Зинаида Петровна умирала. Медленно, но верно. Рак поджелудочной железы – приговор, от которого можно было откупиться только одним способом: дорогостоящей операцией в частной клинике.
Триста тысяч рублей. Именно столько нужно было найти Виталию за две недели.
Он сидел на кухне, уставившись в телефон, где мигало сообщение от врача: «Решайте быстрее, счёт идёт на дни». За спиной скрипнула дверь – вошла Ирина, его жена. Лицо её было непроницаемым, как всегда в последнее время. Она налила себе воды, отпила маленький глоток и произнесла тихо, почти обыденно:
– Даже не проси.
Виталий поднял голову. В груди что-то сжалось – он ещё не успел ничего сказать, но она уже знала. Конечно, знала. Тридцать лет брака научили её читать его мысли.
– Ир, она умирает…
– Я не дам денег твоей матери на операцию! – голос жены сорвался на крик, хотя она явно пыталась держать себя в руках. – Пусть теперь поплатится за все унижения и подлость в мой адрес!
Виталий вскочил, стул с грохотом упал на пол. Он не ожидал такого. Да, он знал, что отношения между Ириной и его матерью никогда не были тёплыми, но чтобы вот так, в лоб… Чтобы она отказала умирающему человеку…
– Ты понимаешь, что говоришь?!
– Прекрасно понимаю! – Ирина поставила стакан на стол, вода плеснула через край. – Двадцать восемь лет, Виталик. Двадцать восемь лет я терпела. Как она встречала меня в вашем доме, когда мы только начали встречаться? Помнишь? «Эта курица тебе не пара, найди девушку из приличной семьи». Помнишь, как она при всех родственниках на нашей свадьбе сказала, что я вышла за тебя только из-за твоей московской прописки?
Воспоминания хлынули потоком, и Виталий почувствовал, как земля уходит из-под ног. Да, всё это было. Мать действительно не приняла Ирину сразу. Но потом… потом же всё наладилось? Или нет?
– Когда у меня случился выкидыш, – продолжала Ирина, и голос её стал тише, опаснее, – твоя драгоценная маменька сказала мне: «Значит, Бог видит, что ты недостойна быть матерью». Ты это помнишь, Виталий? А я помню. До сих пор помню, как лежала в больнице и плакала в подушку, потому что больнее этих слов мне никто и никогда не говорил.
Виталий опустился на стул. Да, этот эпизод он знал, но мать потом извинялась, говорила, что была не в себе, что переволновалась…
– Она извинилась тогда, – попытался он возразить.
– Извинилась? – Ирина усмехнулась горько, зло. – Она зашла в палату, сунула мне пакет с яблоками и буркнула: «Ну прости, разнервничалась». Это не извинение, Виталий. Это отписка для галочки, чтобы ты отстал.
Он молчал. Что тут скажешь? Мать была сложным человеком – властной, категоричной, привыкшей всегда быть правой. Она растила его одна после смерти отца, вкалывала на двух работах, недоедала, но его выучила, вывела в люди. Он многим был ей обязан. Но Ирина… Ирина ведь тоже многое вытерпела.
– Когда родился Женька, – жена подошла ближе, и Виталий увидел, что глаза её блестят от слёз, которые она отказывалась пролить, – она два месяца не приезжала к нам. Два месяца! Потому что я, видите ли, родила всего лишь сына, а она хотела внучку. Помнишь, как ты уговаривал её приехать? Как просил хотя бы взглянуть на ребёнка? А она твердила: «У меня дела, некогда мне с вашими детьми возиться».
– Но потом она полюбила Женьку…
– Да! – выкрикнула Ирина. – Полюбила, когда ему было пять лет и когда он начал побеждать на всех этих шахматных турнирах! Когда можно было похвастаться перед подругами: «Мой внук – вундеркинд!» А до этого? До этого она смотрела на него, как на досадную помеху в жизни.
Виталий потёр лицо руками. Усталость навалилась свинцовой плитой. С одной стороны – умирающая мать, которая при всех своих недостатках вырастила его, дала ему всё, что могла. С другой – жена, которая терпела унижения ради него, ради их семьи. И теперь счета предъявляются. Старые, накопившиеся за годы счета, которые он предпочитал не замечать.
– Я продам машину, – тихо сказал он. – Возьму кредит. Попрошу у Серёжи занять…
– Делай что хочешь, – отрезала Ирина. – Но ни копейки из моих денег, ни копейки из нашего общего бюджета. Я не хочу быть причастной к спасению человека, который испортил мне полжизни.
Она вышла из кухни, и Виталий остался один. Часы на стене тикали размеренно, отсчитывая время. Время, которого у его матери почти не осталось. Он достал телефон, начал судорожно листать контакты. Серёжа, друг детства… Но у него самого двое детей и ипотека. Антон, бывший коллега… Но они не общались уже лет пять.
В голове крутилась одна мысль: как же он допустил, что всё зашло так далеко? Как прошляпил тот момент, когда ещё можно было что-то исправить, помирить их, найти компромисс? Он всегда был миротворцем в семье, всегда сглаживал углы, всегда убеждал себя, что время лечит. А время, оказывается, не лечило – оно копило обиды, как снежный ком, который теперь обрушился лавиной.
Телефон завибрировал. Сообщение от Жени, их сына: «Пап, я всё слышал. Мама права. Извини».
И это стало последней каплей.
Виталий выключил телефон и швырнул его на стол. Сын на стороне жены. Конечно, что он ещё ожидал? Женька вырос под постоянное бурчание бабушки, под её замечания и колкости. «Опять двойку принёс? В кого ты такой бестолковый?» – говорила она, когда мальчишке было всего восемь лет. А потом, когда он начал побеждать на турнирах, расцвела вся: «Мой внук, моя кровь, в меня пошёл – я в школе тоже умницей была».
Виталий встал, подошёл к окну. За стеклом моросил противный осенний дождь, по подоконнику стекали мутные струйки. Он вспомнил, как десять лет назад мать приезжала к ним на дачу. Тогда Ирина весь день готовила – пыхтела над пирогами, варила варенье, накрывала стол. А Зинаида Петровна вошла, оглядела всё это великолепие и сказала: «Пироги у тебя всегда сырые получаются, тесто не допекаешь». Ирина тогда побледнела, сжала губы и молча унесла тарелки на кухню. Виталий пытался разрядить обстановку шуткой, но шутка вышла дежурной и глупой. Вечером жена плакала в ванной, а он стоял за дверью и не знал, что сказать.
Сколько таких вечеров было? Десятки. Сотни, может быть.
Он вернулся к столу, открыл ноутбук. Начал искать варианты кредитов. Процентные ставки плясали перед глазами – восемнадцать процентов, двадцать два, двадцать пять… Машину продать – максимум двести тысяч выручит, она уже старая, пробег большой. Не хватит. У Серёжи занять… Да он сам в долгах по уши сидит после развода.
За спиной снова скрипнула дверь. Виталий обернулся – на пороге стояла Ирина. Лицо её было усталым, измученным. Она постарела за эти годы, подумал он вдруг. Когда они познакомились, ей было двадцать три, она была яркой, смешливой, носила дурацкие цветастые платья и обожала танцевать под старые пластинки. А теперь… теперь перед ним стояла женщина с потухшими глазами, с горечью в уголках губ.
– Ты думаешь, мне легко? – спросила она тихо. – Ты думаешь, я чудовище какое-то, что отказываю больному человеку в помощи?
Виталий молчал.
– Я не чудовище, – продолжала Ирина, садясь напротив. – Я просто больше не могу. Понимаешь? Не-мо-гу. Двадцать восемь лет я проглатывала её яд. Каждый раз, когда она приезжала, я знала: будет новая порция унижений. И ты… ты всегда молчал. Всегда делал вид, что ничего не происходит. «Она у меня такая, не обращай внимания», – говорил ты. Как можно не обращать внимания, когда тебя называют бесплодной коровой при всей родне на юбилее?
– Это было двадцать лет назад…
– И?! – Ирина ударила ладонью по столу. – Это что-то меняет? Слова не стираются из памяти, Виталий. Они въедаются, как кислота. Они сидят внутри и разъедают всё изнутри. Ты никогда не защищал меня. Ни разу.
Он хотел возразить, но осёкся. Потому что она была права. Он действительно никогда не вставал на сторону жены в конфликтах с матерью. Он прятался за фразами типа «вы обе мне дороги» и «давайте жить дружно». Он был трусом – вот как это называется правильно.
– Когда умер твой отец… – начала Ирина и замолчала. Потом всё-таки продолжила: – Мне было девятнадцать лет. Я тогда ещё в институте училась. Твоя мать вызвала меня к себе, посадила на кухне и сказала: «Если ты думаешь, что теперь заполучишь моего сына, то ошибаешься. Он мне нужен здесь, рядом, а не с какой-то пустышкой вроде тебя». Ты был в это время в военкомате, на медкомиссии. Я пришла домой и рыдала три часа. А потом взяла себя в руки и решила: докажу. Докажу этой женщине, что я достойна быть с тобой.
Виталий слушал, и внутри всё сжималось. Он не знал этой истории. Не знал, что мать говорила такое Ирине.
– И я доказывала, – жена усмехнулась кривой усмешкой. – Двадцать восемь лет доказывала. Родила сына, хотя врачи говорили, что мне нельзя после того выкидыша. Вкалывала на двух работах, когда ты сидел без зарплаты в девяностые. Терпела её визиты, её замечания, её постоянное недовольство. И знаешь, что я поняла за эти годы? Что ей было всё равно. Какой бы я ни была – она всё равно считала меня недостойной. Потому что в её глазах вообще никто не был достоин её драгоценного сыночка.
Виталий закрыл глаза. Картинка складывалась неприятная, жестокая. Он всю жизнь балансировал между двумя женщинами, пытаясь угодить обеим, и в результате просто позволял одной медленно уничтожать другую.
– Три года назад, – голос Ирины стал ещё тише, – когда у меня нашли миому и нужна была операция, я попросила твою мать посидеть с Женькой. Ему было шестнадцать, он уже взрослый, но я волновалась – первый раз оставляла его одного на две недели. Помнишь, что она ответила?
Виталий покачал головой.
– Она сказала: «Я что, нянька тебе? Сама рожала – сама и разбирайся». Ей было тогда шестьдесят восемь лет, она сидела дома на пенсии, ей нечем было заняться. Но она отказала. И я легла на операцию, зная, что сын останется совсем один. А твоя мать в это время поехала к своей подруге на дачу – шашлыки жарить.
Тишина повисла между ними – тяжёлая, давящая. Где-то капал кран в ванной, мерно, назойливо. Виталий смотрел в пол и понимал, что перед ним вся его жизнь – выложенная по полочкам, разобранная на составляющие. И выглядело это не слишком красиво.
– Я не говорю, что она плохая, – произнесла наконец Ирина. – Она была хорошей матерью для тебя. Она тебя любила, это факт. Но она была чудовищной свекровью. И ещё более чудовищной бабушкой. И я устала, Виталий. Устала оправдывать её поступки тем, что ей было тяжело, что она одна тебя растила, что у неё характер такой. У всех характеры разные, но это не даёт права унижать людей.
Виталий встал, подошёл к буфету, достал бутылку коньяка. Налил себе, выпил залпом. Горло обожгло, но это было даже приятно – хоть какое-то ощущение, кроме этой всепоглощающей пустоты внутри.
– Что мне делать? – спросил он хрипло.
– Не знаю, – ответила Ирина. – Это твой выбор. Но я свой выбор сделала. Прости.
Она ушла, и он остался один на кухне. Телефон снова завибрировал – сообщение от матери: «Витя, ты там решил что-нибудь? Врач сказал, завтра нужно вносить предоплату».
Виталий приехал к матери на следующее утро. Она лежала на диване, укрытая старым пледом – тем самым, который ещё отец когда-то привёз из командировки. Лицо осунулось, глаза запали, но взгляд оставался всё таким же – цепким, требовательным.
– Ну что? – спросила она вместо приветствия. – Деньги нашёл?
Виталий сел на стул рядом, положил руки на колени. Молчал долго – так долго, что мать начала нервничать.
– Витя, ты меня слышишь? Времени нет совсем!
– Мам, – произнёс он наконец, – а ты помнишь, что говорила Ире, когда у неё случился выкидыш?
Зинаида Петровна нахмурилась.
– Какой выкидыш? Когда это было?
– Двадцать пять лет назад. Ты сказала ей, что Бог видит – она недостойна быть матерью.
Мать отмахнулась раздражённо:
– Ну сказала что-то… Я же не помню уже! Сколько можно ворошить старое? Мне сейчас умирать, а ты с претензиями лезешь!
– Она помнит, – тихо сказал Виталий. – Каждое твоё слово помнит. Все эти годы.
– И что с того?! – Зинаида Петровна попыталась приподняться, но сил не хватило. – Я что, святой должна быть? Я тебя одна растила, надрывалась, недоедала! Имею право говорить, что думаю! А эта твоя Иринка… избалованная мещаночка, которая…
– Хватит, – оборвал её Виталий. И сам удивился твёрдости собственного голоса. – Просто хватит, мам.
Они смотрели друг на друга, и Виталий вдруг понял: она не изменится. Даже перед лицом смерти, даже сейчас – она не признает своей вины. Не скажет: «Прости, я была неправа». Потому что в её картине мира она всегда права, всегда жертва, всегда та, кому все должны.
– Машину я продал, – сказал он. – Двести тысяч есть. Ещё сто взял в кредит под бешеный процент. Хватит на операцию.
Лицо матери просветлело:
– Вот видишь! Я знала, что ты не бросишь меня! Ты же мой сын, мой…
– Но есть условие, – перебил Виталий. – После операции, когда поправишься, ты приедешь к нам домой и попросишь прощения у Иры. За всё. За каждое слово, за каждое унижение. И извинишься перед Женькой тоже – за то, что не любила его первые годы.
Зинаида Петровна вытаращилась на него:
– Ты что, с ума сошёл?! Я ни перед кем ползать на коленях не буду!
– Тогда и денег не будет, – Виталий поднялся. – Выбирай, мама. Либо твоя гордость, либо твоя жизнь.
Он ушёл, не дожидаясь ответа. Спустился по лестнице – лифт, как всегда, не работал. Вышел на улицу, где снова моросил дождь. Сел в чужую теперь уже машину – продал вчера знакомому, быстро, почти за бесценок.
Телефон зазвонил через час. Мать. Он долго смотрел на высвечивающееся имя, потом взял трубку.
– Хорошо, – услышал он сдавленный голос. – Я… извинюсь. Только дай мне шанс выжить.
Виталий закрыл глаза. Победа? Или просто новый виток той же бесконечной игры?
Операцию назначили через три дня. Виталий внёс предоплату, подписал бумаги. Ирина узнала обо всём случайно – увидела квитанции на столе. Пришла к нему на кухню, села напротив.
– Значит, всё-таки нашёл деньги?
– Машину продал. Кредит взял.
Она кивнула, ничего не говоря. Потом вдруг протянула руку через стол, накрыла его ладонь своей.
– Она обещала извиниться перед тобой, – сказал Виталий. – После операции. Приедет и извинится.
Ирина усмехнулась грустно:
– Не приедет. Знаю я её. Выздоровеет и скажет, что тебя обманула, что под давлением согласилась. Или придумает, что это ты сам додумал.
– Может быть, – согласился Виталий. – Но я хотя бы попытался.
Они так и сидели, держась за руки, пока за окном сгущались сумерки.
Операция прошла успешно. Зинаида Петровна выжила. Через месяц, когда она окрепла, Виталий приехал забрать её из больницы. Она села в такси – он так и не купил новую машину – и вдруг сказала:
– Витя, я подумала тут много. Наверное, я действительно была… не права во многом.
Он обернулся, не веря своим ушам.
– Я к вам не поеду, – продолжала мать. – Не могу. Слова не найду правильные. Но передай Ире… передай, что я больше не буду вмешиваться. Совсем. Проживу остаток, сколько там мне дали, тихо, одна. Так честнее.
Виталий хотел что-то сказать, но мать подняла руку:
– Не надо. Я знаю, что поздно. Некоторые вещи нельзя исправить. Можно только перестать их ухудшать.
Такси остановилось у её подъезда. Зинаида Петровна вышла, опираясь на палочку – врачи сказали, восстановление будет долгим. Обернулась напоследок:
– Спасибо, что спас. Даже если я этого не заслуживала.
И Виталий вдруг подумал: а может, это и есть настоящее прощение – не слова, не сцены с объятиями, а просто способность отпустить и отойти в сторону? Не ломать то, что уже сломано, пытаясь склеить. А признать: да, было, да, больно, но дальше – каждый сам.
Он вернулся домой. Ирина пекла пирог – вишнёвый, её фирменный. Увидела его, улыбнулась устало:
– Ну что, приезжать будет каяться?
– Нет, – ответил Виталий. – Сказала, что больше не появится. Совсем.
Ирина застыла с ножом в руках. Потом кивнула. И странное дело – облегчения на её лице не было. Была какая-то опустошённость. Словно война закончилась, а победы не случилось. Просто тишина.
– Может, это и к лучшему, – произнесла она наконец.
И они больше не говорили об этом. Жизнь пошла дальше – с кредитом, который придётся выплачивать ещё пять лет, с отсутствием машины, с этой новой, непривычной тишиной, в которой не было ни скандалов, ни примирений.
Только спустя год Виталий узнал от соседки матери: Зинаида Петровна каждую неделю ездит в церковь и ставит свечки. За здоровье Ирины и Жени. Молча, никому не говоря. И этого, наверное, было достаточно для всех.
