Она зашла без стука субботним утром, когда мы ещё спали. Толкнула дверь и встала на пороге — в застиранном халате, руки на бёдрах, с лицом прокурора.
— До обеда в кровати валяетесь? Дети час как проснулись, а вы тут нежитесь!
Я дёрнула одеяло на себя. Максим сел, потёр лицо.
— Мама, мы вчера до двух ночи вещи разгружали. Можно было постучать.
Она фыркнула.
— Постучать! В собственной квартире! Я тебя родила, Максим, чего стыдиться?
Я промолчала. Это был третий день в её трёшке на окраине. Временно, говорили мы. Пока не накопим на свою ипотеку. Но уже чувствовала — временное станет вечным, если не поставить границу сейчас.
Она заходила каждый день. Утром — проверить, не проспали ли. Вечером — спросить, зачем закрыли дверь. Ночью — принести воду на подносе, вдруг захочется пить.
— У меня фобия с детства, — объясняла она каждый раз. — Закрытые двери пугают. Вдруг пожар? Вдруг что-то случится, и я не достучусь?
Максим кивал понимающе. Я видела не страх, а жажду контроля. Она хотела знать всё. Видеть всё. Быть частью каждого нашего вздоха.
Однажды вечером, когда она ушла в магазин, я сказала мужу:
— Ставим замок на дверь.
Он не поднял глаз от телефона.
— Она моя мать. У неё правда есть эта штука, я помню с детства.
— Тогда пусть к психологу идёт. А я не могу жить там, где у меня нет права на закрытую дверь.
Он молчал долго. Потом кивнул. Один раз. Коротко.
Замок поставили через три дня. Максим сам прикрутил — маленькую щеколду. Но для меня она была крепостью. Вечером, когда мы закрылись впервые, я услышала её шаги. Она подошла. Постояла. Дёрнула ручку.
— Максим? Сынок, зачем закрылись?
Муж молчал, уткнувшись в телефон.
— Максим, мне страшно. Открой, пожалуйста. Я не войду, просто… не закрывайтесь.
Он встал, но я перехватила его взгляд. Покачала головой. Он сел обратно.
Она постояла ещё минуту. Потом хлопнула дверью своей комнаты — резко, чтобы услышали.
На следующее утро не вышла к завтраку. Сидела у себя, демонстративно обиженная. Дети — Мише восемь, Насте одиннадцать — крутились у её двери.
— Ничего, родные. Просто бабушка теперь никому не нужна, — слышала я её голос, тихий, надорванный.
Миша прибежал с круглыми глазами.
— Мам, бабушка плачет! Это из-за замка?
Я сжала зубы. Максим уткнулся в тарелку.
Неделю она молчала. Готовила только себе. Убирала только свою комнату. Детям покупала сладости и говорила вполголоса — так, чтобы я слышала:
— Держите, мои хорошие. Бабушка вас любит, даже если родители запираются ото всех.
Максим психовал по вечерам:
— Может, хватит? Закрывайся на ночь, но днём зачем?
— Затем, что это наше пространство.
— Ей одиноко! Неужели так трудно пойти навстречу?
Я промолчала. Если сдамся сейчас — не остановится никогда.
В субботу мы ехали за диваном на дачу к друзьям. Максим заказал грузовичок. Я хотела взять детей, но свекровь вышла из комнаты — впервые за неделю — и сказала мягко:
— Оставьте их со мной. Зачем таскать по жаре? Я присмотрю.
Максим обрадовался, как будто это перемирие. Я засомневалась, но дети уже повисли на бабушке.
— Мы вернёмся через три часа, — сказала я, глядя свекрови в глаза. — Максимум четыре.
Она кивнула. Улыбнулась.
— Езжайте спокойно.
Я почувствовала что-то фальшивое в этой улыбке. Но муж уже тянул меня к двери.
Вернулись раньше — диван погрузили быстро, дорога оказалась пустой. Я открыла дверь ключом. Тишина. Неправильная. Напряжённая.
Потом её голос:
— Давай, толкай сильнее! Не бойся! Ещё немного!
Я рванула в коридор. Дети стояли у нашей спальни. Миша упирался плечом в дверь. Настя держала отвёртку. Свекровь стояла над ними, руки на бёдрах, подбадривала.
— Что вы делаете?!
Дети шарахнулись. Свекровь выпрямилась. Не испугалась. Смотрела спокойно. Почти победно.
— Объясняю внукам, что в семье нельзя запираться.
Я подошла к двери. Замок сорван. Щеколда висела на одном шурупе, пол усыпан щепками. Дверь нараспашку. Зашла в спальню. На первый взгляд всё на месте. Но шкаф — наш шкаф — был приоткрыт. Не так, как я оставляла.
— Уходите отсюда, — я говорила тихо, но так, что дети вздрогнули. — Немедленно. В свою комнату.
Настя заплакала. Миша стоял красный, виноватый.
— Мам, бабушка сказала, что вы с папой поссоритесь из-за замка… что семья разрушится…
— Она ещё что-то говорила?
Молчание. Я повернулась к свекрови.
— Что вы им обещали?
Миша тихо, почти шёпотом:
— Она сказала, даст денег. По тысяче. Если поможем.
Максим стоял за моей спиной. Молчал. Я обернулась — он смотрел на мать. Не на меня. На неё. В его глазах не было гнева. Только растерянность.
Вечером был скандал. Свекровь кричала, что я настраиваю детей, что разваливаю семью, что она всю жизнь положила на сына. Максим метался между нами, говорил про «всем тяжело», про «надо понять».
Я собрала детские вещи в сумку.
— Мы уезжаем к сестре. На неделю. А ты решай — с кем ты.
Он не ответил. Сел на кровать, опустил голову в ладони. Я закрыла за собой дверь.
Пять дней я не брала трубку. Максим звонил, писал, просил вернуться. Говорил, что мать успокоилась, что он «поговорил», что «теперь всё будет иначе».
На шестой день он написал:
«Нашёл у матери документы. Мне надо с тобой встретиться. Срочно»
Встретились в кафе. Он сидел у окна, крутил телефон в руках. Когда я подошла, поднял глаза — красные, измученные.
— У неё на тумбочке лежал конверт. Из суда.
Я села. Молчала.
— Повестка. И уведомление от банка. Она взяла кредит два года назад. Мошенники убедили — обещали быструю прибыль. Она не платила восемь месяцев. Ей грозит суд.
Я поняла сразу.
— Она хотела украсть у нас.
Он кивнул.
— Я спросил напрямую. Сначала кричала, что вру. Потом призналась. Сказала, что знала про наши накопления. Хотела взять на время. Потом вернуть.
Я вспомнила её вопрос месяц назад: «Вы куда деньги откладываете? В банк или дома? Дома ведь спокойнее, да?»
Тогда я отшутилась. Но она уже поняла — мы копим наличными. Мы обсуждали это на кухне. Она слушала.
— Сколько долг?
Он назвал сумму. Почти ровно наши два года экономии.
Ночь не спала. К утру решение созрело.
Поехала к свекрови одна. Максим хотел со мной, но я отказалась. Это мой разговор.
Она открыла не сразу. Стояла в застиранном халате, без косметики, с красными глазами. Смотрела виновато и с надеждой.
— Войти можно?
Кивнула. Отступила.
Сели на кухне. Она поставила чай. Я не притронулась.
— Максим рассказал про долг.
Она сжала руки в замок. Смотрела в столешницу.
— Я не собиралась воровать. Хотела попросить, но боялась отказа. Решила взять сама, потом вернуть.
— Вы сломали замок через моих детей. Заплатили им. Как вам заплатили мошенники.
Она вздрогнула. Подняла глаза. Сверкнула злостью.
— Я мать Максима! Я имею право…
— Вы не имеете права на наши деньги. На нашу спальню. На нашу жизнь. Это не забота. Это контроль. А потом — воровство.
Молчание. Потом слёзы — тихие, без звука.
— Что мне теперь делать?
Я достала листок. Положила перед ней. Объявление о продаже дачи.
— Продавайте. Хватит закрыть часть долга. Остальное — ваши проблемы.
Она смотрела на бумагу. Потом на меня.
— Ты жестокая.
Я встала. Взяла сумку.
— Жестокой были вы. Когда использовали детей.
Вышла, не оглядываясь.
Максим снял нам однушку на окраине. Маленькую, но свою. Дети радовались отдельной комнате. Мы спали в гостиной на раскладушке. Но дверь к детям не закрывали. Потому что могли не закрывать.
Через неделю Максим привёз наши вещи. Мать передала через него:
— Скажи, что я продаю дачу. И передай… извините.
Он рассказал вечером, когда дети легли. Я кивнула. Промолчала.
Прошло три месяца. Свекровь не звонила. Максим ездил к ней раз в две недели. Возвращался молчаливый.
— Продала дачу. Долг закрыла. Устроилась в магазин.
Я не спрашивала больше.
Однажды вечером, забирая Мишу из секции, я увидела её. Стояла через дорогу у остановки. В старой куртке, с сумкой. Смотрела на нас.
Миша заметил, дёрнул меня:
— Мам, это бабушка!
Я сжала его руку.
— Идём.
Он оглянулся, но пошёл. Она не окликнула. Не двинулась. Просто стояла. Я не обернулась.
Через неделю она позвонила Максиму. Попросила увидеться с внуками.
— Она хочет погулять с детьми. Говорит, скучает.
Я вытерла руки.
— А дети хотят?
Он позвал их. Спросил напрямую. Настя пожала плечами. Миша тихо:
— Не знаю. Она же заставила нас сломать замок.
Максим посмотрел на меня. Я молчала.
— Мама, дети не готовы. Может, потом.
Положил трубку. Сел рядом.
— Я её предал?
Я взяла его руку.
— Ты защитил детей.
Прошёл год. Свекровь не настаивала. Максим передавал приветы. Говорил, что она выплатила всё. Снимает однушку. Работает.
Мы накопили снова. Начали смотреть квартиры.
Однажды Миша сказал:
— Мам, можно позвоню бабушке? Поздравить с днём рождения?
Я посмотрела на него.
— Конечно.
Он позвонил. Коротко. Поздравил. Спросил, как дела. Попрощался.
Максим посмотрел вопросительно.
— Он растёт. Учится не держать зло.
— А ты?
— Я научилась ставить границы.
Мы не вернулись к прежнему. Свекровь осталась частью прошлого — не вычеркнутой, но далёкой. Дети звонили по праздникам. Максим навещал раз в месяц. Я не возражала. Но сама не ездила.
Замок на нашей спальне остался. Новый. Крепкий.
Больше никто не пытался его сломать.
