— Да что ты там как памятник застыла?! Слышишь меня вообще?
Ксения вздрогнула. Голос Степана ударил по ушам, словно кто-то хлопнул дверью в тихой комнате. Она отвела взгляд от экрана, где очередная героиня сериала плакала над разбитой любовью, и увидела мужа — красного, взъерошенного, с этой его вечной складкой между бровей.
— Бегом пошла и подмыла мою мать! За ней уход нужен, а ты всё в телевизор пялишься! — заворчал он, сдёргивая с вешалки старую куртку.
За окном кружилась зима. Снег падал густо, настойчиво, залепляя стёкла мокрыми хлопьями. Вечерело рано, как всегда в январе, и свет из окон соседних домов казался особенно жёлтым, почти оранжевым — словно где-то там, за чужими стенами, горели камины и пекли пироги.
Ксения медленно поднялась с дивана. Ноги затекли — она просидела так минут сорок, не меньше. В комнате пахло жареным луком и чем-то ещё — больничным, что ли? Нет, просто старостью. Так пахло от свекрови последние месяцы.
— Я только что от неё отошла, — сказала она тихо. — Поменяла бельё, дала лекарства…
— Ага, поменяла, — передразнил Степан. — А почему она мне звонила и жаловалась, что никто к ней не заходит? Почему лежит мокрая?
— Степан…
— Не «Степан» мне! Моя мать умирает, а тебе плевать! Тебе только бы своими сериалами заниматься!
Ксения сжала кулаки. Внутри поднималось что-то горячее, неприятное — как будто в груди закипала вода. Она хотела крикнуть, что уже третий месяц не спит нормально, что встаёт к старухе по ночам, что стирает это бельё каждый день, что забыла, когда последний раз выходила из дома просто так, без цели — в магазин или в аптеку. Что её собственная жизнь куда-то ушла, растворилась в этих днях, которые стали похожи один на другой, как близнецы.
Но она промолчала.
Степан уже натягивал ботинки, собираясь уйти — куда? В гараж, наверное. Он всегда уходил в гараж, когда злился. Там у него были свои дела: какие-то болты, гайки, вечный ремонт машины, которая всё равно не заводилась. Там была его свобода. Маленькая, пропахшая маслом и табаком, но своя.
— Иди уже, — бросила Ксения. — Беги к своей матери.
Он обернулся. На его лице было что-то новое — не гнев, нет. Удивление, что ли?
— Что ты сказала?
— То, что ты слышал. Иди сам. Подмой её сам, если я всё делаю неправильно. Я устала.
Слово «устала» прозвучало как-то странно. Слишком просто для того, что творилось у неё внутри. Усталость — это когда долго стоишь на ногах или таскаешь сумки из магазина. А это… это было похоже на то, как будто кто-то медленно выкачивал из неё воздух, день за днём, и теперь она почти пустая.
Степан стоял в прихожей, и его лицо делалось всё темнее.
— Ты совсем обнаглела, — проговорил он. — Совсем. Думаешь, имеешь право мне указывать? В моём доме?
— В твоём доме? — Ксения шагнула ближе. — Степан, я тут живу двадцать три года. Двадцать три! Твоя мать меня никогда не любила, ты это знаешь. Она всегда говорила, что я тебе не пара. Что ты мог найти лучше.
— Ну и что? Она старая, больная…
— Она была такой и в тридцать, и в сорок. Всегда. Ты просто не видел, потому что ты её сын.
Степан сделал шаг вперёд, нависая над ней. Ксения почувствовала запах его одеколона — дешёвого, резкого. Такой же, как двадцать лет назад, когда они только поженились.
— Не смей так говорить о моей матери.
— Или что? — в её голосе появились злые нотки. — Что ты сделаешь, Степан? Ударишь меня? Выгонишь?
Тишина. За окном завывал ветер, гоняя снежные вихри между домами. Где-то внизу хлопнула дверь подъезда, кто-то громко смеялся — голоса быстро растворились в зимней темноте.
— Я тебя не узнаю, — тихо сказал муж. — Что с тобой стало?
Ксения усмехнулась. Сухо, невесело.
— Со мной? А ты сам-то на себя посмотри. Когда ты в последний раз спрашивал, как у меня дела? Когда интересовался, что я чувствую? Хоть раз за эти месяцы? Ты приходишь, ешь мой ужин, требуешь, чтоб всё было готово и чисто, а потом уходишь в свой гараж. Или к телевизору садишься, пока я с твоей матерью вожусь.
— Я работаю! Я деньги зарабатываю!
— А я, значит, отдыхаю тут? Курорт у меня, да?
Степан сжал челюсти. Его рука дёрнулась — непроизвольно, будто хотел что-то схватить, ударить, но удержался. Он развернулся и пошёл по коридору — прямо к комнате матери.
Ксения осталась стоять в прихожей. Руки дрожали. Всё тело словно налилось свинцом — тяжёлым, холодным. Она прислонилась к стене и закрыла глаза.
Сколько можно? Сколько можно терпеть, прогибаться, молчать?
Она вспомнила тот день, когда впервые увидела Степана. Рынок, осенняя слякоть, он помог ей донести тяжёлые сумки до остановки. Улыбался широко, по-мальчишески. Глаза блестели — в них было что-то живое, искреннее. «Я тебя в обиду не дам», — сказал он тогда, целуя её в лоб перед первым расставанием.
Где этот человек? Куда он исчез?
Из комнаты донёсся приглушённый голос Степана — он что-то говорил матери. Старуха отвечала слабо, жалобно. Ксения не слышала слов, но интонацию уловила: свекровь жаловалась. Как всегда.
Она вернулась в гостиную, выключила телевизор. Села на диван и посмотрела на свои руки. Сухие, с проступающими венами. Пальцы покраснели от стирки и уборки. На безымянном — обручальное кольцо, тонкое, потёртое временем.
Сколько ещё?
Дверь в комнату свекрови открылась. Степан вышел — лицо непроницаемое.
— Она действительно мокрая была, — сказал он. — Я её переодел.
Ксения кивнула. Спорить не было сил.
— Слушай, — муж прочистил горло, — может, правда пора что-то менять. Может, надо сиделку нанять? Я подумаю насчёт денег…
Она подняла на него глаза. В его словах не было извинения. Не было понимания. Было лишь желание решить проблему — быстро, просто, чтоб больше не возникала.
— Подумай, — коротко ответила она.
Степан постоял, явно ожидая чего-то ещё, но, не дождавшись, направился к выходу.
— Я в гараж. Вернусь поздно.
Дверь хлопнула. Ксения осталась одна.
За окном зима плела свои белые кружева. Город засыпал, накрываясь снежным одеялом. И в этой тишине, в этом белом безмолвии, Ксения вдруг ясно поняла: что-то должно измениться. Обязательно должно.
Она только не знала — что именно.
Утром Ксения проснулась от звонка в дверь. Резкого, настойчивого — кто-то явно не собирался уходить. Она глянула на часы: семь утра. Степан уже ушёл на работу, не разбудив. Как обычно.
Натягивая халат, она поспешила к двери. В глазок увидела знакомый силуэт — Зоя Петровна, младшая сестра свекрови. Широкая, с крашеными рыжими волосами и вечно недовольным лицом.
— Да иду я, иду, — пробормотала Ксения, отодвигая щеколду.
Зоя Петровна влетела в квартиру как ураган, даже не поздоровавшись. Следом за ней протиснулась её дочь Рита — тридцатилетняя, но выглядевшая старше, с острыми чертами лица и злыми глазками.
— Где Евдокия Ивановна? — требовательно спросила Зоя Петровна, снимая дублёнку прямо в коридоре и швыряя её на тумбочку.
— Спит ещё. Ночью плохо было, я ей снотворное давала…
— Снотворное?! — Зоя Петровна всплеснула руками. — Ты что, совсем? Ей нельзя такие дозы! Ты же не врач!
Ксения сглотнула. Внутри уже начинало закипать — то самое чувство, которое она научилась прятать глубоко-глубоко, чтобы не взорваться.
— Врач прописал. У меня есть назначение…
— Покажи!
Рита хихикнула — противно так, по-девчоночьи. Она прошла на кухню, не спрашивая разрешения, и тут же начала открывать шкафчики.
— А тут вообще бардак какой-то. Посуда грязная…
— Это с вечера, — начала оправдываться Ксения, хотя прекрасно понимала, что оправдываться не должна. — Я только к двум ночи легла, не успела…
— Не успела! — передразнила Зоя Петровна. — А Дуся лежит, мокрая, больная! Степан мне вчера звонил, всё рассказал. Говорит, ты совсем обнаглела. Телевизор смотришь, пока его мать умирает!
— Это неправда…
— Не перечь! — Зоя Петровна шагнула ближе, и Ксения почувствовала запах дешёвых духов — тяжёлый, приторный. — Я давно вижу, как ты к сестре относишься. С самого начала видела. Ты её не любишь, тебе она в тягость!
— Я за ней ухаживаю три месяца! Днём и ночью!
— Плохо ухаживаешь, — вставила Рита из кухни, жуя что-то. Ксения с ужасом поняла, что та нашла вчерашние пирожки и уже уплетает их, даже не разогрев. — Тётя Дуся вся в пролежнях. Мы вчера видели, когда к ней заходили.
— Какие пролежни?! — Ксения почувствовала, как земля уходит из-под ног. — У неё нет пролежней! Я каждый день обрабатываю, переворачиваю…
— Ври больше, — Зоя Петровна прошла к комнате свекрови. — Сейчас сама посмотрю.
Ксения кинулась следом. Евдокия Ивановна лежала в постели, бледная, с закрытыми глазами. Дышала тяжело, с присвистом. Зоя Петровна безцеремонно откинула одеяло, задрала старухе рубашку.
— Вот! Видишь?! — она ткнула пальцем в спину матери.
Ксения наклонилась. Да, было небольшое покраснение — совсем маленькое, с копеечную монету. Но не пролежень. Просто раздражение от долгого лежания. Она каждый день мазала это место кремом…
— Это не пролежень, — тихо сказала она. — Это просто…
— Заткнись! — рявкнула Зоя Петровна. — Думаешь, я не знаю, как это начинается? Я сама медсестрой двадцать лет отработала! Ты сестру мою сгубила! Специально!
— С ума сошли? — Ксения отступила. Руки тряслись. — Я всё для неё делаю! Всё!
— А давай Степану позвоним? — встряла Рита, уже вернувшаяся из кухни с полным ртом. — Пусть знает, что его жена творит.
— Сейчас позвоню! — Зоя Петровна схватила телефон.
Ксения стояла посреди комнаты и чувствовала, как всё внутри сжимается в тугой узел. Это было несправедливо. Это было жестоко. Она отдавала последние силы, забыла про себя, про свою жизнь — и вот результат. Обвинения. Унижения.
Евдокия Ивановна открыла глаза — мутные, воспалённые.
— Зоя? — прошептала она. — Ты пришла?
— Я тут, Дусенька, я тут, — Зоя Петровна присела на край кровати, моментально сменив гнев на жалостливость. — Не волнуйся. Мы всё видим. Всё.
Старуха повернула голову к Ксении. И в её взгляде было что-то такое… злорадство, что ли? Маленькая искорка удовлетворения.
— Она… она плохо… — прохрипела свекровь. — Забывает… лекарства…
— Ложь! — вырвалось у Ксении. — Я всегда даю вовремя! Всегда!
— Не кричи на больную! — Зоя Петровна вскочила. — Ещё и орать вздумала! Степан! Степан, ты слышишь?!
Она говорила в телефон. Ксения услышала приглушённый голос мужа, но не разобрала слов.
— Приезжай немедленно! — продолжала Зоя Петровна. — Твоя мать в ужасном состоянии! А эта… эта вообще совесть потеряла!
Разговор длился минуты три. Всё это время Рита стояла в дверях и смотрела на Ксению с плохо скрытой усмешкой. В её глазах читалось явное удовольствие — кто-то другой страдает, кто-то в яме, а она наверху, и это её греет.
— Степан сейчас приедет, — сообщила Зоя Петровна, убирая телефон. — И мы с ним поговорим. Серьёзно поговорим. Потому что так больше продолжаться не может!
— Да что вы себе позволяете?! — Ксения почувствовала, как внутри что-то надламывается. — Это мой дом! Моя семья! Какое вы имеете право…
— Право?! — Зоя Петровна раздулась от возмущения. — У меня есть право защищать свою сестру! А ты… ты вообще кто? Просто жена. Легко пришла, легко уйдёшь.
— Мама права, — кивнула Рита, облизывая пальцы. — Тут вообще непонятно, на каких правах ты тут командуешь. Дом-то Степана. И мать его.
Ксения опустилась на стул. Сил спорить не было. Да и что толку? Они уже всё решили. Уже составили своё мнение, и ничего его не изменит.
За окном продолжалась зима — безжалостная, холодная. Снег шёл не переставая, засыпая дворы, машины, скамейки. Мир становился белым, чистым… но в этой квартире царил совсем другой цвет. Серый. Тёмный.
Дверь хлопнула — вернулся Степан. Ксения подняла голову и встретилась с ним взглядом. В его глазах не было сомнений. Он уже во всём её обвинил.
Степан скинул куртку, не глядя на жену. Прошёл прямо к матери, склонился над кроватью.
— Как ты, мам?
— Плохо, сынок, — простонала Евдокия Ивановна. — Совсем плохо… Она меня не кормит… Воды не даёт…
— Что?! — Ксения вскочила. — Это же бред! Я только вчера варила ей бульон!
— Какой бульон? — Зоя Петровна фыркнула. — Из кубика, небось. Химия сплошная. Больным такое нельзя!
— Степан, ты же знаешь… — Ксения попыталась подойти, но муж остановил её взглядом. Холодным. Чужим.
— Знаю, — сказал он медленно. — Знаю, что ты последнее время стала какая-то… другая. Грубишь. Не слушаешь. Вчера вообще наорала на меня.
— Я не наорала! Я просто сказала правду!
— Правду? — он выпрямился, повернулся к ней лицом. — Какую правду? Что моя мать тебе надоела? Что ты устала? А кто не устаёт, Ксения? Я не устаю? Я каждый день вкалываю, деньги домой несу!
— А я что делаю?! — голос её сорвался. — Я тут сижу, как прислуга! День и ночь! Мне даже выйти некуда!
— Ну так наймём сиделку, — равнодушно бросил Степан. — Если тебе так тяжело.
— Дело не в сиделке! — Ксения почувствовала, как слёзы подступают к горлу, но сдержалась. Не здесь. Не при них. — Дело в том, что ты меня не слышишь! Не видишь!
— Господи, опять эти женские штучки, — Степан махнул рукой. — Тётя Зоя, вы побудете с мамой?
— Конечно, — Зоя Петровна победно улыбнулась. — Мы с Ритой останемся. Поухаживаем как надо.
— Вот и хорошо. — Степан направился к двери. — А ты, Ксения, собирайся. Поедешь к своей матери на несколько дней. Отдохнёшь.
Ксения застыла. Это было изгнание. Мягкое, прикрытое заботой — но изгнание.
— Ты меня выгоняешь?
— Я даю тебе передышку, — он даже не обернулся. — Или ты хочешь остаться и продолжать скандалить?
Рита хихикнула за его спиной. Зоя Петровна устроилась в кресле возле Евдокии Ивановны, как королева на троне. Старуха лежала с закрытыми глазами, но Ксения видела — уголки её губ чуть приподнялись. Довольная улыбка.
И тут что-то щёлкнуло внутри.
Не сломалось — нет. Наоборот. Встало на место.
— Знаешь что, Степан, — произнесла она тихо, но очень чётко. — Я действительно уйду. Но не на несколько дней.
Он обернулся. На лице удивление.
— То есть?
— То есть я ухожу насовсем. — Слова вылетали сами, будто кто-то другой говорил её голосом. — Двадцать три года я прожила с тобой. Терпела твою мать, которая меня ненавидела с первого дня. Терпела, что ты приходишь домой и не говоришь даже спасибо. Терпела, что я для тебя — просто мебель. Удобная. Бесплатная.
— Ты с ума сошла? — Степан шагнул к ней. — Совсем крышу снесло?
— Нет, — Ксения покачала головой. — Наоборот. Впервые за долгое время я всё ясно вижу. Я устала быть невидимой. Устала быть виноватой во всём. Ухаживайте за своей матерью сами. Вы все такие правильные, такие заботливые — вот и покажите класс.
— Ксюша, опомнись! — Зоя Петровна вскочила. — Ты же жена! У тебя обязанности!
— Обязанности были и у него, — Ксения кивнула на мужа. — Любить. Уважать. Беречь. Где всё это?
Степан побагровел. Кулаки сжались.
— Ты пожалеешь, — процедил он сквозь зубы. — Ещё приползёшь обратно. Куда ты пойдёшь? У тебя ничего нет!
— Пойду к маме. Потом найду работу. Сниму комнату. — Ксения прошла в спальню, достала из шкафа старую сумку. — А там видно будет.
Она складывала вещи быстро, не думая. Только самое необходимое — документы, несколько свитеров, бельё. Руки не дрожали. Сердце билось ровно. Странное спокойствие охватило её — будто долгая болезнь отступила и можно наконец дышать полной грудью.
Степан стоял в дверях спальни. Смотрел. Молчал. В его глазах мелькнуло что-то похожее на растерянность — он явно не ожидал такого поворота.
— Ты это серьёзно? — спросил он тише.
Ксения застегнула сумку. Посмотрела на него — долго, внимательно. Пыталась найти в этом лице того молодого парня с рынка, который обещал беречь её. Не нашла. Перед ней стоял чужой мужчина. Уставший, злой, с потухшими глазами.
— Серьёзнее некуда, — ответила она.
Прошла мимо него — мимо Зои Петровны с её торжествующим видом, мимо Риты с её ехидной ухмылкой. Остановилась у кровати свекрови. Евдокия Ивановна открыла глаза.
— Прощайте, — сказала Ксения. — Выздоравливайте.
В глазах старухи мелькнул страх. Она, кажется, только сейчас поняла, что натворила.
Ксения вышла из квартиры. На лестничной площадке было холодно — окно не закрывалось, и ветер свободно гулял по этажам. Она накинула пальто, взяла сумку и пошла вниз.
На улице продолжалась зима. Снег хрустел под ногами, мороз щипал щёки. Но Ксении было тепло. Внутри разливалось непривычное чувство — лёгкость, что ли? Свобода.
Она шла по заснеженному двору, и с каждым шагом прошлое оставалось позади. Там, в той квартире, с теми людьми.
А впереди была неизвестность. Страшная, но какая-то правильная.
Ксения улыбнулась. Впервые за много месяцев.
И пошла дальше, в белую зимнюю даль, туда, где начинается новая жизнь.
