— Да пошла ты! Пошла вон отсюда, тварь! — Антонина Петровна металась по подушкам, её жёлтое от болезни лицо исказилось злобой. — Думаешь, я не знаю? Думаешь, я слепая?
Я стояла у кровати с тарелкой овсянки в руках и не понимала, что происходит. Ещё вчера свекровь была почти спокойной, даже улыбалась, когда я меняла ей постельное бельё. А сегодня — словно демон вселился.
— Антонина Петровна, вам нужно поесть, — я попыталась говорить ровно, но голос предательски дрогнул. — Лекарства на голодный желудок нельзя.
— Лекарства! — она выплюнула это слово, как ругательство. — Ты меня травишь! Специально! Чтобы скорее… чтобы я…
Три месяца. Три долгих месяца я досматривала её — меняла памперсы, варила жидкие супы, протирала бессильное тело влажными салфетками. Костя работал с утра до ночи, денег катастрофически не хватало, а сиделку мы позволить себе не могли. Да и где её найдёшь в нашем райцентре?
— Я вас не травлю, — прошептала я, чувствуя, как подступают слёзы. — Зачем мне это?
— Затем! — свекровь попыталась приподняться, но тут же упала обратно на подушки. Дышала она тяжело, хрипло. — Квартира нужна! Квартира моя! Думаешь, не вижу, как ты на неё зубы точишь?
Вот тогда я впервые почувствовала — что-то не так. Что-то очень не так.
— Какая квартира? — спросила я машинально.
— Не прикидывайся дурочкой! — Антонина Петровна закашлялась, лицо её налилось багровым цветом. — Та, которую я Томе отписала! Моей родной сестре! А не тебе, выскочке!
Сердце ухнуло вниз, словно я шагнула в лифт, у которого оборвался трос.
Тома. Тётя Тома, которая за десять лет ни разу не позвонила свекрови. Которая не пришла, когда та слегла. Которая…
— Вы о чём? — выдавила я.
— О дарственной! — свекровь смотрела на меня с торжеством умирающего, который успел отомстить. — Оформила ещё в прошлом году. Пока здоровая была. Квартира — Томе, а вы с Костькой идите куда хотите. Небось думали, я вам всё оставлю? Как же!
Тарелка выскользнула из моих рук. Овсянка растеклась по полу серой лужей — точь-в-точь как моя жизнь в эту секунду.
Я не помню, как вышла из комнаты. Помню только, как села на пол в коридоре, прислонившись спиной к стене, и уставилась в одну точку. Обои были страшные, советские — коричневые с выцветшими золотыми вензелями. Я смотрела на эти вензеля и думала: значит, всё зря. Три месяца — зря. Бессонные ночи, когда свекровь звала каждый час. Испачканное бельё. Запах болезни, который въелся в кожу так, что я чувствовала его даже на работе. Костины слова: «Потерпи, маме, скоро полегчает». И моё молчание. Моё бесконечное терпение, которое я копила по крупицам.
Зря.
Дверь хлопнула — это Костя вернулся с работы.
— Лиль, я дома! — крикнул он из прихожей. — Как мама?
Я встала. Отряхнула джинсы. Посмотрела на себя в зеркало — бледное лицо, волосы, собранные в неопрятный пучок, синяки под глазами. Мне тридцать два года, а выгляжу на все пятьдесят.
— Костя, — позвала я, и он сразу появился в коридоре.
— Что случилось? — Он бросил сумку на пол, подошёл, взял меня за плечи. — Мама умерла?
— Нет, — я покачала головой. — Но кое-что умерло. Наша жизнь, например.
И я рассказала ему про дарственную.
Костя слушал молча. Я видела, как меняется его лицо — сначала недоумение, потом злость, потом какое-то отчаяние.
— Не может быть, — пробормотал он. — Мама бы мне сказала.
— А она тебе и говорила, — вдруг до меня дошло. — Помнишь, в сентябре? Когда хотела с тобой «о важном» поговорить? А ты отмахнулся: «Потом, мам, потом»?
Он молчал.
— И ещё в октябре пыталась. И в ноябре. А потом слегла, — я говорила тихо, но каждое слово падало камнем. — А мы думали — бредит. Старая, больная. Только не мы, Костя. Это я думала. И я за ней ухаживала.
— Лиль…
— За квартиру. Которая Томе.
Телефон завибрировал у меня в кармане. Я достала его машинально. Сообщение от неизвестного номера: «Лиля, это Катя. Тётина дочка. Можно к вам завтра подъехать? Насчёт бабушкиной квартиры надо поговорить».
Я показала экран Косте.
— Уже начинается, — сказал он глухо.
Катя приехала на следующий день к обеду. Я сразу узнала её по голосу — ещё в подъезде она разговаривала по телефону, громко, на всю лестничную клетку:
— Ну да, мам, я уже почти у них. Сейчас всё разузнаю. Они небось думают, что им что-то перепадёт!
Я открыла дверь раньше, чем она успела позвонить. Катя вздрогнула, быстро убрала телефон в карман. Ей было лет двадцать пять, яркая, в модной куртке, с длинными наращёнными ногтями цвета фуксии.
— А, Лиля, да? — она протиснулась мимо меня в прихожую, даже не поздоровавшись. — Где бабушка? Мне с ней поговорить надо.
— Антонина Петровна спит, — я закрыла дверь. — Лекарства сильные, она по четыре часа не просыпается.
— Ну и ладно, — Катя скинула туфли, прошла в комнату, уселась на диван, словно это её квартира. — Значит, с вами поговорю. Где Костя?
— На работе.
— Понятно, — она достала из сумочки какую-то папку. — Ну, вы в курсе, что квартира наша? Мама оформила дарственную, всё законно. Вот копия документа.
Я взяла бумагу. Дата — семнадцатое октября прошлого года. Подпись свекрови, печать нотариуса. Всё выглядело настоящим.
— И что вы хотите? — спросила я, возвращая ей документ.
— Чтобы вы съехали. Как можно быстрее, — Катя сказала это так просто, будто попросила передать соль. — Мы хотим продать квартиру. Нам деньги нужны.
— Пока Антонина Петровна жива…
— Она долго не протянет, — перебила Катя. — Врачи говорят, максимум пару недель. Так что можете начинать собираться. Куда поедете — в общагу, к родителям?
Я молчала. У меня не было родителей — выросла в детдоме. У Кости тоже никого, кроме матери. И вот эта накрашенная девица с маникюром за пять тысяч спрашивает меня, куда я поеду.
— Мы три месяца ухаживаем за вашей бабушкой, — проговорила я медленно. — Где вы были? Где ваша мать?
— Это не наша проблема, — Катя пожала плечами. — Никто вас не заставлял. Хотели — ухаживали. А квартира наша, тут всё честно. Дарственная же.
— Честно? — я почувствовала, как внутри что-то закипает. — Вы за десять лет ни разу не приехали!
— Мы же не ссорились, — Катя посмотрела на меня так, словно я была идиоткой. — Просто жили своей жизнью. А мама с бабушкой всегда дружили. Это при советской власти ещё коммуналку делили, в соседних комнатах. Бабушка маме всегда говорила — квартира твоя будет. Слово дала.
Я вспомнила, как Антонина Петровна рассказывала о сестре. О том, как Тома украла у неё жениха в пятьдесят седьмом году. Как подставила на работе, из-за чего свекровь вылетела с должности завскладом. Как не пришла на похороны их матери, прислав только венок.
— Ваша мать где сейчас? — спросила я.
— В Сочи. Отдыхает, — Катя улыбнулась. — Я ей каждый день звоню, рассказываю, как тут дела. Она волнуется очень.
— Волнуется, — повторила я.
— Ну да. Переживает, что вы тут обосновались. Что попытаетесь квартиру отсудить, — Катя наклонилась ближе, и я почувствовала приторный запах её духов. — Только не выйдет. Дарственную не оспорить. Мама у юриста консультировалась, всё проверила.
Дверь в спальню открылась. Антонина Петровна стояла на пороге, держась за косяк. Она была в застиранной ночной рубашке, волосы растрепались, лицо — серое, восковое.
— Катька? — прохрипела она. — Это ты?
— Бабуль! — Катя вскочила, но к свекрови не подошла. — Ой, ты чего встала? Тебе же нельзя!
— Нельзя… — Антонина Петровна медленно двинулась в комнату, шаркая ногами. Я хотела помочь, но она отмахнулась. — Катька, ты зачем приехала?
— Ну как зачем? Проведать! — голос у Кати стал приторно-сладким. — Мама велела тебя обнять от неё, сказать, что скучает!
— Врёшь, — свекровь опустилась на диван рядом с внучкой. — Тома никогда не скучала. Ей только одно надо — квартира. Приехала узнать, не померла ли я ещё?
— Бабуль, ты что! — Катя попыталась взять её за руку, но Антонина Петровна отдёрнула ладонь.
— Не трогай. Знаю я вас, — свекровь тяжело дышала, каждое слово давалось ей с трудом. — Думала, Тома изменилась. Звонила мне год назад, плакалась — денег нет, Катьке на свадьбу нужны. Я и поверила. Дура старая.
— Так ты же сама хотела! — выпалила Катя, и тут же прикусила язык.
— Сама хотела, — кивнула Антонина Петровна. — Она мне обещала — если я ей квартиру отпишу, она меня к себе заберёт. Буду у них жить, внуков нянчить. Не в тягость, говорила. Родная же.
Повисла тишина. Я стояла у стены и смотрела на свекровь. Впервые за три месяца я увидела в её глазах не злость, а боль. Глубокую, застарелую.
— А потом слегла я, — продолжила Антонина Петровна. — Позвонила Томе. Говорю: забери меня. По документам уже твоя квартира, обещала ведь. А она мне: «Тоня, ты чего? У меня однушка, куда я тебя? Да и внуков нет пока, Катька замуж не вышла. Полечись там, потом поговорим».
Катя молчала, теребила ремешок сумочки.
— Поняла я тогда, что обманула меня сестрица. Опять, — свекровь посмотрела на меня. — А эта, Лилька, взяла и осталась. Ухаживает. Памперсы меняет, кормит с ложечки. Не родная совсем, а не бросила.
— Бабушка, ну мы же не знали, что тебе плохо! — Катя заговорила быстро, сбивчиво. — Мама бы сразу приехала, если б…
— Заткнись, — Антонина Петровна закашлялась. Я подлетела, поддержала её, принесла воды. Свекровь сделала несколько глотков, откинулась на спинку дивана. — Уезжай. И матери передай — пусть не радуется раньше времени.
— То есть как? — Катя вскочила. — Дарственная же оформлена! Это уже наша квартира!
— Наша, — усмехнулась Антонина Петровна. — А ты знаешь, что дарственную можно отменить? Если даритель ещё жив?
Лицо у Кати стало белым.
— Не имеешь права!
— Ещё как имею, — свекровь тяжело поднялась. — Завтра позвоню нотариусу. Отменю. И напишу новую — на Лильку с Костькой. Вот так.
Катя схватила сумку, натянула туфли прямо на пороге.
— Мы в суд подадим! Ты недееспособная! Тебя признают!
— Валяй, подавай, — Антонина Петровна смотрела на внучку спокойно. — Только справка от психиатра у меня свежая есть. Месяц назад получала, когда ещё ходить могла. Там написано — в здравом уме и твёрдой памяти.
Дверь хлопнула. Катя убежала.
Я вернулась в комнату. Антонина Петровна сидела на диване, смотрела в окно. По щекам её текли слёзы — медленно, беззвучно.
— Антонина Петровна, — я присела рядом. — Вы правда хотите отменить дарственную?
Она молчала. Потом тихо сказала:
— А ты правда хотела мне помочь? Или из-за квартиры старалась?
Вопрос застал меня врасплох. Я задумалась. Правда — почему? Почему я осталась, когда можно было нанять сиделку, взять кредит? Почему терпела её крики, обвинения, когда могла просто уйти?
— Не знаю, — призналась я. — Может, потому что у меня никогда не было матери. А может, просто так надо было. По-человечески.
Свекровь повернулась ко мне. В её глазах плескалось что-то новое — не злость, не подозрение. Благодарность, что ли.
— Костька, тебе повезло, — проговорила она. — Дурак он, конечно. Но повезло.
Мы сидели в тишине. За окном моросил осенний дождь, по стеклу ползли серые потёки.
Прошло две недели
Антонина Петровна вызвала нотариуса на дом. Я помогла ей одеться, причесаться. Костя взял выходной, сидел рядом со мной на кухне, пока нотариус оформлял документы.
— Готово, — женщина в строгом костюме вышла из комнаты. — Дарственная отменена. Новая оформлена на Константина Михайловича Лобанова. Квартира полностью переходит к нему после смерти матери.
На меня, значит, свекровь так и не решилась. Ну и ладно. Главное — Томе с Катькой ничего не досталось.
Вечером позвонила тётя Тома. Я взяла трубку.
— Девушка, позовите Антонину Петровну, — голос был холодный, высокомерный.
— Она спит.
— Тогда передайте — я приеду через три дня. Нам поговорить надо. Про квартиру.
— Не надо, — я почувствовала странное спокойствие. — Уже всё решено. Дарственная отменена.
Молчание. Потом:
— Что значит — отменена?!
— То и значит. Антонина Петровна передумала. Новая дарственная оформлена на сына.
— Да как вы посмели! — закричала Тома. — Вы её заставили! Обманули! Я в суд подам!
— Подавайте, — я повторила слова свекрови. — Только экспертиза показала — ваша сестра в здравом уме. А ещё нотариус записала всё на диктофон. Как Антонина Петровна объяснила причины отмены — что вы обещали забрать её к себе, а потом отказались. Что десять лет не общались. Что только из-за квартиры и объявились.
Тома что-то прокричала в трубку и бросила вызов. Я выключила телефон.
Антонина Петровна умерла через месяц. Тихо, во сне. Я зашла утром с завтраком, а она лежала с закрытыми глазами, и лицо у неё было спокойное, почти счастливое.
На похороны приехали Тома с Катей. Стояли в сторонке, не подходили к гробу. После прощания Тома поймала меня в коридоре.
— Думаете, вам это просто так сойдёт? — она была вся в чёрном, с траурной вуалью, но глаза горели ненавистью. — Вы меня обокрали!
— Нет, — я посмотрела ей в лицо. Странно, но она была похожа на Антонину Петровну. Те же скулы, тот же разрез глаз. Только внутри — пустота. — Это вы обокрали свою сестру. Десять лет жизни. Последний год надежды. А мы просто были рядом.
Тома развернулась и ушла. Катя бросила на меня злобный взгляд и поспешила за матерью.
Вечером, когда все разошлись, я сидела на кухне с Костей. Мы пили чай, молча. Он взял меня за руку.
— Лиль, мы продадим квартиру. Купим что-нибудь поменьше, а на остальное откроем своё дело. Как ты хотела. Цветочный магазин.
Я кивнула. Но думала совсем о другом.
На столе лежал конверт. Я нашла его в шкафу у свекрови, когда разбирала её вещи. Внутри было письмо — короткое, написанное дрожащей рукой.
«Лилька. Если читаешь это — значит, меня уже нет. Хочу сказать: прости за всё. За крики, за злость. Я боялась. Боялась, что умру одна, что никому не нужна. А ты осталась. Спасибо тебе.
Квартиру оформила на Костьку, потому что он сын. Так правильнее. Но запомни — это твоя квартира. Ты её заслужила. Не тем, что ухаживала, нет. А тем, что не бросила. Что оказалась лучше родной крови.
Живи хорошо, дочка. Да-да, дочка. У меня никогда дочери не было. А теперь есть.
Антонина».
Я сложила письмо, убрала в карман. Костя ничего не заметил — он смотрел в окно, думал о своём.
А я думала о том, что справедливость — штука странная. Тома с Катей хотели квартиру и остались ни с чем. Я не хотела ничего — и получила семью. Пусть и потерянную.
Через полгода мы открыли магазин. Назвали «Антония» — в честь свекрови. Дела шли неплохо. Я часто вспоминала те три месяца — памперсы, бессонницу, запах лекарств. И поняла одну вещь: самое ценное, что может быть между людьми, — это не кровь и не деньги. А то, что ты делаешь, когда никто не видит и никто не заплатит.
Тома с Катей больше не звонили. Говорят, переехали куда-то в другой город. Я иногда думала о них — и было немного жалко. Потому что они так и не поняли: обокрали они не Антонину Петровну, а себя. Лишились того, чего не купишь ни за какую квартиру.
Последнего шанса быть людьми.
