Проснулась я в тот день от скрипа половиц. Мать опять встала раньше всех — как всегда, как последние три года, с тех пор как инсульт её скрутил и мы забрали её к себе. Скрип, потом шарканье тапок по коридору, потом стук чашки о стол. Я лежала с закрытыми глазами и считала до десяти, пытаясь оттянуть момент, когда придётся встать.
Десять секунд тишины. Вот всё, что мне осталось от прежней жизни.
Раньше я просыпалась от запаха кофе, который варил Женька. Он приносил мне чашку в постель, целовал в лоб и говорил: «Доброе утро, солнышко». Теперь Женька встаёт позже меня, хмурый, недовольный, и первое, что я слышу от него, — это вздох. Такой тяжёлый, будто на него навалили мешок цемента.
— Вера! — голос матери прорезал тишину, как нож по стеклу. — Ты когда вставать собираешься? Уже восемь!
Я открыла глаза. Потолок был серым, в трещинах. Встала, накинула халат. Посмотрела в зеркало — и почти не узнала себя. Когда это я успела так постареть? Серые волосы у висков, круги под глазами, губы сжаты в тонкую линию.
Вышла на кухню. Мать сидела за столом, обёрнутая в старый вязаный платок.
— Опять не выспалась? — спросила она без капли участия. Только осуждение. — Надо ложиться раньше. Сколько раз тебе говорить?
— Доброе утро, мам.
— Какое уж тут доброе. Ты хоть окно открой, душно же! Или тебе всё равно, как я себя чувствую?
Я открыла окно. Холодный ноябрьский воздух ворвался в кухню, и мать тут же поёжилась:
— Да не настежь же! Совсем с ума сошла? Простудишь меня!
Я закрыла окно наполовину. Налила себе чай.
— Ты что, вчера ничего не готовила? Я проснулась голодная, а тут ничего нет.
— Мам, вчера был ужин. Ты же ела.
— Какой ужин? Раньше ты так не готовила. Раньше у тебя хоть что-то получалось.
Я молчала. Пила чай, обжигаясь, чувствуя, как внутри всё сжимается в комок.
— И вообще, ты бы хоть о себе подумала. Посмотри на себя — ходишь как оборванка. Женя скоро от тебя сбежит.
В этот момент в кухню вошёл Женька. Небритый, в мятой футболке. Он даже не поздоровался. Молча открыл холодильник, достал молоко, отпил прямо из пакета.
— Женя, ты бы стакан взял, — тихо сказала мать.
— А ты бы помолчала, — бросил он, не глядя на неё.
Мать втянула воздух:
— Ты слышала, как он со мной разговаривает? Вера, ты вообще собираешься его воспитывать?
Женька захлопнул холодильник:
— Елена Петровна, не надо меня воспитывать.
— Женя, пожалуйста, давайте не будем, — попросила я.
— А что мы будем, Вер? Слушать, как твоя мамочка каждый день пилит нас обоих?
— Не нормально! Когда в доме нет порядка, когда никто не уважает старших…
— Мам, хватит. Пожалуйста, хватит.
— Хватит? Я болею, Вера. Я еле хожу. А ты говоришь мне «хватит»?
— Она всегда так, — Женька налил себе кофе. — Всегда найдёт повод, чтобы тебя виноватой сделать.
— А ты! Ты вообще кто такой, чтобы мне указывать? Вера тебя кормит, за тобой убирает!
— Я ворчу? А кто тут каждый день устраивает концерты?
— Достаточно! — крикнула я. — Хватит! Оба!
Они замолчали. Посмотрели на меня удивлённо.
— Я не могу больше. Я просто не могу.
Заперлась в ванной. Села на край ванны, обхватив голову руками. Дышала. Считала вдохи. Пыталась не плакать, но слёзы всё равно полились.
Три года. Три года я живу вот так. Между ними. Между матерью, которая считает меня неблагодарной, и мужем, который считает меня прислугой. И я всё пытаюсь всем угодить. А сама? А я кто?
Я — никто.
Вечером я позвонила Ольге. Моей единственной подруге, которая после развода уехала жить за город.
— Вер, что случилось?
— Ничего. Просто хотела поговорить.
— Ты плачешь?
Я молчала. А потом всё выплеснулось — про мать, про Женьку, про то, как я устала, как мне больно, как я не могу дышать.
Ольга слушала. Не перебивала. А когда я замолчала, сказала:
— Ты не живёшь, Вер. Ты выживаешь. Ты боишься быть плохой в чьих-то глазах. А сама забыла, кто ты вообще.
— Что мне делать?
— Выбрать себя.
Я легла спать в ту ночь, но не спала. Лежала с открытыми глазами и думала. Думала о том, что Ольга права. Что я превратилась в тень, в удобный предмет, который должен всех обслуживать.
Утром мать опять начала:
— Вера, ты бы хоть убралась в комнате. Там пыль на полках.
Что-то щёлкнуло внутри меня. Тихо. Почти незаметно.
Вечером Женька пришёл домой злой.
— Что на ужин?
— Котлеты с картошкой.
— Опять котлеты. Ты вообще что-то другое готовить умеешь?
Я поставила тарелку перед ним. Молча.
— Ты только и знаешь, как угождать своей мамаше. Забыла, что у тебя муж есть.
— Женя, ты понимаешь, что ты сейчас сказал?
— Что? Правду? Ты с утра до вечера вокруг неё крутишься. А на меня времени нет.
— У меня на себя времени нет.
— Да брось. Ты просто любишь жаловаться. Всё время ноешь. А что ты такого делаешь? Дома сидишь.
Я встала. Медленно. Посмотрела на него сверху вниз.
— Ты считаешь меня прислугой.
— Вера, не начинай.
— Жалкой прислугой в собственном доме.
— Я так не говорил!
— Говорил. Только что.
Он замолчал.
— Знаешь что, не нравится — вали к своей подружке.
Я не ответила. Просто ушла в спальню.
Той ночью мне снился сон. Я шла по нашей квартире, но она была пустая. Я пыталась кричать, звать кого-то, но голос не шёл. Я открывала рот, напрягалась, но — тишина.
Я проснулась в холодном поту. И поняла. Больше не могу.
Утром я встала рано. Раньше всех. Достала из шкафа старый чемодан матери.
Собрала её вещи. Аккуратно, не шумя. Платья, кофты, лекарства.
Мать проснулась, когда я закрывала чемодан.
— Вера? Что ты делаешь?
— Собираю твои вещи, мам.
— Зачем?
— Ты уедешь к Свете. Сегодня. Я уже позвонила ей.
— Что? Ты с ума сошла?
— Нет. Я наконец-то пришла в себя.
— Вера, ты не можешь! Я твоя мать! Я больна!
— Ты больна. Но ты не беспомощна. Ты прекрасно можешь жить у Светы.
Мать схватила меня за руку:
— Вера, пожалуйста. Я не хочу к Свете. Я хочу здесь. С тобой.
— А я не хочу, — сказала я. Твёрдо. Впервые за три года. — Я больше не хочу.
— Ты выгоняешь меня?
— Я отпускаю тебя. И себя.
Мать заплакала. Потом закричала. Называла меня неблагодарной, жестокой, больной на голову. Я молчала.
Через час приехала Света. Забрала мать. Квартира опустела.
Я села на диван. Тишина. Впервые за три года.
Вечером пришёл Женька.
— Где твоя мать?
— Уехала к Свете. Насовсем.
— Ну, наконец-то. Думал, ты никогда не решишься.
Я встала. Подошла к нему.
— Женя, я ухожу.
— Куда?
— От тебя.
Он молчал. Смотрел на меня так, будто я говорила на иностранном языке.
— Ты шутишь.
— Нет.
— Вера, это из-за того, что я вчера сказал? Ну прости, ладно?
— Не из-за этого.
— Тогда из-за чего?
Я посмотрела ему в глаза.
— Из-за того, что я перестала узнавать себя. Из-за того, что ты перестал меня любить. Из-за того, что мы превратились в чужих людей.
— Вера, не надо.
— Я уже собрала вещи.
— Ты серьёзно?
— Да.
Он засмеялся — нервно, зло:
— Ну и вали. Подумаешь.
Я взяла сумку. Надела куртку.
— Вера! Ты правда уходишь?
— Да.
— И куда?
— В бабушкин дом. В деревню.
— В эту развалюху? Ты там неделю не протянешь.
— Протяну.
Я вышла. Закрыла за собой дверь. Села в машину. И поехала.
Дом встретил меня тишиной и запахом старого дерева. Я вошла, включила свет. Пыль, паутина, старая мебель. Но — моё. Только моё.
Я села на бабушкин диван и заплакала. Долго, навзрыд. А потом вытерла слёзы. И улыбнулась.
Первые дни были странными. Я просыпалась — и не знала, что делать. Не было криков, упрёков, требований. Была только тишина. Сначала она давила. Но потом стала родной.
Я начала убираться. Медленно, без спешки. Вытирала пыль, мыла окна, перебирала бабушкины вещи. Нашла старый альбом с фотографиями. Смотрела на себя — молодую, смеющуюся.
«Куда ты пропала?» — спросила я у той девушки на фото.
Через неделю позвонил Женька.
— Вера, хватит дурить. Возвращайся домой.
— Это мой дом. Бабушкин. Он мой. А та квартира — твоя.
— Мы муж и жена!
— Были.
— Ты серьёзно хочешь развода?
— Да.
Он молчал. Потом вздохнул:
— Ты пожалеешь.
— Возможно. Но это будет моё сожаление.
Он бросил трубку.
Мать написала письмо. Света привезла его через две недели.
Я прочитала первые строки: «Ты предала меня. Ты бросила меня в трудную минуту…»
Дальше не стала читать. Порвала письмо. Бросила в камин.
— Вера, мама очень переживает, — сказала Света.
— Света, она плачет не обо мне. Она плачет о том, что потеряла контроль.
— Но она твоя мать!
— Да. И я её дочь. Но я не обязана жертвовать собой ради неё.
Света уехала обиженная.
Шли дни. Я привыкала к новой жизни. Училась снова жить для себя. Вставала, когда хотела. Готовила то, что мне нравилось. Ходила гулять по лесу.
В доме появился кот — рыжий, облезлый. Прибился ко мне, и я оставила его. Назвала Рыжиком. Он мурлыкал по вечерам, и это было первое живое тепло за много лет.
Я начала рисовать. Нашла в чулане бабушкины краски. Рисовала всё подряд: дом, лес, кота, небо. Рисовала и плакала — от облегчения, от радости.
Зима пришла тихо. Снег засыпал дорогу, и я осталась совсем одна. Топила печь, читала, рисовала.
Весной я встретила Марину — соседку, которая занималась гончарным делом.
— Хочешь попробовать? — предложила она.
Я пришла к ней на следующий день. Села за гончарный круг. Положила руки на глину — холодную, влажную, живую. Круг начал вращаться, и глина поплыла под моими пальцами.
Я заплакала.
— Что случилось?
— Ничего. Просто я забыла, что значит создавать что-то своими руками.
Марина улыбнулась:
— Тогда приходи ещё.
Я приходила. Каждую неделю. Училась лепить, обжигать. Мои первые работы были кривыми, но я их любила. Потому что они были моими.
Прошло полгода.
Женька звонил ещё несколько раз.
— Вера, вернись. Я всё понял. Я изменюсь.
— Женя, ты не изменишься. И мне это больше не нужно.
— Но я люблю тебя.
— Нет. Ты любил удобство. А я устала быть удобной.
Он больше не звонил.
Я написала ему письмо.
«Женя, я прощаю тебя. За всё. Но я выбрала себя. И это мой выбор. Будь счастлив. Без меня».
Отправила письмо. И почувствовала, как с плеч свалился огромный груз.
В июле позвонила Света.
— Вера, мама в больнице. Инфаркт. Лёгкий, но врачи говорят, надо быть рядом. Она спрашивает о тебе.
Я приехала на следующий день.
Больничный коридор пах хлоркой и лекарствами. Я шла медленно, чувствуя, как внутри всё сжимается.
Но когда я вошла в палату и увидела её — маленькую, бледную, беспомощную, — страх исчез. Осталась только жалость.
— Мама.
Она открыла глаза. Посмотрела на меня. И заплакала.
— Вера… прости меня.
Я села рядом. Взяла её за руку.
— Мам, я рядом. Я здесь.
— Ты вернёшься?
— Нет. Я не вернусь. Но я буду приезжать. Буду помогать. Буду рядом. Но больше ты не будешь управлять моей жизнью. Это моя жизнь. И я её выбираю.
Мать молчала. Потом кивнула — слабо, почти незаметно.
— Хорошо.
Я осталась с ней до вечера. Мы не говорили много. Просто сидели рядом. Я держала её за руку, и чувствовала, что что-то внутри меня заживает.
Я приняла её такой, какая она есть. И отпустила.
Уезжая из больницы, я остановилась у выхода. Посмотрела на вечернее небо — розовое, тёплое, бесконечное.
И подумала: «Я свободна».
Я вернулась в свой дом. Рыжик встретил меня у порога. Я взяла его на руки.
— Мы дома. Мы дома.
Вечером я сидела у окна, пила чай и смотрела на лес. Ветер шумел в ветвях, птицы пели.
Жизнь шла. Простая, обычная, моя.
И впервые за много лет я улыбнулась — не из вежливости, не из долга.
Просто так.
Потому что мне хорошо.
