Шампанское было по-настоящему ледяным, а его поцелуй в макушку — нежным, и именно это потом вспоминалось как самый жуткий обман.
Вика закрыла глаза на секунду, ловя легкое головокружение — не от алкоголя, а от счастья. Ей было тридцать пять, но чувствовала себя сегодня шестнадцатилетней принцессой на своем первом балу. Зал уютного ресторана тонул в полумраке, мерцали свечи, перешептывались гости. И Олег… Олег был повсюду. Его рука на ее талии, твердая и теплая. Его смех, низкий и такой родной, что отзывался аж в животе. Его взгляд, который находил ее через всю комнату и говорил без слов: «Ты моя. Сегодня — твой день».
— Ну что, именинница, — его дыхание коснулось уха, заставляя ее вздрогнуть. — Ничего, что я все сам? Хотел сделать по-особенному.
— Дурак, — выдохнула она, уткнувшись носом в воротник его рубашки. Дорогой, свежий, его запах. — Я в раю.
Он сам выбрал ресторан. Сам составил меню. Сам настоял на этом платье — насыщенного сапфирового цвета. «В нем ты королева, Вик. Королева». И она чувствовала себя ею. Каждый взгляд гостей, каждый комплимент — не просто вежливость. Она это видела, ловила: зависть подруг, одобрительные кивки коллег Олега. Идеальная пара. Идеальная жизнь.
Олег поднял бокал, звякнув ножом о хрусталь. В зале стихло, десятки глаз обратились к ним. Вика смущенно улыбнулась, чувствуя, как заливается румянцем. Вот он, ее муж. Сильный, красивый, успешный. И весь — ее.
— Друзья! — его голос прозвучал уверенно и бархатисто. — Спасибо, что вы сегодня с нами. В этот особенный день.
Он повернулся к Вике, и в его глазах вспыхнул тот самый огонек, от которого у нее перехватывало дыхание все эти десять лет брака.
— Я хочу произнести тост. Самый главный. За самую любимую, самую важную женщину в моей жизни.
Сердце Вики рванулось в горло, готовое выпрыгнуть и затанцевать прямо на столе среди тарелок с закусками. Она потупила взгляд, смущенная, счастливая, поймав на себе восторженный вздох своей подруги Кати. Вот он. Момент. Признание. Публичное, на весь мир.
Олег выдержал паузу, обводя взглядом зал, и улыбнулся. Широко. Победно.
— За ту, что подарила мне жизнь. За ту, что научила меня всему. За ту, чья любовь и поддержка были со мной всегда. — Он поднял бокал еще выше. — За мою маму. За тебя, Галина Ивановна! Мама, я тебя люблю!
Воздух с гулом вырвался из легких Вики, как из проколотого шарика.
Тишина.
Гробовая, давящая, набухшая от десятков задержанных дыханий.
Она медленно, с трудом, будто с гирями на шее, подняла голову.
Олег с сияющими глазами смотрел через весь зал на свою мать, сидевшую с гордым, торжествующим лицом в углу. Он не смотрел на Вику. Не видел, как мир вокруг нее пополам раскололся со звуком рвущейся ткани.
Чей-то нервный смешок. Звяканье бокала. Голос свекрови, сладкий и сильный:
— Сыночек мой!
И этот звук — жуткий, фальшивый, пронзительный — наконец, заставил Вику дыхнуть. Рвано. Коротко. Как после удара в солнечное сплетение.
Она стояла. В своем сапфировом платье. Королева. Самая одинокая и самая публично униженная королева на свете.
Тишина в зале была густой, липкой, как мазут. Длилась, может быть, три секунды, но ощущалась вечностью. Вика видела, как застыла улыбка на лице подруги Кати, превратившись в гримасу ужаса. Видела, как коллега Олега потупил взгляд, смущенно откашлявшись. Видела торжествующее, сияющее лицо Галины Ивановны, которая уже принимала поздравления от соседки.
А потом взгляд ее медленно, преодолевая невероятное сопротивление, пополз к Олегу.
Он смотрел на мать. С широкой, мальчишеской, слегка глуповатой улыбкой. Словно ждал одобрения. И получил его — Галина Ивановна кивнула ему, смахнув счастливую слезу. И только потом, будто вспомнив о формальностях, Олег повернулся к жене.
Их взгляды встретились.
И в его глазах она не увидела ни растерянности, ни осознания кошмара. Пустота. Легкая вопросительная искорка: «Что это ты? Все же хорошо?»
И в этот миг что-то в Виктории щелкнуло. Оторвалось, как айсберг от ледника — с глухим, мощным, подводным гулом. Боль, унижение, ярость — схлынули. Осталась лишь ледяная, кристальная ясность.
Она тихо рассмеялась. Один короткий, сухой выдох. Прямо в лицо Олегу.
Олег нахмурился.
— Вика?..
— Знаешь, Олег, — ее голос прозвучал на удивление ровно и четко, без единой дрожи. Он был таким тихим, что гости инстинктивно замерли, чтобы расслышать. — Ты прав. Абсолютно прав.
Она медленно подняла свой нетронутый бокал. Не для тоста. Просто подняла, глядя на бледное золото шампанского.
— За Галину Ивановну. — Она сделала маленький, чисто символический глоток и поставила бокал на стол с таким мягким стуком, что он отозвался в тишине как удар грома. — За женщину, которая подарила тебе жизнь.
Она сделала паузу, давая словам проникнуть в самое сердце каждого.
— И за женщину, которая только что ее у тебя забрала. Обратно.
Брови Олега поползли вверх. Он не понимал ничего.
— Ты что несешь? — прошипел он, начиная злиться. Ему было неловко. Его красивый жест обернулся против него, и он винил в этом ее.
— Я несу факты, дорогой. — Вика посмотрела на него с таким… сожалением, что ему стало не по себе. — Ты не мужчина, Олег. Извини. Ты — сын. Вечный сын. — Она обвела взглядом гостей, и многие потупились. — И я, выходит, десять лет была замужем за твоей мамой. Всем спасибо за праздник. Он получился… поучительным.
Она не стала делать драматическую паузу, не стала демонстративно уходить. Она повернулась к столу, спокойно взяла свою маленькую бархатную сумочку. Потом обвела взглядом стол, нашла взгляд официантки, застывшей с подносом, и сказала ей абсолютно обыденным, бытовым тоном, словно обсуждала погоду:
— Торт, кстати, очень вкусный. Не пропадать же добру.
И пошла. Не к выходу. Сначала в сторону дамской комнаты. Медленно. С прямой спиной. В своем сапфировом платье, в котором чувствовала себя королевой всего час назад.
Сзади нарастал гул голосов. Чей-то приглушенный плач. Возглас Галины Ивановны: «Да что она себе позволяет! Олег, ты посмотри на нее!»
Но Олег не смотрел. Он стоял, пригвожденный к месту. С бокалом в руке, который он так и не опустил. И впервые за весь вечер — за многие годы — он смотрел на уходящую спину жены не как на свою собственность, а как на чужого, абсолютно независимого и страшно сильного человека. Сила которого была в том, что ей было уже все равно.
А Вика, зайдя в пустую, прохладную комнату с зеркалами, наконец, позволила себе задрожать и выдохнуть. Не от боли. От адреналина. Она посмотрела на свое отражение. На заплаканные глаза и плотно сжатые губы.
И прошептала самой себе:
— Все. Точка.
***
Он пытался. Боже, как он пытался.
На следующее утро Олег проснулся первым и принес в постель кофе — именно так, как она любила, с каплей сливок и без сахара. Чашка стояла на прикроватной тумбочке, пока не остыла. Виктория сказала «спасибо» и не притронулась.
Он заказал столик в самом модном итальянском ресторане, куда она давно просилась. Она надела простое платье, ела пасту, отвечала на его неестественные вопросы о работе. Была вежлива, идеальная собеседница. И абсолютно прозрачная. Сквозь нее будто можно было смотреть, как через стекло.
— Вик, давай поговорим. Нормально. Я… я не хотел тебя обидеть, — бубнил он вечером, когда поймал ее в коридоре.
— Мы поговорили. Уже все сказано, — ее голос был ровным, как стена. И таким же непреодолимым.
Он купил цветы: огромные, дорогие пионы, что она обожала. Они простояли в вазе неделю, осыпались, так и не дождавшись ее восхищенного взгляда. Она меняла воду. Аккуратно, чтобы лепестки не плавали. Как садовник, ухаживающий за муниципальной клумбой. Без души.
Прошла неделя, другая. В доме было чисто, пахло готовкой, по вечерам включался телевизор. Но жизнь из этой квартиры ушла. Как воздух из проколотого шарика. Осталась лишь оболочка — ритуалы без смысла.
Олег ловил себя на том, что смотрит на нее и не видит ЕЕ. Той Вики, которая закатывала глаза, когда он шутил плохо, которая злилась, если он забывал купить молоко, которая смеялась так заразительно, что смех стоял по всей квартире. Та женщина исчезла. А вместо нее жила ее безупречная, вежливая копия — фантом, призрак их прежней жизни.
Он не выдержал.
Это случилось в субботу утром. Он вышел на кухню. Она стояла у окна, пила чай, спиной к нему. Прямая, неприступная.
— Хватит! — крикнул он, и голос его сорвался. — Хватит вот так! Да поругайся ты со мной! Ударь! Покричи! Что угодно! Требуй! Ненавидь! Ненавидь меня, черт возьми!
Она медленно повернулась. На ее лице не было ни страха, ни гнева. Лишь легкое удивление, будто она отвлеклась от чего-то важного.
— Олег, успокойся, — сказала она тихо. — Все уже кончено. Зачем сейчас что-то требовать?
Он смотрел на нее, на эту ледяную, невозмутимую стену, и вдруг с болезненной, ослепительной ясностью все понял.
Он не просто обидел ее. Он убил что-то главное в ней. И это главное — ее любовь, ее боль, ее гнев — уже умерло. Разложилось. Исчезло. И воскресить его было невозможно. Ни подарками, ни извинениями, ни истериками.
Он стоял перед ней, пытаясь отыскать в ее глазах хоть искру, хоть отсвет прежнего костра. И не находил ничего. Только холодную, чистую пустоту. Пустоту, в которой отражался он сам — маленький, жалкий и навсегда оставшийся один.
Он понял, что потерял ее — не потому что она ушла, а потому что ее больше не было.
Виктория посмотрела на его побелевшее лицо, на дрожащие руки. Пожала плечами, поставила чашку в раковину и вышла из кухни, оставив его в гробовой тишине.
Она прошла в комнату, подошла к окну. За стеклом кипела жизнь — машины, люди, дети кричали на площадке. А здесь, внутри, была тишина. Не тяжелая. А легкая. Освобождающая.
Она прикоснулась пальцами к холодному стеклу.
Самое страшное одиночество — не когда ты одна, а когда ты с ним — и тебя нет. Когда твои чувства — боль, радость — просто перестают для него существовать. И самое большое освобождение — когда ты понимаешь, что для тебя его нет. Ни злости, ни обиды. Ничего. Просто… тишина.
И в этой тишине она наконец-то услышала саму себя.
