— То есть, — Анна медленно поставила чашку на блюдце, потому что руки вдруг стали какими‑то чужими, — если я тебя не пропишу, ты передумаешь?
— Не «если», а «когда», — Денис откинулся на спинку стула, сцепив ладони на животе, будто разговаривал не с невестой, а с менеджером в банке, — я жениться собираюсь один раз, мне нужен нормальный тыл, а не чемодан без ручки.
Он говорил громко, на весь небольшой ресторанчик у метро «Сокол», и официантка, мимо проходя, чуть замедлила шаг, ловя обрывки фраз.
— Денис, потише, — тихо сказала Галина Сергеевна, мать Анны, с тревогой глядя на дочь, — люди же вокруг.
— А что, я неправду говорю? — Денис даже обрадовался возможности развернуться, — у вашей дочери трешка на Соколе, между прочим, не в пригороде, а я что, по съемным углам всю жизнь скакать буду?
Виктор Петрович, отец Анны, до этого молча вертел в пальцах зубочистку, поднял глаза на будущего зятя, и во взгляде у него впервые за вечер мелькнуло нечто, похожее на холодное любопытство.
— А работать головой, Денис, не пробовал? — спросил он спокойно, будто обсуждал прогноз погоды.
— Я работаю, — тут же вскинулся тот, — с девяти до восьми, без выходных, машины продаю, не на диване лежу.
Он был крепкий, широкоплечий, с модной стрижкой и темной щетиной, которую он считал небрежной, а Галина про себя называла «вечный трехдневный загар».
Анна смотрела на его профиль и пыталась совместить этого громкого мужчину с тем Денисом, который год назад улыбался ей в очереди к кассе в торговом центре.
Тогда он был в форменной куртке автосалона, держал в руках букет хризантем и смущенно пошутил: «Кажется, я попал в ад для людей без мелочи».
Она рассмеялась, достала из кошелька несколько монет, и с этого началась история, которая сейчас трещала по швам прямо на глазах у родителей и случайных посетителей.
— Мы же договаривались, — напомнил Денис, кивнув Анне, — еще в самом начале, помнишь?
Она помнила, конечно.
Тот вечер в его машине на набережной, когда они сидели, глядя, как редкие прохожие мелькают в свете фонарей, и он вдруг заговорил о прописке таким тоном, словно уточнял, какую музыку она любит.
— Ну, Анют, сама посуди, — сказал он тогда, играя ключами, — у тебя квартира, у меня по факту чемодан, я за аренду каждый месяц отстегиваю, а завтра хозяйка скажет «до свидания» — и что?
— Будем вместе думать, — ответила она немного растерянно, — снимем что‑нибудь.
— Снимать — это выбрасывать деньги в форточку, — отрезал он, — а у тебя уже есть свое, ну чего тебе жалко штамп в бумажке, я же не чужой.
Тогда ей польстило это «я же не чужой».
Она вспомнила, как бабушка, завещая им эту самую трешку, шептала в больничной палате: «Своего угла не отдавай, Анька, сейчас времена такие, что люди переменчивые».
Анна тогда только кивала, не в силах представить, что кто‑то вообще когда‑нибудь сможет вынудить ее выбирать между любовью и этим коридором с потертой дорожкой, запахом старины и тяжелым книжным шкафом, который дед собирал своими руками.
— Я не понимаю, почему вопрос встал так жестко, — сказала Анна, глубоко вдохнув, — у нас через две недели роспись, гости, ресторан, и вдруг… условие.
— Какое «вдруг»? — перебил Денис, — мы об этом говорили, просто ты все время соскальзывала с темы, как будто я прошу что‑то преступное.
Он говорил уверенно, даже чуть свысока, как с клиентом, который тянет с предоплатой за машину, уже представив, как будет на ней разъезжать.
— Денис, — вмешался Виктор Петрович, — давай по‑простому.
Он откинулся на спинку стула, положил ладони на стол, большие, с мозолями, руки человека, который половину жизни провел на стройках.
— Прописка до свадьбы — это зачем именно? Одним предложением.
— Чтобы все было честно, — Денис даже обрадовался возможности сформулировать, — мы создаем семью, живем у Ани, я хочу быть там официально, чтобы не чувствовать себя временным жильцом.
— А после свадьбы ты перестанешь себя так чувствовать, даже если останешься без штампа в паспорте насчет регистрации? — уточнил Виктор.
— После свадьбы многое сложнее оформить, — быстро ответил Денис, — там уже режим совместной собственности, дети, алименты, мало ли, как жизнь повернет.
Слово «алименты» повисло над столом, как плохо прикрученная люстра.
Галина вздрогнула, Анна опустила глаза на свою тарелку, где сыр давно остыл и потерял форму, а Виктор чуть наклонил голову, словно прислушиваясь к удару невидимого гонга.
— То есть ты сразу рассматриваешь сценарий, как жизнь повернет, — медленно произнес он, — и первым делом думаешь не о детях, а о том, как тебе удобнее будет делить жилье?
— Жизнь разная бывает, — Денис пожал плечами, глядя куда‑то мимо, — я не мальчик, я уже один раз по уши влетел, между прочим.
Анна вздрогнула: о первой гражданской жене и их расставании она знала в общих чертах, но он почти никогда это не трогал, будто закопал под бетонной плитой.
— Мне тогда сказали: «Тебя нигде нет, ты никто, собирай вещи и гуляй». Я больше так не хочу, понятно?
Он впервые за вечер перестал играть уверенного парня, в голосе прозвучала настоящая злость, и даже ресницы чуть дрогнули, будто он удерживал что‑то внутри.
Анна поймала себя на том, что ей на секунду стало его жалко, как того мальчишку, которого выгоняют из общежития вместе с матрасом и чайником.
Но следом пришла другая мысль: если человек так держится за прописку, может, он держится не за нее, а за возможность в любой момент схлопнуть дверь перед чужим лицом, оставаясь хозяином положения.
— Пап, давай потом поговорим, — тихо попросила она, чувствуя, как в горле встает тугой ком, — мы с Денисом сами разберемся.
Виктор посмотрел на дочь, задержал взгляд на секунду дольше, чем обычно, и кивнул.
— Как скажешь, — сказал он, но в голосе уже не было прежнего доверчивого тепла, только сухая нейтральность человека, который увидел трещину в стене и мысленно прикидывает, не рухнет ли дом.
Квартира на Соколе жила своей жизнью.
Старый холодильник гудел, как дальний поезд, коридорное зеркало чуть мутнело по краям, а на подоконнике в комнате Анны теснились цветы в горшках, которые она собирала по друзьям.
Зимой батареи стучали, летом от открытого окна пахло асфальтом и мороженым из киоска во дворе.
Бабушка умерла три года назад, оставив Анне эту трешку и три толстых конверта с квитанциями, перевязанными бечевкой.
Когда‑то здесь жили впятером: бабушка, дед, родители и сама Анна в маленькой комнате, где над кроватью до сих пор висела выцветшая фотография их дачи под Клинoм.
Сейчас родители перебрались в Подмосковье, поближе к земле и тишине, а Анна осталась в городе, в квартире, где каждый скрип знал ее поименно.
Она работала в бухгалтерии в небольшой транспортной компании, считала чужие деньги и любила четкие цифры, которые складывались в ровные таблицы.
После работы возвращалась в пустую квартиру, ставила чайник, включала радио на кухне и разговаривала с бабушкой вслух, как будто та просто вышла в магазин.
Они с Денисом начали встречаться почти сразу после того знакомства у кассы, и через пару месяцев он уже уверенно доставал со стеллажа ее кружку, как будто жил здесь всегда.
— У тебя тут просторно, — сказал он в первый вечер, проходя по коридору в носках, потому что она строго попросила разуваться, — троим тут можно жить и не пересекаться.
— Я одна тут и не пересекаюсь ни с кем, — улыбнулась Анна, — мне хватает.
— Это пока ты одна, — подмигнул он, и тогда ей даже понравилось, как легко он включает в свои фразы «мы», будто оно само собой разумеется.
Про прописку он заговорил не сразу, а когда отношения уже вошли в стадию «ключ под ковриком» и «я куплю хлеб по дороге».
Сначала это были шутки: «Ну что, впишешь меня на правах постоянного экспоната?».
Потом — полушутки: «Мне бы, конечно, чувствовать себя здесь не как в гостях, а по‑серьезному».
Однажды, когда они лежали на диване и смотрели в потолок, он вдруг сказал:
— Я со временем хочу отсюда сделать нормальное жилье.
— А оно какое сейчас? — спросила Анна, поворачиваясь к нему.
— Сейчас тут музей твоего детства, — сказал он без злобы, но и без нежности, — эти ковры, эти серванты… Все напоминает о бабушке, а надо, чтобы напоминало о нас.
Тогда она подумала, что в этом есть логика: дом и правда застыл где‑то в девяностых, с кружевными салфетками и цветастыми шторами.
Но в его голосе что‑то зазвенело странной нотой: как будто он мысленно уже переставлял мебель, менял замки и забывал, кто вообще этот дом построил и наполнил.
Она отогнала это ощущение, прижавшись к нему плечом, и решила, что просто слишком мнительна.
После того разговора в ресторане Анна вернулась домой с родителями.
Денис, сославшись на усталость, уехал к себе, бросив на прощание нечто вроде: «Подумай до завтра, не затягивай, времени и так в обрез».
Его ладонь была теплой, но в пальцах не было прежнего сжатия, словно он здоровался с партнером по сделке, которая может и не состояться.
В машине Виктор молчал почти до самого дома, только радио шипело между станциями.
— Пап, только не начинай, — устало попросила Анна, когда они поднялись к ней и сняли обувь в коридоре.
— Поздно начинать, — сказал он, присаживаясь на табурет на кухне, — тут уже все во всю идет.
Галина кинулась ставить чайник, словно горячая вода могла растворить всю неловкость вечера.
— Ну зачем он при родителях это начал… — бормотала она, — мог бы с тобой наедине поговорить.
— А что, по сути он сказал неправду? — Виктор повернулся к жене, — мне вот интересно.
Анна села напротив отца, обхватила кружку ладонями, но пить не стала.
— Он боится повторения той истории, — тихо сказала она, — его же там выставили как… как чужого.
— Боится — это одно, — Виктор покачал головой, — а ставить ультиматумы — другое.
Он поднялся, достал из кармана пиджака сложенный пополам лист бумаги и положил на стол.
— Я тут кое‑что узнал, — сказал он, — не пугайся, просто послушай.
На листе было распечатанное сообщение из чата, где мелким шрифтом светился диалог Дениса с каким‑то «Серега Автосалон».
Анна узнала скриншот.
Она сама сделала его два дня назад, случайно увидев переписку на экране телефона Дениса, когда он отлучился в ванную, а аппарат остался на диване, подсветив пол комнаты.
Она тогда не стала ничего говорить, только переслала картинку себе на почту и пыталась убедить себя, что неправильно поняла тон.
«Ну что, дожимай ее, трешка на Соколе — это не шутки, — писал Серега, — пропишет — живи и не парься, не пропишет — ищи ту, которая без задротства по имуществу».
Ответ Дениса был короткий: «Почти согласна, мозг включу — сделаю красиво».
Тогда Анна решила, что это дурацкий бравада‑юмор между мужиками, которые не умеют говорить иначе, и закрыла эту тему, как закрывают вкладку браузера, не желая вчитаться.
— Где ты это взял? — спросила она теперь, чувствуя, как по спине пробежал холодок.
— Ты сама мне переслала, — напомнил Виктор, — позавчера.
Она моргнула: в суматохе последних дней совсем забыла, что показывала отцу этот скрин, как бы спрашивая совета, но так и не дослушав ответ, потому что Денис приехал с букетом и бутылкой вина.
— Ань, — Галина села рядом, коснувшись ее плеча, — может, это и правда у них так, по‑дурацки, шутки эти…
— Шутки заканчиваются там, где начинается слово «дожимай», — резко сказал Виктор, — я двадцать лет по стройкам и объектам мотался, слышал разную мужскую «лирику».
Он вздохнул и посмотрел дочери прямо в глаза: — Я не имею права указывать тебе, но у меня есть обязанность сказать: прописка — это не просто штамп, это притязание.
Анна упрямо сжала губы, как в детстве, когда не хотела надевать шапку.
— Пап, я взрослая, — сказала она, — если я сейчас откажусь от прописки из‑за этого скрина, я всю жизнь буду думать, что испугалась его прошлого, а не посмотрела на совместное будущее.
— Ты не от него отказываешься, — мягко возразил Виктор, — ты отказываешься от формы, которая делает тебя заложницей.
Слово «заложница» ударило сильнее всего.
Анна вспомнила знакомую из институтских лет, которая потом полгода судилась с бывшим мужем, пытаясь выписать его из квартиры, чтобы продать долю, и каждый поход в инстанции превращался в пытку.
Та подруга тогда плакала в их общем чате и писала: «Хуже всего — знать, что ты в собственном доме на птичьих правах».
— Я не хочу воевать, — тихо сказала Анна, — я хочу жить с человеком, а не с юристом в голове.
— Для этого как раз и нужны правила, — Виктор пожал плечами, — чтобы не пришлось воевать.
Он встал, подошел к окну, где за стеклом блестели редкие фонари, и добавил: — Если уж соглашаться, то хотя бы после брачного договора, где каждый пункт понятен.
— Какой договор, — испугалась Галина, — вы что, на свадьбу идете или на сделку купли‑продажи?
— Свадьба — это красиво один день, — ответил Виктор, не оборачиваясь, — а потом начинается быт и документы.
Анна слушала их и чувствовала, как внутри нее растягивается тонкая пленка: с одной стороны — любовь, привычка, их с Денисом планы на отпуск; с другой — фразы из чата и холодный расчет в его голосе сегодня.
На следующий день Денис приехал к ней с раннего утра.
Необычно деловой, в глаженной рубашке и с папкой в руках, он походил на человека, который идет не к невесте, а на важную встречу.
— Поехали в МФЦ, — сразу сказал он с порога, даже не поцеловав, — я договорился, без очереди не получится, но если сейчас встанем, то к обеду управимся.
— Подожди, я еще не решила, — Анна поправила ремешок халата, хотя тот и так сидел ровно, — мы вчера только… обсуждали.
— А что там решать? — он прошел на кухню, привычно заглянул в холодильник, как у себя дома, — ты меня любишь?
Она поймала себя на том, что замялась на долю секунды, прежде чем кивнуть.
— Люблю, — сказала она, — но…
— Вот и отлично, — перебил он, уже доставая из папки какие‑то бумаги, — здесь заявление, тут согласие собственника, это твои родители подпишут, у них же доли нет, верно?
— Квартира на мне, — машинально ответила Анна, — родители выписались, когда переехали.
— Тем более, — обрадовался Денис, — то есть, вообще красота, меньше беготни.
Он раскрыл папку, и Анна увидела, что все графы с его данными уже заполнены аккуратным печатным почерком.
— Я не понимаю, почему такая спешка, — сказала она, чувствуя, как внутри начинает нарастать все то же знакомое сопротивление, — у нас еще есть время.
— Нет времени, — Денис вдруг стукнул ладонью по столу так, что серебристая ложка подпрыгнула, — ты знаешь, сколько сейчас стоит прописка в Москве?
Она моргнула.
— Люди платят, чтобы просто иметь штамп, ты в курсе? — продолжал он, — а у нас все по‑честному, мы семья, просто нужно все оформить заранее.
Слово «люди платят» кольнуло сильнее, чем ему, наверное, казалось.
— Ты хочешь сказать, — медленно произнесла Анна, — что, если бы я тебе не нравилась, но у меня была эта квартира, ты бы все равно пытался сюда прописаться?
— Не передергивай, — Денис поморщился, — я с тобой не из‑за стен живу, но раз уж они есть, почему делать вид, будто их нет.
Она посмотрела на него — на эту уверенную посадку головы, на дорогие часы, купленные в кредит, о котором он сам как‑то обмолвился.
В телефонной книге он был записан у нее как «Денис — дом», и сейчас это слово вдруг показалось ей особенно кривым.
— Я готова обсудить, что ты будешь здесь прописан как временно, на несколько лет, — осторожно предложила Анна, — а там посмотрим.
— Временно — это для квартирантов, — отрезал он, — я тебе кто?
— Мужчина, с которым я собираюсь расписаться, — тихо ответила она, — но не человек, которому я хочу вручить ключи от всего, что у меня есть на свете, без разговоров.
Он усмехнулся, но в глазах усмешки не было.
— Ладно, — сказал Денис, — давай по‑другому.
Он чуть наклонился вперед, глядя ей прямо в лицо: — Если не хочешь прописывать, давай тогда продавать эту твою трешку, брать что‑то поменьше, но в двух, в долях, как положено.
— Продавать? — у Анны перехватило дыхание, словно ему вдруг пришло в голову распилить пополам не стены, а ее собственное прошлое, втиснутое в эти три комнаты.
— А что, — пожал он плечами, — деньги должны работать, а не лежать кирпичами.
Он говорил тоном риелтора из рекламы, и это окончательно сбило ей остатки иллюзий.
— Знаешь что, — Анна встала, отодвигая стул, — поехали, конечно, в МФЦ.
Денис удивленно приподнял брови, не сразу поверив в такое резкое согласие.
— Серьезно? — спросил он, уже хватая куртку.
— Серьезнее не бывает, — ответила Анна, — только заодно зайдем к юристу в соседнем окне, пусть нам распечатает список последствий такой прописки для всех участников.
Очередь в МФЦ тянулась медленно, как февральский день.
Люди сидели, скучая в пластиковых креслах, кто‑то залипал в телефон, кто‑то ворчал на табло, где цифры сменяли друг друга, не приближая их к заветному окну.
Анна с Денисом сидели рядом, между ними лежала папка с документами, как кирпич, разделяющий двух соседей по лавке.
— Номер восемьдесят три, окно шесть, — пропел динамик.
Анна подняла голову: до них оставалось еще десять человек.
Рядом, в соседнем ряду, женщина лет сорока пяти в темном пальто горячо объясняла что‑то мужчине у стола консультанта.
— Я его выписать не могу уже полтора года, — возмущалась она, глядя то на консультанта, то на потолок, — он там не живет, но приходят штрафы, повестки, все на мой адрес.
— Понимаю, — спокойно отвечал сотрудник, — но без его личного присутствия или решения суда… сами понимаете.
— А я в суде уже третий круг наматываю, — женщина вскинула руки, — и он ржет, говорит: «Ты меня отсюда не вытащишь, я тут как корень».
Анна ловила каждое слово, словно это был не чужой диалог, а репетиция ее возможного будущего.
Денис шумно выдохнул и наклонился к ней:
— Не слушай, — шепнул он, — у каждого своя история, у нас все по‑честному будет.
Его шепот не успокаивал, а только подчеркивал, насколько он сам боится, что она сейчас встанет и уйдет.
— Номер девяносто один, окно три, — объявил динамик.
Денис дернулся, проверил талон: еще пара вызовов.
Анна встала.
— Куда ты? — он схватил ее за локоть, но не сильно, просто чтобы удержать внимание.
— Я к консультанту, — ответила она, — задам пару вопросов.
Он нахмурился, но кивнул, явно решив, что лишняя информация сыграет ему на руку.
У стола среднего возраста женщина в очках поправляла бейдж, глядя на Анну с отработанной вежливостью.
— Добрый день, чем помочь?
— Скажите, — Анна чуть приблизилась, — если я прописываю к себе в приватизированную квартиру человека, с которым не расписана, а потом мы расстаемся… Насколько сложно будет его выписать?
Консультант внимательно посмотрела на нее поверх очков, потом на папку в руках.
— Частый вопрос, — сказала она, — в общих чертах: если он сможет доказать, что у него тут было единственное место жительства, все осложняется.
— То есть… — Анна сглотнула, — без суда никак?
— В большинстве случаев — да, — кивнула женщина, — особенно если человек тут реально жил, платил коммунальные, участвовал в содержании жилья.
— А если мы потом распишемся? — выдохнула Анна, сама не заметив, как перешла на будущее время, будто это уже свершившийся факт.
— Тогда включаются совсем другие нормы, — спокойно объяснила консультант, — там уже и брачный договор, и режим совместного имущества, и возможные права на часть жилья, если будут вложения и дети.
Слово «дети» прозвучало слишком громко.
Анна вдруг увидела перед собой не абстрактного будущего сына, а конкретного мальчишку лет пяти, который стоит посреди коридора их квартиры с детским рюкзаком и слушает, как взрослые делят, кто где прописан.
В груди стало тесно.
— Девяносто три, окно шесть, — снова прозвенело над залом.
Анна кивнула консультанту, поблагодарила и вернулась к Денису.
Тот уже стоял, подхватывая папку и куртку, готовый к броску к окну, как бегун на старте.
— Ну что, все узнала? — спросил он, вглядываясь в ее лицо.
— Узнала, — сказала она, чувствуя, как внутри щелкает какой‑то тумблер, переводя все в другой режим.
— Номер девяносто четыре, окно один, — объявила система.
Это были они.
Денис дернул ее за руку:
— Пошли, время.
Анна не двинулась.
— Я не буду тебя прописывать, — сказала она спокойно, почти бесцветным голосом.
Он замер, будто не сразу понял язык.
— Что?
— Я не буду тебя прописывать, — повторила она, — ни сегодня, ни потом.
Вокруг люди зашевелились, кто‑то с интересом повернул голову, но большинство продолжили смотреть в телефоны: чужие драмы редко задерживаются в чужой повестке дольше минуты.
На лице Дениса медленно проступило что‑то новое — не просто злость, а обида человека, которому вдруг отказали в уже мысленно потраченных деньгах.
— Аня, — он произнес ее имя сквозь зубы, — ты понимаешь вообще, что сейчас делаешь?
— Понимаю, — ответила она, — я оставляю за собой право не превращаться в того человека, про которого в чате пишут «дожимай».
Он дернулся, значит, вспомнил.
— Ты залезла в мой телефон? — вспыхнул он, — вот это доверие, конечно.
— Твой телефон просто загорелся на диване, — ответила Анна, — и доверие закончилось там, где начались твои планы на мою квартиру без меня.
Она сама удивилась, насколько спокойно звучит ее голос.
— Ну и что, — Денис усмехнулся, но глаза оставались холодными, — мужик обязан думать о будущем.
— Ты думал не о нашем будущем, — сказала она, — ты думал о том, как удобнее будет уйти, если что, и где при этом останешься ты.
— Ты просто жадная, — бросил он, — вот и все.
Слово ударило, но не сломало.
— Если «жадная» — это когда не отдаешь единственное жилье под чьи‑то сценарии, я согласна, — кивнула она.
— То есть ты сейчас предлагаешь мне, взрослому мужчине, снова идти с сумками по съемным квартирам? — он говорил уже громко, не стесняясь.
— Я ничего тебе не предлагаю, — сказала Анна, — кроме одного: мы не идем в это окно.
— И в ЗАГС тоже не пойдем, — бросил он, — я не собираюсь жениться на человеке, который держит меня «на чемоданах».
— Хорошо, — ответила она, — значит, не пойдем.
— Ты еще пожалеешь, — процедил Денис, — найдешь потом себе романтика без паспорта, который будет годами у тебя в прихожей тапки переставлять.
— Возможно, — сказала Анна, — но тапки в прихожей — это все равно лучше, чем человек, который в каждом углу видит только рыночную цену.
Он посмотрел на нее еще секунду, словно надеясь, что она дрогнет, потом развернулся и пошел к выходу, даже не обернувшись.
Талон с номером девяносто четыре он выбросил в урну у двери.
Анна смотрела ему вслед и ощущала странную пустоту: как будто кто‑то только что вытащил из ее жизни тяжелый комод, и на его месте осталась ниша, полная пыли и потерянных мелочей.
— Номер девяносто четыре, окно один, — повторил динамик, но к окну никто не подошел.
От свадьбы отказались за три дня.
Ресторан еще пытался удержать часть залога, ведущий звонил, уверяя, что «такие истории уже были, люди мирятся, давайте не рубить с плеча», но Анна твердо просила отправить счета на ее почту.
Белое платье висело в шкафу, как чужой костюм, купленный по ошибке.
Виктор приехал помогать ей разбираться с организационным хаосом.
Он сидел за кухонным столом в той самой трешке, пил чай из бабушкиной кружки и раз за разом перечитывал договор с рестораном, отмечая ручкой строчки, где можно было вернуть хоть часть денег.
— Ничего, — сказал он, не поднимая глаз, — переживем и это.
Галина то плакала, то звонила подругам, то шмыгала носом, повторяя: «Как же так, все уже знали, приглашения разосланы…».
Анна слушала ее вполуха, будто этот шум шел из соседнего подъезда, а не из ее собственной кухни.
Внутри было не пусто и не больно — скорее, тихо и устало, как бывает после долгой болезни, когда организм наконец перестает сопротивляться и просто отдыхает.
— Ты уверена, что не хочешь с ним поговорить? — в который раз спросила мать, — ну мало ли, может, он остыл, осознал, что перегнул.
— Он звонил, — ответила Анна, — не чтобы извиниться, а чтобы узнать, вернут ли ему деньги за костюм.
Виктор хмыкнул, не сдержавшись.
— Ну вот и весь портрет, — сказал он, — главное, что ты это увидела до, а не после.
Анна кивнула, хотя часть ее все равно возвращалась к тем вечерам, когда Денис приносил ей мандаринки просто так, и к его смеху, который раньше казался искренним.
Теперь она думала: может быть, он и правда любил по‑своему, просто в его системе ценностей прописка и трешка всегда были на первом плане, даже если он сам этого не осознавал.
— Ты не виновата, — вдруг сказал Виктор, убирая папку с документами в сторону, — что люди иногда оказываются другими, чем казались.
— Я виновата только в одном, — вздохнула Анна, — что долго делала вид, будто не вижу очевидного.
Она вспомнила тот самый скриншот, разговор в ресторане, его фразу про продажу квартиры — все это лежало перед ней отдельными кирпичиками уже давно, но она упрямо отказывалась складывать их в стену.
Теперь стена выстроилась сама, и оказалось, что за ней нет ничего, кроме пустоты и аккуратной папки с документами.
— Зато, — улыбнулся Виктор краем рта, — у тебя все еще есть свой угол.
— И тишина в нем, — добавила Анна, оглядывая кухню.
Прошло два месяца.
Белое платье она отвезла в комиссионный салон, не особо торгуясь: пусть кто‑то еще попробует с его помощью запланировать свою сказку, если верит в такие штуки.
Поздравительные открытки с датой несостоявшейся свадьбы лежали в ящике стола, как коллекция чужих ожиданий.
Жизнь медленно входила в новый ритм.
Анна снова возвращалась домой поздно, включала радио на кухне и, ставя чайник, ловила себя на том, что впервые за долгое время ей не хочется делать вид, будто кто‑то вот‑вот повернет ключ в замке.
Дом принадлежал только ей — со всеми тараканами в трубах и трещиной в углу комнаты.
Иногда вечером она выходила на лестничную площадку и слушала, как соседи ругаются из‑за мелочей, как дети бегают по коридору, как кто‑то тащит тяжелую сумку на пятый этаж.
Все эти звуки напоминали: жизнь продолжается независимо от того, ставят ли люди штамп в паспорте или рвут приглашения на свадьбу.
Однажды в лифте она встретила ту самую женщину из МФЦ — та узнала ее, кивнула и сказала: «Вы тогда правильно сделали, я своего до сих пор по судам таскаю».
Эта фраза странным образом придала Анне спокойствия.
Не радости и не торжества, а именно спокойствия — как когда убеждаешься, что выбрал меньшее из двух зол.
Она вернулась домой, закрыла дверь на два оборота и впервые за долгое время не проверила по привычке, не забыл ли кто‑то надеть цепочку.
Телефон Дениса молчал уже давно.
Иногда по вечерам руки привычно тянулись к мессенджеру, глаза выхватывали его имя в списке контактов, но пальцы останавливались в паре миллиметров от экрана.
Не потому, что она боялась сорваться, а потому, что говорить было уже не о чем.
В один из таких вечеров зазвонил звонок в дверь.
Анна вздрогнула, на секунду представив, что это он, с каким‑нибудь новым условием или поздним раскаянием.
Но на пороге стоял отец, в рабочей куртке и с каким‑то невзрачным пакетом в руках.
— Зашел посмотреть, как ты тут, — сказал он, проходя внутрь, — и унитаз тебе подтянуть, ты все забываешь.
Анна впервые за несколько недель рассмеялась искренне, без надрыва.
— Вот видишь, — сказала она, — есть у меня в этой трешке один постоянный мужчина — сантехник по совместительству.
— Этот мужчина, между прочим, за прописку не просится, — усмехнулся Виктор, доставая из пакета инструменты.
— Этот мужчина и так тут прописан навсегда, — ответила Анна, глядя, как он привычно присаживается на корточки у ванной, — у меня в голове.
Виктор ничего не ответил, только чуть сильнее сжал ключ.
Когда он ушел, квартира снова наполнилась тишиной.
Анна прошла по комнатам: заглянула в бабушкину спальню, где все еще стоял старый комод, коснулась ладонью подоконника в зале, поправила криво висящую картину в коридоре.
Каждый предмет здесь напоминал ей: дом — это не только метры и прописка, а еще и те, кто умеет не требовать, а быть рядом.
У окна она остановилась, глядя на желтый свет в чужих окнах напротив.
Где‑то там, наверняка, тоже обсуждали ремонты, кредиты, кто на ком женится и кто кого куда пропишет.
Анна вдруг отчетливо поняла: впереди у нее, скорее всего, будет еще не один разговор о жилье, документах и «честной жизни вдвоем», но теперь на каждое «пропиши меня к себе, иначе передумаю» у нее навсегда будет один простой ответ.
«Передумывай сам, — мысленно сказала она уже не Денису, а любому возможному собеседнику в будущем, — а трешка свою хозяйку уже выбрала».
Она выключила свет в зале, оставив гореть только ночник на кухне, и пошла готовить себе поздний чай, впервые за долгое время не оглядываясь, достаточно ли чисто в доме для чужих глаз.
