Утром, пока Света резала сыр для бутербродов, острый нож соскользнул и больно боднул ее по указательному пальцу. Яркая алая капля выступила на коже, и Света замерла, глядя на нее со странным облегчением. Вот оно. Физическое подтверждение боли, что копилась внутри все эти годы. Она знала — сегодняшний визит свекрови в парк закончится кровью. Настоящей.
Она сунула палец под струю холодной воды, глядя в окно на беззаботное солнце. Совершенно летний день, душа просила чего-то легкого, воздушного… а им предстояло провести его с Галиной Петровной. И с ее племянницей Лизой, маленькой принцессой, которую следовало носить на руках и осыпать конфетами. Всегда — в отличие от ее Маши.
— Мам, а я возьму самокат? — из гостиной донесся голосок дочери.
— Нет, солнышко. Мы же идем в парк с бабушкой. Там много людей.
— А почему Лизе можно все, а мне нельзя? — тихо спросила Маша, входя на кухню.
Света сжала полотенце. Вопрос висел в воздухе, острый и неудобный. Почему Лизе — можно? Почему Галине Петровне — можно? Почему Дмитрию — можно? А ей, Свете, и ее дочери — нельзя? Нельзя возмущаться, уставать, хотеть чего-то своего.
— Потому что у нас разные правила, — выдохнула она, гладя дочь по волосам. — И наши — правильные.
Дверь щелкнула — это вошел Дмитрий. Он был уже готов, бодр и свеж, будто предстоящий день сулил одни удовольствия. Он подошел к кофемашине, не глядя на жену.
— Опять возишься? Мы же скоро должны выходить. Галина Петровна с Лизой уже ждут у фонтана, я сказал, чтобы не задерживались.
— «Галина Петровна»… — тихо повторила Света. — А у меня даже имени нет. Я для нее — «она» или «твоя жена».
— Свет, не начинай, — Дима отхлебнул кофе. — Хватит этих игр. Мама просто хочет провести время со внучкой.
— С какой из двух? — сорвалось у Светы.
Он наконец посмотрел на нее. С раздражением. С тем самым взглядом, который говорил яснее любых слов: «Опять ты со своими глупостями». Этот взгляд обесценивал все: ее усталость, ее обиды, ее право вообще что-то чувствовать.
— Не придумывай проблемы на пустом месте. Мама просто помогает, она же Лизу на выходные забрала, чтобы сестра отдохнула. Расслабься, наконец.
Расслабься. Самый ненавистный глагол в ее жизни. Это слово-приговор. Оно означало: «Перестань чувствовать. Замри. Терпи».
Парк встретил их шумом и гамом. Солнце припекало. Галина Петровна, увидев их, не сдержала улыбки — но эта улыбка была адресована Лизе, которая тут же уцепилась за руку Дмитрия.
— Димочка, посмотри, как я на качелях каталась! Выше всех!
— Молодец, наша умница, — свекровь ласково потрепала племянницу по голове, а потом обвела Свету оценивающим взглядом. — А ты, Светлана, что-то бледная. Не высыпаешься, наверное. Надо бы за собой следить. Мужу глаз радовать.
Света молча кивнула. Она держала за руку Машу, которая притихла и жалась к ней. Девочка чувствовала атмосферу — эту ледяную волну условного одобрения, что шла от бабушки в одну-единственную сторону.
Они шли по аллее. Дима и Галина Петровна вели Лизу впереди, показывая на белок. Света с дочкой плелись сзади. Две пары — счастливая и… не очень.
— Мам, я тоже хочу к белочкам, — прошептала Маша.
— Иди, родная.
— Боюсь.
Эти два слова пронзили Свету насквозь. Боюсь. Ее дочь боялась подойти к собственному отцу и бабушке. Потому что там была Лиза. Потому что там не было места для нее.
Они дошли до киоска с мороженым. Яркий зонт, разноцветные стаканчики. Дети замерли в немом ожидании.
— Ой, какое милое! — всплеснула руками Галина Петровна. — Прямо как в нашем детстве! Димочка, купи нашей Лизоньке, она такая молодец сегодня, накаталась на всех каруселях!
Дмитрий тут же полез за кошельком. Лиза уже выбирала, какое хочет.
И тут свекровь обернулась к Свете. Ее лицо выражало спокойную, глубокую убежденность в своем праве решать, кто достоин маленькой радости.
И прозвучала та самая фраза. Сказала она ее негромко, но четко, бросая взгляд на Машу, которая с надеждой смотрела на сладкое лакомство.
— Моей племяннице мороженое купи, а своим — не надо!
Воздух застыл. Замер Дима с кошельком в руках. Замерла Лиза, удивленно смотря на тетю Свету. Окаменела сама Света, чувствуя, как на пальце, под пластырем, снова начинает ныть та самая утренняя ранка.
«Своим». Это слово повисло в воздухе, тяжелое, как камень. Оно разделило мир на «своих» и «чужих». И ее дочь оказалась по ту сторону границы. Чужой. В собственной семье.
Дмитрий не сказал ничего. Он лишь неуверенно улыбнулся, поймав взгляд матери, и потянулся за одним стаканчиком. Одним.
И в этот миг в Свете что-то щелкнуло. Окончательно и бесповоротно. Та тихая, копившаяся годами боль вдруг кристаллизовалась. Превратилась в нечто твердое, холодное и невероятно прочное. Лед, выдерживающий любой груз.
Она медленно, очень медленно опустилась на корточки перед Машей. Глядя прямо в испуганные глаза дочери, она сказала тихо, но так, что слышали все:
— Не бойся. Больше не надо бояться.
Потом она поднялась. И посмотрела на Галину Петровну. Не с ненавистью. С холодным, почти отстраненным спокойствием. С тем самым, что приходит, когда понимаешь — битва уже окончена.
— Галя, — произнесла она, и от этого непривычного обращения свекровь вздрогнула. — Вы с Лизой идите, наслаждайтесь мороженым. А мы с моей дочерью пойдем своей дорогой.
Она сделала ударение на слове «моей». Отгородилась. Провела черту.
Повернулась к мужу. Он смотрел на нее с широко раскрытыми глазами, с одним стаканчиком мороженого в руке, выглядя совершенно потерянным и жалким.
— Дима, ключи от машины, пожалуйста. Маша устала. Мы поедем домой.
— Ты… ты что это… — попытался что-то сказать он.
— Ключи, — повторила она без тени просьбы.
Он, машинально, сунул руку в карман и протянул ей связку.
Света взяла ключи. Повернулась. Взяла за руку дочь. И они пошли. Прочь. По аллее, залитой солнцем. Мимо киоска с мороженым. Мимо ошеломленной Галины Петровны. Мимо ее мужа, который так и не смог поставить на место свою мать. Мимо всей этой лжи, притворства и унижений.
Они шли, и Света чувствовала, как с ее плеч падает тяжелый, мокрый плащ, который она таскала на себе все восемь лет замужества. Ей было невыразимо легко.
Она сжала маленькую ладошку дочери. Они шли домой. Туда, где не будет «своих» и «чужих». Там будут только они. И это было главное.
Квартира встретила их гулкой, оглушительной тишиной. Только тиканье часов в прихожей.
Света повела Машу мыть руки. Делала все медленно, будто в тумане. Та самая холодная твердыня внутри не растаяла, а лишь окрепла. Она отвела дочь в комнату, включила мультики, обняла.
— Мам, а мы теперь не будем с ними гулять? — тихо спросила Маша.
— Не будем. Мы будем гулять вдвоем. Или с бабушкой Леной, моей мамой. Хочешь?
Девочка кивнула, и в ее глазах появилась настороженная надежда.
Света вышла в гостиную. Мобильный завибрировал — звонок от Димы. Она отклонила его. Он сыпал сообщениями: «Свет, ты совсем охр.нела?», «Верни машину!», «Мама в шоке! Из-за какого-то мороженого!»
Она отключила питание. Ей было плевать. Эта отстраненность пугала и одновременно окрыляла.
«Моей племяннице… а своим — не надо».
Фраза билась в висках. Что-то в ней было не так. Эта яростная, почти животная защита «своей племянницы»… Она была несоразмерна. Словно за ней стояло что-то большее.
Света замерла. Ледяная догадка, острая как лезвие того утреннего ножа, полоснула по сознанию.
Она почти машинально нашла в телефоне номер своей матери. Лена всегда чувствовала фальшь за версту.
— Мам, — голос Светы дрогнул. — Скажи… а ты никогда не замечала, что Галина Петровна уж слишком… по-матерински к Лизе относится?
На том конце провода повисло тяжелое молчание.
— Светка… — наконец с надрывом выдохнула мать. — Господи, детка… Я думала, ты в курсе. Все же в курсе, кроме, наверное, тебя да Димы.
— В курсе чего? — Света медленно опустилась на диван.
— Лиза — это ее дочь. Родная. От того архитектора, с которым у нее был роман, когда твой свекор еще был жив. Она родила, а пристроить не могла — скандал бы. Вот и отдала своей сестре… А сама вечно опекает. Все родственники мужа это знают. Думали, ты догадалась.
Мир перевернулся. И на его обломках воцарилась кристально ясная, горькая ирония.
Все встало на свои места. Слепая, ревнивая любовь. Постоянные сравнения. Вечные упреки. Теперь было понятно: Света была не той невесткой. И Маша — не той внучкой. Они были помехой.
Она сидела и смотрела на стену. Ни злости, ни обиды. Лишь леденящее душу понимание. Ее брак — это грандиозный спектакль, где она играла роль статистки.
В дверь позвонили. Настойчиво. Затем раздался стук ключа — Дима вернулся на такси.
Он ворвался в квартиру, красный от ярости и унижения.
— Ты вообще в своем уме?! Мама рыдала! Лиза испугалась! Ты довольна?!
Он стоял над ней, громадный и чужой.
— Дима, — тихо начала она. — А ты никогда не задумывался, почему твоя мать так относится к Лизе?
— При чем тут это?! Она просто добрая женщина!
— Нет, — Света покачала головой. — Она — мать Лизы. Ее родная мать.
Она произнесла это спокойно. И наблюдала, как его лицо меняется. Ярость сменилась непониманием, а потом — тенью старого, забытого подозрения.
— Что… что за бред? — прохрипел он, но уже без прежней уверенности.
— Это не бред. Это семейная тайна, которую знают все. Кроме тебя. До сегодняшнего дня.
Она встала, подошла к нему.
— Все это время… все эти упреки, сравнения… это не потому, что я плохая. А потому, что мы — не ее кровь. Мы — чужие на этом празднике жизни. Понимаешь? Мороженое было не про мороженое. Оно было про это.
Дмитрий отшатнулся. Слишком многое рушилось за раз.
— Не может быть… — это был стон.
— Может, — холодно ответила Света. — И теперь у меня к тебе один вопрос. Ты все еще считаешь, что я не права? Что я «из-за мороженого» устроила сцену?
Он не нашел что ответить. Он просто стоял, опустив голову, раздавленный грузом правды. А Света развернулась и пошла в спальню. Начинать новую жизнь.
***
Света вышла из спальни. В руках у нее была небольшая дорожная сумка и Машин рюкзак.
Она поставила их у входной двери и пошла на кухню, чтобы взять ключи от машины. Дима медленно поднял на нее глаза.
— Что… что ты делаешь? — голос его сорвался на шепот.
— Освобождаю нас. — Света смотрела на него спокойно. — Ты свободен, ты можешь присоединиться к своей семье. А мы с Машей начинаем свою.
Света взяла свой телефон. Нашла номер Галины Петровны.
— Кому ты звонишь?! — Дима порывисто поднялся.
— Тс-с-с, — она подняла палец.
— Алло? — голос свекрови прозвучал влажно, но с привычной ноткой превосходства. — Светлана, ты наконец-то одумалась?
— Галина Петровна, — Света говорила четко. — Ваш сын узнал все. Всю правду о Лизе. Он очень расстроен.
Наступила мертвая тишина.
— Он узнал сейчас. Но ему, видите ли, нужна поддержка. Материнская. Приезжайте. Заберите вашего мальчика. Теперь вам никто не помешает сосредоточиться на вашей дочери Лизавете. Поздравляю, — голос ее остался абсолютно ровным. — У вас теперь своя семья.
Раздался короткий, похожий на всхлип, выдох, а затем — гудки.
Дима смотрел на нее.
— Ты… ты не могла… — начал он.
— Что? Поступить иначе? — Света медленно обошла его и направилась в детскую. — Восемь лет я поступала иначе. А вы… вы просто не оставили мне другого выхода.
Она разбудила Машу.
— Вставай, родная. Поедем к бабушке Лене. На каникулы.
Она одела дочь, собрала рюкзак. Дима стоял на пороге гостиной, похожий на призрака.
Света прошла мимо него на кухню, взяла ключи от своей машины.
— Я… я не знал, — наконец выдохнул он. — Я правда не знал.
Света остановилась у входной двери.
— Знаешь, в чем самая большая разница между нами, Дима? — она обернулась. — Ты не хотел знать. А я — не могла больше не знать.
Она открыла дверь. Свежий вечерний воздух ворвался в прихожую.
— Ключи от квартиры оставлю в почтовом ящике. Дальше — решайте с вашей матерью.
Она вышла на лестничную площадку. Дверь медленно захлопнулась за ее спиной с тихим щелчком. Тихо. Окончательно.
Они сели в машину.
— Все хорошо, мама? — тихо спросила Маша.
Света глубоко вдохнула. Впервые за долгие годы воздух не имел привкуса горечи.
— Да, родная. Теперь — все.
И она тронулась с места. Уезжая не от чего-то. А — К ЧЕМУ-ТО. В новую жизнь. Где не будет «своих» и «чужих». Где будут только они. И та самая, золотая, тишина.
