Записка на столе была короткой, словно приговор. Написана криво, на листе, вырванном из блокнота. Катя долго смотрела на эти строчки, будто ожидая, что вот сейчас появятся другие слова. Более мягкие. Объясняющие. Хотя бы извиняющиеся.
«Катя, мама звонила. К нам на пару месяцев едет тетя Оля. Встречай. Костя».
И все.
Ни «дорогая», ни «извини», ни «давай как-нибудь решим». Просто: «Встречай». Распоряжение. Факт, с которым не спорят.
Она отпустила листок. Он пошелестел и плавно опустился на полированную поверхность стола. Рядом стояла ее кружка — с остатками остывшего кофе и полустертой надписью «Самая лучшая жена». Ироничный артефакт из другой жизни.
Катя медленно обвела взглядом кухню. Свою кухню. Утреннее солнце ложилось на идеально чистую столешницу, играло бликами в стекле фасадов. Она сама выбирала эти цвета — теплый молочный и мягкий оливковый. Сама придумала систему полочек, где каждая баночка со специей знала свое место. Здесь пахло кофе и свежей выпечкой, которую она, дура, испекла с утра, пока Кости не было. А он… он даже не зашел позавтракать. Бросил записку и смылся. На «срочное совещание». В семь утра в субботу.
— Совещание, — тихо, вслух, произнесла Катя.
Слово повисло в воздухе, густое, как варенье. Оно звенело у нее в ушах, билось в висках. Совещание. Кодовое слово для «мама сказала, и я не могу ей отказать, но и с тобой ссориться не хочу, так что я просто исчезну».
Она представила его — своего Константина. Высокого, красивого, уверенного в переговорах с жесткими партнерами. И такого съежившегося, маленького перед телефоном, в трубке которого звучал властный, отточенный годами голос Светланы Ивановны.
— Костенька, — слышала она мысленно этот голос, сладкий, как сироп, и твердый, как сталь. — У Олечки же трагедия! Квартиру эту разменяли, новую ждут только через пару месяцев. Совсем негде жить. Родственники на то и родственники, чтобы помогать в трудную минуту. Вы же такие просторные! Двухуровневая квартира! Она у вас под ногами не будет путаться. Чай попьете по вечерам, поболтаете. Ей только диван в гостиной, и все. Ну, скажи своей Катюше… Ты же мужчина, глава семьи! Она тебя поймет.
И он «понимал». То есть, не спорил. Не задавал вопросов. Почему «пара месяцев»? Почему именно к нам? Почему нельзя снять хоть скромную студию, если с деньгами от продажи квартиры все в порядке? Нет. Он просто брал под козырек. «Хорошо, мама». А потом писал эту дурацкую, трусливую записку.
Катя взяла кружку, подошла к раковине. Включила воду. Струя ударила по дну, разбрызгивая мелкие капли. Она смотрела, как вода смывает коричневый осадок, как крутится, уходя в слив, последняя пена.
«Пара месяцев». Фраза отдалась в ней глухим, тревожным звоном. Она знала эту Ольгу. Сестра Светланы Ивановны. Женщина с вечно несчастными глазами и цепкими, длинными пальцами, которая при любом визите непременно комментировала все: от стоимости ремонта («Ой, дорого же вам обошелся этот паркет, я знаю, где дешевле») до способа приготовления супа («А я всегда кладу лавровый лист в начале, а не в конце, так наваристее»). Она была эхом свекрови, ее тенью и усилителем. Две месяца с ней в одной квартире? В гостиной? Без возможности уединиться, посидеть с Костей вечером вдвоем, посмотреть кино под одеялом?
Это был приговор ее тишине. Ее личному пространству. Ее браку, который и так давал трещины под гнетом этой «родственной любви».
Она резко выключила воду. В наступившей тишине собственное дыхание показалось ей слишком громким. В глазах стояло нечто иное, чем слезы. Странное, холодное бешенство. Оно сжимало горло, заставляя дышать ровно и поверхностно.
Она подошла к столу, снова взяла записку. Медленно, с наслаждением, как будто мяла шею невидимого врага, скомкала ее в тугой, твердый шарик. Бумага хрустела, подчиняясь. Затем она, не целясь, швырнула ее в мусорное ведро. Попала. Чисто.
И вот тогда она подняла глаза. Ее взгляд упал на входную дверь. На тот самый замок, к которому был ключ у Кости, а еще у Светланы Ивановны — «на всякий пожарный».
Мысль ударила, как током. Ясная, четкая, освобождающая.
Она прошла в гостиную, к ноутбуку, лежавшему на диване. Открыла его. Экран вспыхнул, освещая ее решительное, спокойное лицо. Пальцы сами собой вывели в поисковой строке: «Служба срочной замены замков. Круглосуточно».
Она кликнула на первую же ссылку. Набрала номер.
— Алло, — сказала она, и ее голос прозвучал удивительно ровно и твердо. — Мне нужно заменить замок на входной металлической двери. Да. Сегодня. Чем раньше, тем лучше.
Мастер, парень лет двадцати пяти с усталыми глазами и быстрыми руками, уже снял старый замок. На столе лежал его железный остов, напоминавший разобранное ружье. В воздухе пахло металлической стружкой и чем-то едким — средством для смазки. Катя стояла рядом, наблюдая, как он вставляет в дверь новое, блестящее устройство. Оно было гладким, хромированным, с надежным цилиндром. Простое. Неприступное. Ее личный пограничный контроль.
В голове стучала одна-единственная мысль: «Успеть. Успеть до того, как…»
Не успела.
В квартире пронзительно зазвонил домофон. Звонок пробил тишину острым ножом. Катя вздрогнула. Мастер поднял на нее вопрошающий взгляд.
— Ничего, — выдохнула она. — Работайте дальше.
Она подошла к панели, сердце колотилось где-то в горле. Нажала кнопку.
— Да?
— Катя, это я! — голос в трубке был до боли знакомым, сладким и властным одновременно. Светлана Ивановна. — Открывай, мы с Олей на такси приехали. Вещи ее нетяжелые помоги занести.
Так. Прямо сейчас. Без звонка, без предупреждения. Просто «открывай». Как будто так и надо. Как будто она, Катя, — швейцар в их личном отеле.
Катя сжала трубку так, что костяшки пальцев побелели. Она посмотрела на мастера, который, не обращая внимания на ее бледное лицо, закручивал болты. На новенький замок. На ее спасение.
— Сейчас, — сказала она в трубку и отпустила кнопку, не дожидаясь ответа.
Катя глубоко вдохнула, расправила плечи и открыла дверь.
На площадке стояли они. Светлана Ивановна — в норковой шубке и с каменным выражением лица, уверенная в своем праве вершить судьбы. А рядом… Рядом стояла Ольга. И это была не та Ольга, которую Катя помнила — не самодовольная критиканша с цепким взглядом. Эта женщина казалась меньше ростом. На ней был поношенный бежевый плащ, а в руках она сжимала ручку одного-единственного, среднего размера, чемодана. Ее лицо было бледным, испуганным, глаза опухшими, будто от долгого плача. Она выглядела не как захватчик, а как беженец.
— Наконец-то, — фыркнула Светлана Ивановна, делая шаг вперед. — Что ты там копаешься? Холод же, сквозняк!
— Входите, — тихо сказала Катя, отступая и пропуская их только в небольшой коридор, блокируя путь вглубь квартиры.
Светлана Ивановна прошла, окинув взглядом работу мастера. Ее брови поползли вверх.
— А это что еще за безобразие? Ремонт? В такое-то время?
Ольга робко переступила порог, словно боялась его запачкать. Она не смотрела Кате в глаза.
— Это не безобразие, Светлана Ивановна, — голос Кати прозвучал ровно, хотя внутри все дрожало. — Я меняю замки.
Воцарилась тишина, которую разрезал лишь лязг инструментов мастера. Свекровь медленно повернула голову, ее взгляд стал острым, как шило.
— Ключи потеряла? Или с головой дружба кончилась? Непонятно, зачем траты, когда в семье и так…
— Костя оставил мне записку, — перебила ее Катя, глядя прямо в эти холодные глаза. — Что тетя Ольга едет к нам пожить. На пару месяцев.
— Ну вот! — Светлана Ивановна развела руками, будто представляя публике очевидный факт. — Вот и прекрасно. Мы и приехали. Оля как раз из больницы, ей нужен уход, покой. А вы тут с таким шумом работаете… Ну-ка, прекращайте это безобразие! — она сделала шаг к мастеру.
— Тронете его — и я вызову полицию, — отрезала Катя. Ее голос не дрогнул.
Свекровь замерла, ошеломленная. Она смотрела на невестку, как на незнакомку.
— Ты… Ты что себе позволяешь?!
— Я позволяю себе жить в своем доме, не спрашивая разрешения у каждого вашего родственника, — сказала Катя. — Меня не спросили, хочу ли я здесь кого-то принимать. Меня поставили перед фактом. Теперь и я ставлю вас перед фактом. В этой квартире живем я и ваш сын. Больше — никто.
— Он мой сын! — вспыхнула Светлана Ивановна, ее щеки залились густым румянцем. — И это его дом тоже! И он разрешил!
— Пусть он и предоставляет ей свою жилплощадь. Мою — я не предоставляю.
И тут заговорила Ольга. Тихо, еле слышно, глядя в пол.
— Света… Ты же сказала… что они рады. Что ждут.
Катя перевела взгляд на нее. На ее дрожащие руки. На большие, испуганные глаза.
— Меня никто не спрашивал, Ольга. И, похоже, вас тоже обманули. Вам сказали, что здесь вас ждут?
Ольга лишь безнадежно махнула головой, и по ее щеке скатилась слеза.
— Катя! Прекрати этот цирк! — голос свекрови дрожал от ярости. — Она же после операции! Ей негде больше отдыхать! Ты что, на улице ее оставишь? Ты кто после этого?!
Это был удар ниже пояса. Самый грязный прием. Поставить больную женщину как живой щит. Катя почувствовала, как почва уходит из-под ног. Ее праведный гнев столкнулся с чужой, но очень реальной болью. Она видела эту боль в глазах Ольги. И видела торжество в глазах Светланы Ивановны, которая знала, что поставила ее в безвыходное положение.
«Либо терпи, либо ты — монстр».
Мастер, закончив закручивать последний болт, потянулся к внутренней ручке, чтобы проверить работу. Щелчок нового, туго ходящего механизма прозвучал, как выстрел.
И этот звук вернул Кате ясность.
Она посмотрела на испуганную Ольгу, потом — на свою свекровь. И поняла, что проиграет в любой случае. Если впустит — похоронит себя и свои нервы. Если не впустит — навечно станет исчадием ада в семейных легендах.
Но был третий путь. Не сдаваться, но и не становиться монстром.
— Хорошо, — тихо сказала она.
Светлана Ивановна торжествующе выдохнула.
— Но только на одну ночь, — продолжила Катя, глядя прямо на Ольгу. — Только на сегодня. Завтра с утра мы с вами, Светлана Ивановна, ищем вашей сестре временное жилье. Снимаем хоть комнату, хоть койку в общежитии. Я помогу с поисками. Я даже готова внести залог. Но жить здесь она не будет.
— Кать… — снова прошептала Ольга, и в ее голосе прозвучала не злоба, а стыд и растерянность.
— Я не могу, — Катя покачала головой, и впервые за весь разговор в ее голосе прорвалась усталость. — Я просто не могу. Поймите.
Светлана Ивановна хотела что-то крикнуть, но Катя подняла руку.
— Это мое последнее слово. Или — одна ночь и завтра мы решаем проблему вместе. Или — вызывайте такси прямо сейчас. Выбор за вами.
Она стояла в своем коридоре, у своей двери с новым замком, и ждала. Сердце стучало где-то в ушах. Она только что провела свою первую настоящую границу. И теперь смотрела, не рухнет ли небо.
***
Тишина после ее слов повисла густая, звенящая, как натянутая струна. Даже мастер за дверью, закончив работу, замер, будто прислушиваясь.
— Одну ночь, — повторила Катя, глядя на Светлану Ивановну. — И утром решаем вопрос. Или вместе, как вы любите говорить, «семьей». Или врозь.
Свекровь хотела что-то сказать. Открыла рот, лицо перекосила гримаса гнева и унижения. Но Катя уже развернулась и пошла на кухню, оставив их в коридоре с чемоданом и своим молчаливым приговором. Она слышала за спиной сдавленный шепот Ольги: «Свет, может, правда, не надо…» и резкое, шипящее: «Молчи!»
Вечер проваливался в пропасть. Ольгу устроили в гостиной на диване. Она сидела, сгорбившись, как побитая собака, и не поднимала глаз. Светлана Ивановна бесшумно скользила по комнатам, и каждое ее движение, каждый брошенный взгляд излучал ледяную, невысказанную ярость. Катя заперлась в спальне. Она слышала, как вернулся Костя, как за дверью поднялся сдавленный, но яростный разговор на повышенных тонах. Его голос — виноватый, оправдывающийся. Ее — стальной, не оставляющий пространства для маневра.
Он не вошел к ней. И она не вышла. Линия фронта пролегла прямо через их спальню.
А утром она проснулась первой. Встала, приняла душ, оделась в простую, но элегантную темно-синюю водолазку и джинсы. Сделала себе кофе. Руки не дрожали. Внутри было странное, пустое спокойствие. Решение созрело ночью, в бессоннице, и теперь лежало внутри холодным, отполированным камнем.
Когда все собрались на кухне — бледный Костя, помятая и испуганная Ольга, Светлана Ивановна с лицом, не выражающим ничего, кроме презрения, — Катя поставила свою кружку на стол. Звук отозвался гулко.
— Я приняла решение, — сказала она ровно, без предисловий. Все взгляды уставились на нее.
Костя напрягся.
— Кать, давай обсудим…
— Я уезжаю, — выдохнула она. И в следующий миг, наслаждаясь наступившей гробовой тишиной, добавила: — Из этой квартиры.
Светлана Ивановна фыркнула, но в ее глазах мелькнуло недоумение.
— Что за драма? Собираешься к маме? На пару дней, чтобы остыть?
— Нет, — Катя медленно обвела взглядом кухню, свою любимую. — Я сдаю эту квартиру. Арендаторам. Въезд — послезавтра.
— Ты с ума сошла! — это вырвалось у Кости. Он вскочил. — Это наша квартира! Моя! Я прописан!
— И я тоже, — парировала Катя, глядя на него. — И мы оба являемся собственниками. Сдавать мы ее будем вместе. А вырученные деньги… ты можешь забрать свою часть.
— Какие арендаторы?! — просипела Светлана Ивановна. — Это мой сын! Это его дом!
— Теперь это объект недвижимости, — Катя сказала это безжалостно, глядя прямо на нее. — Его будут сдавать семье военных. Офицеру, его жене и двум детям. У них железные правила: никаких посторонних, никаких родственников, тишина после одиннадцати. Договор на одиннадцать месяцев. С правом продления.
Она сделала паузу, чтобы все это улеглось. Чтобы они поняли.
— А я… я купила студию. Небольшую. Но свою.
Костя смотрел на нее, будто видел впервые. Его лицо было обезображено шоком.
— Ты… что? Когда?
— Пока ты писал мне записки, — тихо ответила она. — Пока ты решал, как бы не раскачивать лодку. Я нашла в себе силы уплыть. На своем корабле.
Светлана Ивановна пыталась найти слабое место.
— На какие деньги? Ты же не работаешь!
— Работаю, Светлана Ивановна. Удаленно. И уже давно. Или вы думали, что «ваш Костя» один содержит всю эту красоту? — она мягко провела рукой по столешнице. — Вы просто никогда не спрашивали.
Ольга смотрела на Катю с каким-то новым, почтительным ужасом.
— Костя, — Катя повернулась к мужу. — Ты можешь остаться здесь, дожидаться арендаторов, решать вопросы с мамой и тетей. А можешь поехать со мной. Посмотреть. Решать тебе.
Она не стала ждать его ответа. Поднялась, взяла со стула свою сумку — не пакет с вещами, собранными впопыхах, а обычную, ежедневную сумку. И пошла к выходу.
Вышла на площадку, не оглядываясь. Притворила дверь, а затем вставила ключ в замочную скважину. Тихо, плавно, без единого усилия, ключ повернулся. Замок сработал. Идеально.
И пошла вниз по лестнице.
Час спустя она стояла на пороге своей студии. Пустой, пахнущей свежей краской и свободой. Из окна открывался вид не на старый парк, как раньше, а на новую улицу, на крыши домов. Солнце заливало комнату ярким, ничем не загороженным светом.
Она поставила сумку на пол. Потом достала из нее ту самую кружку — «Самая лучшая жена». Поставила ее на подоконник. Нагло. Без всякого стола. Просто так.
Потом она достала ключ. Тот самый, новый, от старой квартиры. Она подержала его на ладони, ощущая холод металла. А затем подошла к пустой стене у входа и повесила его на один-единственный, вбитый в стену крючок.
Он висел там одиноко и гордо. Как памятник границе, которую она провела.
Катя повернулась, обвела взглядом свое пустое, тихое, полное света царство.
И села на пол, прислонившись спиной к стене. Слушая тишину.
Свою тишину.
