять лет. Целая жизнь, отданная этому дому, этой семье, этому мужчине, который сейчас сидел в гостиной и делал вид, что ничего не произошло.
Вспомнилось, как она вошла в этот дом. Ей было тридцать пять, она работала в районной библиотеке, жила в крошечной комнатке в коммуналке. Вадим, такой мягкий, такой интеллигентный, такой… несвободный. Он казался ей принцем. Он привел ее в этот огромный, трехэтажный особняк, который пах старыми деньгами и властью его матери.
Алла Павловна тогда осмотрела ее так, как осматривают прислугу, которую прислали из агентства.
— Ну что ж, — процедила она, оглядев Катино скромное платье. — Комнату мы тебе выделим. На мансарде. Там пыльно, но ты, я вижу, девушка… привыкшая. Разберешься.
Она с самого первого дня не была «женой». Она была «девушкой, которая живет с Вадимом».
— Мама, мы же поженились! — пытался возразить Вадим.
— Поженились они! — фыркала Алла. — Штамп в паспорте — это еще не повод тащить в дом голытьбу. Пусть спасибо скажет, что крыша над головой есть.
И Катя начала «отрабатывать». Сначала она просто убирала. Потом стала готовить. Потом — вести все хозяйство. Алла Павловна быстро поняла, что бесплатная, молчаливая рабочая сила — это очень удобно. Она уволила домработницу и свалила все на Катю, прикрываясь тем, что «нечего чужим в доме делать».
А Вадим… Вадим ночью, в их холодной мансарде, целовал ей руки и шептал.
— Катюша, потерпи. Ну ты же видишь, у нее характер сложный. Она оттает. Она увидит, какая ты золотая. Я поговорю с ней, обязательно поговорю…
Он ни разу не поговорил. Каждый раз, когда Алла повышала на нее голос, он утыкался в телефон или выходил из комнаты. Его трусость была еще унизительнее, чем тирания его матери.
Два года назад слег свекор. Федор Ильич. После обширного инсульта он превратился в неподвижное, немое тело. Алла Павловна, поплакав на публике для приличия, быстро охладела к «овощу». Сиделка, которую наняли, сбежала через неделю.
И Катя взяла это на себя.
Ее жизнь превратилась в ад из графиков, лекарств, уток и пролежней. Два года она жила между кухней и комнатой больного. Она мыла его. Она переворачивала его тяжелое, обмякшее тело. Она брила его. Она читала ему вслух — Чехова, Диккенса, газеты. Она была единственным живым человеком, который с ним разговаривал.
Алла входила в комнату свекра раз в день, на пять минут, чтобы брезгливо помахать у него перед носом ароматизатором и сказать: «Катя, тут опять пахнет! Ты что, плохо убираешь?».
Вадим стоял в дверях, мялся и говорил: «Пап, ну ты держись. Я… я пойду, у меня дела».
Только Катя видела. Она видела, как в глазах парализованного старика, прикованного к постели, вспыхивает искра. Он не мог говорить, но он мог смотреть. И в его взгляде была вся боль, весь стыд за жену и сына. И безграничная, всепоглощающая благодарность ей, «приживалке».
Вспомнился один вечер, за месяц до его смерти. Она, как обычно, читала ему «Вечера на хуторе близ Диканьки». Она устала и задремала в кресле. Проснулась от странного звука. Федор Ильи Mь
ич пытался что-то сказать. Он мог едва-едва шевелить губами, и звук был похож на шелест сухих листьев.
Катя бросилась к нему, взяла его сухую, горячую руку.
— Что, Федор Ильич? Что, родной? Воды?
Он слабо качнул головой. Он смотрел на нее очень ясно, очень осмысленно.
— Ты… — прошелестел он. На это слово ушли все его силы. — Ка… тю… ша… Святая…
— Ну что вы, что вы, — у нее защемило сердце.
— Я… все… вижу… — он дышал с трудом. — Они… не… люди… А я… я… ис-прав-лю…
— Тише, тише, не говорите, вам тяжело.
— Спра-вед-ли-вость… — прошептал он и закрыл глаза.
Она тогда списала это на бред. На благодарность умирающего, которому хотелось ее утешить. Какая справедливость? Он был таким же бесправным в этом доме, как и она.
А теперь, сидя на холодном полу, униженная и раздавленная, она поняла. Она не будет доедать объедки. Она вообще больше ничего не будет есть в этом доме.
Решение пришло не как озарение, а как холодное, спокойное облегчение. Она встала. Подошла к раковине и ополоснула лицо ледяной водой, смывая слезы и пот.
Она соберет свой маленький чемодан. В нем не было ничего, купленного в этом доме. Старые платья, пара книг, фотография ее мамы. И уйдет. Прямо сейчас. Пока они там пьют коньяк. Она уйдет в ночь, в никуда. В свою старую коммуналку, где наверняка уже живут чужие люди. На вокзал. Куда угодно.
Десять лет ее жизни закончились сегодня. На этой кухне.
Она не знала, сколько сидела на этом холодном полу, среди запахов чужого праздника. Может, десять минут, а может, час. В гостиной снова грянула музыка, потом смех. Они продолжали праздновать. Они, должно быть, уже и забыли о сцене, которую устроила хозяйка. Прислуга обиделась? Какая мелочь.
Катя перестала плакать. Слезы высохли, оставив на щеках ледяную, стягивающую корку. Что-то в ней умерло. И что-то родилось.
Она вспомнила. С такой ясностью, будто это было вчера. Глаза свекра. Этот шелестящий, едва слышный шепот: «Спра-вед-ли-вость…»
Он не просто утешал ее. Он что-то сделал.
Она медленно поднялась с пола. Ноги затекли и не слушались. Она пошла не в гостиную. Она пошла наверх, в свою мансарду, в свою пыльную келью. Она подошла к старому комоду, единственной вещи в доме, которая принадлежала ей, — он достался ей от матери. Отодвинула стопку белья и из-под фальшивого дна, о котором не знал даже Вадим, достала маленькую деревянную шкатулку.
Там лежали мамины сережки, которые она никогда не носила, и визитная карточка. Простая, из плотного картона. «Семенова Инга Аркадьевна. Нотариус. Все виды услуг». А на обратной стороне, корявым, едва живым почерком Федора Ильича, было нацарапано одно слово: «Позвони». Он, должно быть, отдал ей эту карточку, когда она на секунду отвернулась от его кровати.
Катя посмотрела на дату на своем телефоне. Федор Ильич умер ровно шесть месяцев и один день назад. Срок вступления в наследство.
Ее руки больше не дрожали. Холодная, звенящая, как декабрьский лед, решимость наполнила ее. Она набрала номер.
— Нотариальная контора Семеновой, слушаю.
— Здравствуйте, — голос был чужим, хриплым. — Мне нужна Инга Аркадьевна. Меня зовут Катерина Андреевна Ветрова.
— Соединяю.
— Да, Катерина Андреевна, — раздался в трубке бодрый, деловой голос. — Я вас слушаю.
— Мой свекор, Федор Ильич Ветров, — Катя говорила, как автомат, — скончался шесть месяцев и один день назад. Он… он оставил вашу визитку. Он просил позвонить вам.
В трубке на секунду повисла тишина.
— Да, — голос нотариуса стал тише, серьезнее. — Я ждала вашего звонка. Федор Ильич был очень… настойчив. Вы готовы?
— Готова к чему?
— Я могу приехать. У меня на руках второй экземпляр, заверенный. И видеофиксация процесса. Я буду у вас… — нотариус посмотрела на часы, — …через час. Этого хватит?
— Хватит, — прошептала Катя.
— Диктуйте адрес.
Она продиктовала. И отключилась. Час. У нее был час.
Она не стала собирать вещи. Она пошла в ванную, смыла с лица слезы и пот. Она сняла свой заляпанный фартук. Распустила волосы, которые всегда стягивала в тугой, рабский узел. Она открыла шкаф и достала свое единственное хорошее платье — простое, темно-синее, то, в котором она выходила замуж за Вадима. Она надела его. Она посмотрела на себя в зеркало. Из него на нее смотрела чужая, незнакомая женщина.
Она спустилась вниз. Не на кухню. Она вошла в гостиную.
Праздник уже шел на убыль. Гости лениво пили коньяк, музыка стихла. Вадим и Алла сидели во главе стола. Алла что-то оживленно рассказывала блондинке в бриллиантах.
Катя молча села на стул у двери.
Ее заметили не сразу. Первым обернулся Вадим.
— Кать? — он удивленно моргнул. — Ты… переоделась?
Алла Павловна повернула голову. Ее лицо мгновенно окаменело.
— Ты что себе позволяешь? — прошипела она. — Я тебе велела…
— Помолчи, мама, — впервые в жизни тихо, но твердо сказал Вадим, не сводя глаз с жены. — Катя, что случилось?
— Я жду гостя, — ровно ответила Катя.
— Какого еще гостя? — взвилась Алла. — Все уходят!
И в этот самый момент раздался звонок в дверь. Не развязный, как у гостей, а короткий, деловой.
Катя встала.
— Я открою.
Алла, не понимая, что происходит, тоже поднялась. Она пошла за Катей в прихожую. Гости с любопытством вытянули шеи.
На пороге стояла строгая женщина в темном деловом костюме и с массивным портфелем в руках.
— Кого вам? — по-хозяйски начала Алла. — Мы уже…
— Здравствуйте, — женщина-нотариус проигнорировала ее, глядя прямо на Катю. — Катерина Андреевна Ветрова?
— Да, — кивнула Катя.
— А я — Алла Павловна, вдова Федора Ильича! — встряла свекровь, начиная злиться. — Что вам нужно?
Нотариус перевела на нее холодный взгляд.
— Мне нужна Катерина Андреевна. По вопросу оглашения завещания Федора Ильича Ветрова. Я так понимаю, — она оглядела притихший зал, — мы можем сделать это при свидетелях.
Воздух в комнате стал плотным. Музыка стихла окончательно. Депутат с бордовым лицом отставил свой бокал. Блондинка в бриллиантах перестала звенеть браслетами. Гости, еще минуту назад лениво обсуждавшие отпуска, превратились в напряженных, жадных до чужой драмы зрителей.
— Какое еще завещание? — Алла Павловна первой нарушила тишину. Ее голос, до этого медовый, стал скрипучим. — О чем вы говорите? Федор болел! Он был невменяем!
Она шагнула к нотариусу, пытаясь перехватить инициативу, снова стать хозяйкой положения.
— Мы с сыном, Вадимом, — она властно положила руку на плечо Вадима, который, казалось, врос в свой стул, — единственные наследники первой очереди! По закону! Мой муж ничего не писал!
Нотариус, Инга Аркадьевна, была женщиной, которую, очевидно, невозможно было сбить с толку ни криками, ни статусом. Она спокойно открыла свой портфель и достала запечатанный конверт с сургучной печатью.
— Алла Павловна, по закону, — она отчеканила это слово, — воля завещателя, выраженная в нотариально заверенном документе, имеет приоритет над порядком наследования.
Она повернулась к Кате.
— Катерина Андреевна, как лицо, упомянутое в завещании, вы разрешаете огласить его в присутствии третьих лиц?
Катя посмотрела на свекровь. На ее лице была смесь ярости, страха и полного непонимания. Потом посмотрела на мужа. Вадим был белый как полотно. Он смотрел на нее, Катю, с каким-то новым, чужим выражением — не то мольбой, не то ужасом.
— Да, — твердо сказала Катя. — Оглашайте.
Нотариус вскрыла конверт. Надела очки.
— «Завещание. Город N, дата…» — она пропустила формальности. — «Я, Ветров Федор Ильич, находясь в здравом уме и твердой памяти, полностью осознавая свои действия, настоящим завещанием делаю следующее распоряжение…»
Инга Аркадьевна сделала паузу, подняла глаза на Аллу.
— «…Все мое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чем бы таковое ни заключалось и где бы оно ни находилось, а именно: трехэтажный жилой дом и земельный участок по адресу…» — она назвала адрес, по которому они все находились, — «…а также все банковские вклады, автомобиль и содержимое банковской ячейки… я завещаю…»
Алла Павловна подалась вперед. Она была уверена, что сейчас услышит свое имя или имя Вадима.
— «…я завещаю Ветровой Катерине Андреевне».
Тишина взорвалась.
— ЧТО?! — крик Аллы Павловны был похож на вопль раненой птицы. — Кому?! Этой?! Приживалке?!
— Мама! — Вадим вскочил, опрокинув стул.
— Это подделка! — вопила Алла, бросаясь к нотариусу. — Он не мог! Он был парализован! Он не мог говорить! Вы мошенница! Я вас засужу!
Нотариус холодно отстранила ее руку, которой та пыталась выхватить документ.
— Алла Павловна, успокойтесь, иначе я буду вынуждена вызвать полицию, — ее голос не дрогнул. — Федор Ильич был парализован, но он не был недееспособен. Он подписал завещание специальным методом, что зафиксировано. И он был абсолютно вменяем. И он продиктовал мне текст… по буквам. На это ушло три часа.
— Это ложь! Ложь!
— «…свое решение, — продолжила нотариус, игнорируя вопли, — я принял осознанно. Моя жена, Ветрова Алла Павловна, и мой сын, Ветров Вадим Федорович, при жизни получили от меня достаточно. Они имеют собственное жилье и стабильный доход, в моей заботе они не нуждаются. Единственным человеком, кто проявил ко мне милосердие, сострадание и заботился обо мне в самые страшные годы моей жизни, была жена моего сына, Катерина Андреевна. Все, что у меня есть, я оставляю ей в знак безграничной благодарности за ее доброту и в качестве компенсации за все унижения, которые ей пришлось претерпеть в моем доме».
Алла Павловна перестала кричать. Она смотрела на Катю, и ее пунцовое от вина и гнева лицо начало медленно меняться. Оно становилось сначала бледным, потом серым, а потом приобрело жуткий, зеленоватый оттенок. Она позеленела, когда Инга Аркадьевна, как бы между прочим, добавила:
— Весь процесс, включая оглашение текста и подписание, по настоянию Федора Ильича был зафиксирован на видеокамеру. Копия прилагается к документам для суда, если у кого-то возникнут сомнения в его дееспособности.
Это был контрольный выстрел.
Алла открыла рот, но звук не шел. Она просто хватала ртом воздух, глядя на Катю, на эту тихую серую мышь, которая стояла в своем синем платье, как статуя.
Гости, осознав масштабы катастрофы для хозяйки, начали торопливо прощаться.
— Ох, Алла, дела-то какие…
— Мы пойдем, пожалуй…
— Звони, если что…
Они испарились за пять минут, оставив за собой запах страха и чужого позора.
В комнате остались трое. И нотариус.
Вадим рухнул на стул и закрыл лицо руками. Алла тяжело дышала, прислонившись к стене.
Катя сделала шаг вперед. Она посмотрела не на них. Она посмотрела на нотариуса.
— Инга Аркадьевна, благодарю вас. Вы можете идти. Свяжитесь со мной завтра по поводу оформления документов.
Нотариус кивнула, собрала бумаги и вышла.
Когда щелкнул замок, Катя повернулась к тем, кто был ее семьей. Она не чувствовала ни триумфа, ни злорадства. Она чувствовала только чудовищную, всепоглощающую усталость. Она подошла к столу, сняла свой единственный выходной наряд, под которым был ее старый домашний халат, который она надела под платье, но метафорически она сняла фартук, который носила десять лет.
— Катя… Катюша… — Вадим поднял на нее красные, заплаканные глаза. — Катенька, это же… это какая-то ошибка…
— Это не ошибка, Вадим, — ее голос был ровным, безэмоциональным. — Это справедливость.
— Ты… ты выгонишь нас? — прошипела Алла из своего угла. — Родную мать… мужа… из его…
— Из моего дома, — мягко поправила Катя. — Этот дом теперь мой. Так же, как и все в нем.
Она посмотрела на них. На этого слабого, раздавленного мужчину. На эту страшную, сломленную женщину.
— Я не вы, Алла Павловна. Я не буду вышвыривать вас на улицу среди ночи. — Катя сделала паузу. — Я даю вам месяц. Тридцать дней. Чтобы вы собрали свои личные вещи и съехали.
— Куда?! — взвыл Вадим. — В мамину «двушку» на окраине?
— Куда угодно, Вадим, — Катя пожала плечами. — Ты же говорил, что у мамы «стабильный доход». Ты работаешь. Вы не пропадете. Вы же «не нуждаетесь в заботе».
Она повернулась и пошла к лестнице.
— Ах ты… тварь! — донеслось ей в спину. — Приживалка! Обманула старика!
Катя остановилась на полпути. Обернулась.
— Я не буду доедать объедки, Алла Павловна. И вам не советую. В этом доме я больше не готовлю.
Она медленно пошла наверх. Не в свою пыльную мансарду. Она пошла в хозяйскую спальню. Впервые за десять лет она чувствовала, что может дышать.
Часто роль «жертвы» или «приживалки» — это не то, что нам навязывают, а то, с чем мы молчаливо соглашаемся в обмен на иллюзию стабильности или любви. Героиня этой истории годами терпела унижение, находясь в зависимой позиции. Но ее внутренняя доброта и человечность, которые она проявляла к больному свекру, оказались ее главной инвестицией.
Терапевтическое решение здесь — не в самой мести, а в восстановлении справедливости. Катя не стала злорадствовать или унижать в ответ. Она поступила цивилизованно: дала срок. Она вернула себе достоинство не криком, а спокойным принятием новой реальности. Иногда жизнь сама расставляет все по своим местам, и те, кто считал тебя «пустым местом», вынуждены просить у тебя разрешения остаться в твоем пространстве.
