— Максим, да я сейчас этой дверью тресну по чьей-нибудь совести! — выплюнула я, едва успев удержать сумку, когда Светлана Игоревна буквально ворвалась в нашу прихожую. — Выбирайте: либо разговариваем нормально, либо я ухожу.
Началось всё именно так — без предупреждения, без звонка, без уважения к тому, что у нас вообще-то суббота, а я после пятидневного марафона с отчётами мечтала хотя бы о двух часах тишины. Но тишина, видимо, давно от нас выписалась.
Максим стоял посередине коридора, растерянный, как кот, которого застукали с фикусом. Он мигал глазами в темпе «СОС», но мама его, как обычно, не замечала никакого страдания, кроме Катиного.
— Лариса, давай без твоих сцен, — отрезала Светлана Игоревна, снимая пальто так, будто она у себя дома. — У вас есть серьёзный разговор. Причём срочный.
— Ого! — я скривилась. — Разговор срочный, а предупредить заранее не срочно было?
Максим сделал шаг ко мне, пытаясь рукой примирительно коснуться локтя, но я лёгким движением увернулась. Не потому что злая — потому что знала: сейчас он будет мяться, стенать и просить меня «просто выслушать маму». А я уже год слушала её одно и то же.
— Катя в отчаянии, — сказала Светлана Игоревна таким голосом, будто говорит о военных действиях. — Она больше не выдерживает жить со мной. Её состояние ухудшается.
— Может, она устала жить за чужой счёт? — я хмыкнула, не скрывая сарказма.
Максим резко обернулся ко мне:
— Лар, ну зачем так… — сказал он тихо, с досадой.
— Потому что это правда, Максим, — я фыркнула. — Давай без розовых очков.
Светлана Игоревна надменно выпрямилась — у неё всегда срабатывал этот жест, когда надо продемонстрировать «я выше вашего уровня».
— Я пришла сказать, — её голос стал ледяным, — что пришло время разменять вашу квартиру.
— Нашу? — уточнила я, поднимая бровь. — Ту, в которую я вкалывала шесть лет и которую мы с тобой в ипотеку взяли? Ту, где Катя жила ровно ноль минут?
— Лариса, не начинай! — резко бросил Максим, но нервно, сжав губы. Он не кричал, он вообще редко кричал, но сейчас его сорвало. — Дай маме договорить.
Он сказал это так, будто я тут единственная, кто не даёт людям выражаться. Ну да, конечно, я же хищница.
Светлана Игоревна, почувствовав, что сын её поддержал, пошла в наступление:
— Кате нужна собственная студия. Маленькая, светлая, спокойная. Девочка не может вечно жить под давлением. Её состояние… ну ты знаешь, Максим.
— Я знаю, — он кивнул, глядя в пол.
А я стояла, как влупленная в бетон.
— То есть вы хотите, — начала я медленно, чтобы не сорваться, — чтобы мы разменяли нашу двушку, купленную в кредит, пережили переезд, сделали ремонт в новом жилье, лишь бы вашей взрослой дочери было комфортнее?
— Взрослому ребёнку тоже нужна помощь, — высокомерно сказала свекровь.
— Ей тридцать! — взорвалась я. — Тридцать, Светлана Игоревна! И все эти годы она ничего не делала, чтобы хотя бы попытаться…
Я замолчала, потому что Максим поднял голову и посмотрел на меня так, словно я у него перед глазами превращаюсь в чудовище.
— Лариса, не дави… — тихо сказал он.
Я почувствовала, как внутри меня что-то хрустнуло. Дави! Вот оно — ключевое слово. Конечно, я давлю. Я вечно давлю.
Хотя если подумать, давят обычно те, кто врывается в чужой дом без звонка.
— Максим, — сказала я ровно, — ты правда считаешь, что это нормальное требование?
Он молчал. Он всегда молчал, когда мама и я сталкивались лбами. И это молчание было хуже любого крика. Оно разъедало, как кислота.
— Ну? — я шагнула к нему. — Ты согласен на размен?
Он сглотнул.
А Светлана Игоревна, чувствуя момент, добавила сладким ядом:
— Ты же не бросишь свою сестру? Она погибает там, Максим… Пожалей её.
Вот это было лишнее.
— Погибает? — переспросила я. — В двухкомнатной квартире с матерью, которая пятнадцать лет держит её под стеклянным колпаком? В квартире, где никто не просит её работать, учиться, даже посуду мыть?
Светлана Игоревна вспыхнула:
— Ты не смей так говорить! Катя больная, а ты здоровая женщина и должна понимать!
— Должна? — я засмеялась. Грубо, горько. — А вы что-нибудь кому-нибудь должны, кроме Максима?
Максим попытался вмешаться:
— Лар, пожалуйста…
— Нет! — я подняла ладонь. — Сейчас он пусть скажет! Скажи, Максим, ты готов разменять квартиру?
— Мы должны подумать, — выдавил он.
— Ага, — я кивнула. — Значит, да. Только ты боишься произнести это вслух.
Тишина стала такой плотной, что будто можно было рукой потрогать.
— Я устала, — сказала я наконец. — Твои мама и сестра постоянно живут за наш счёт. То деньги на лекарства, то «помогите заплатить за коммуналку», то «возьмите Катю к себе, ей тяжело».
— Лариса! — взорвалась свекровь. — Как ты смеешь считать деньги, когда речь идёт о семье?!
— Я смею считать деньги, потому что я их зарабатываю! — я ткнула пальцем в пол. — И ипотеку зарабатываю тоже я! И ремонт делала я! И Катю тянула из её вечного нытья — тоже я!
Максим тихо прошептал:
— Это не так…
— А как, Максим? — я обернулась к нему с такой болью, что сама испугалась. — Как?
Он сжал кулаки.
— Я просто пытаюсь быть хорошим сыном…
— Вот видишь, — усмехнулась я. — Ты сын. А мужом ты становишься по остаточному принципу.
Светлана Игоревна резко шагнула ко мне:
— Так знай же, Лариса: если ты не согласишься на размен, ты разрушишь эту семью!
— Нет, — я тихо покачала головой. — Её разрушаете вы. Уже давно. Своими требованиями, жалостью, шантажом. Вы всю жизнь внушаете Максиму, что он вам всем обязан.
— Он обязан! — выкрикнула свекровь. — Это его кровь! Его сестра!
— А я — кто? — прошептала я. — Просто удобная женщина, которая должна терпеть?
На секунду всё застыло. Даже воздух, казалось, перестал шевелиться.
Потом Максим сделал шаг ко мне — робкий, виноватый:
— Лар, давай поговорим без эмоций…
— Ага, — я кивнула. — Давай. Вот мои эмоции: если ты скажешь «да» размену — я подаю на развод.
Его глаза расширились, как будто я ударила его по лицу.
— Ты… ты не можешь так… — прохрипел он.
— Могу, — ответила я. — Потому что мне надоело жить в вечном долге перед вашей семьёй.
Светлана Игоревна победно усмехнулась — она подумала, что мой ультиматум загнал меня в угол.
Но то, что она не учла, — я не играю в игры. Я живу так, как могу. Как умею.
— Я устала быть плохой, — тихо сказала я, глядя прямо Максиму в глаза. — Но если мне придётся — я буду плохой ещё сильнее. Потому что по-другому вы меня не слышите.
И тогда произошло то, чего я не ожидала вовсе.
Из спальни вышла Катя.
С растрёпанными волосами, в старой футболке, бледная как лист.
— Лариса… — прошептала она. — Можно я поговорю с тобой? Только ты и я… без них.
Мы все трое повернулись к ней. Светлана Игоревна ахнула:
— Катенька, тебе нельзя волноваться!
— Мам, уйди, — неожиданно твёрдо сказала Катя.
Это был первый раз за все годы, когда я слышала от неё такой голос.
Она посмотрела на меня. И в её глазах впервые не было жалости к себе — только усталость.
— Пойдём на кухню, пожалуйста, — попросила она.
И вот тогда я впервые почувствовала: сейчас что-то случится. Настоящее. Не манипуляции, не шантаж. А правда.
Кухонная дверь щёлкнула за нами, и тишина внутри оказалась такой густой, что я на секунду потеряла дыхание. Катя стояла, прижавшись спиной к столу, будто боялась, что ноги подкосятся. Она выглядела… не слабой, как обычно, а будто загнанной в угол. Как человек, который давно живёт в чьих-то ожиданиях и не помнит, что такое собственная воля.
— Лариса… — она нервно потёрла пальцами край футболки, — можно я скажу? Только не перебивай. Мне важно… я… я очень боюсь.
— Я не перебью, — сказала я мягко, сама удивившись, как спокойно прозвучал мой голос. Внутри всё колотилось, но я заставила себя замедлиться.
Катя глотнула, глаза блеснули.
— То, что делает мама… это… это неправильно. Понимаешь?
Вот этого я точно не ожидала. Я даже приподняла брови.
— Понимаю, — осторожно ответила я. — Но ты сама всё это время… ну… позволяла.
Катя выдохнула так, будто несла огромный мешок на спине.
— Я не могла. Мама не давала. Каждый раз, когда я пыталась устроиться на работу, она говорила, что у меня «нет сил». Когда я хотела идти к психотерапевту, она вытаскивала свою свечку валерьянки и говорила, что таблетки — зло, врачи — шарлатаны, а «такие, как я», должны просто слушаться старших.
Она горько усмехнулась:
— Старших, ага… Она мне даже чай наливает так, будто я сейчас чашку уроню.
Я села на стул. У меня в груди противно заныло. Я знала, что Светлана Игоревна любит доводить всё до контроля, но… вот это?
— Катя, — тихо сказала я, — почему ты мне раньше не говорила?
Катя зло фыркнула — впервые за всё время я увидела в ней живость.
— А кто бы мне поверил? Ты меня терпеть не можешь. Максим считает, что я сломанная. Мама орёт, что мне вредно волноваться. Я и рот открыть боялась.
Она подошла к чайнику, но вместо того чтобы включить, опустила руки, будто забыла, зачем подошла.
— Ты хоть понимаешь, что мама тебя ненавидит не просто так? — вдруг сказала она.
— Приятно, — буркнула я. — Продолжай, у меня сегодня бонусный день честности.
Катя чуть улыбнулась уголком губ.
— Она ненавидит тебя потому, что ты — единственная, кто не боится ей сказать «нет». Единственная. Максим боится. Я боюсь. А ты — нет.
Я хмыкнула.
— Поверь, я тоже боюсь. Просто у меня, в отличие от вас, ипотека есть — она пугает сильнее любой свекрови.
Катя впервые за долгое время коротко засмеялась — тихо, нервно, но по-настоящему.
А потом её затрясло. Она прижала ладонь к глазам.
— Я не хочу, чтобы вы разменивали квартиру, Лариса… — прошептала она. — Не хочу. Мне не нужна студия. Мне нужна свобода. Я… я хочу жить отдельно. Снимать комнату, пусть даже маленькую. Я хочу работать. Я хочу… я хочу перестать быть чьим-то проектом спасения.
Я резко подняла голову:
— Ты правда этого хочешь? Или это сейчас эмоции?
Катя покачала головой:
— Я давно хочу. Просто мама не даёт мне даже думать об этом. Она уверена, что без неё я умру. А я уверена, что если так продолжится — я точно умру, только медленно и тихо.
Эти слова ударили сильнее любого крика.
Я встала и подошла ближе.
— Катя… — я тяжело вздохнула. — Давай я помогу. Я могу оплатить тебе пару месяцев психотерапии. Хорошего врача найду. Не потому что ты беспомощная. А потому что ты хочешь выбраться — это дорогого стоит.
Катя изумлённо подняла глаза.
— Ты… ты хочешь помочь мне? Ты?
— Да, — я кивнула. — Потому что если ты встанешь на ноги, у нас у всех появится шанс. И у тебя, и у Максима. И у меня, кстати, тоже.
Она вдруг схватила меня за руку — крепко, почти судорожно.
— Спасибо… — выдохнула она. — Но если мама узнает… будет война.
— Будет, — согласилась я. — Но это будет та война, которую нужно пережить.
В этот момент дверь кухни распахнулась так резко, что Катя дёрнулась. На пороге стояла Светлана Игоревна. Лицо — кирпичом. Глаза — как две раскалённые точки. За её спиной бледный Максим выглядел так, будто сейчас рухнет.
— Так вот оно что, — шипя, сказала Светлана Игоревна. — Ты промываешь ей мозги. Ты! Ты хочешь сделать мою дочь против меня!
— Свет… — начал Максим, но мать ткнула его локтем в бок так, что он потрясённо замолчал.
— Катя, иди сюда, — приказала она. — Сейчас же!
Катя шагнула вперёд… и вдруг остановилась.
Она посмотрела на свою мать так, будто увидела её впервые.
— Нет, — твёрдо сказала она. — Не пойду.
Максим ахнул.
А Светлана Игоревна будто на секунду потеряла дар речи. Потом сорвалась на крик:
— Ты меня предаёшь?! Из-за неё?!
— Я хочу жить отдельно! — выкрикнула Катя, и голос её дрожал, но не ломался. — Я не могу так больше!
— Что ты несёшь, глупая девка?! Ты без меня пропадёшь!
И тут я не выдержала.
— Светлана Игоревна, — холодно сказала я, — хватит. Просто хватит. Вы не мать, вы тюремщик. И вам нравится, когда люди вокруг вас несчастны — тогда вы чувствуете себя нужной.
Она повернулась ко мне, как на врага.
— Так вот кто ты. Разлучница. Ты разрушила моего сына, теперь ты лезешь к моей дочери…
— Я никого не разрушаю, — я подняла ладонь. — Я впервые за много лет пытаюсь помочь, а не жалеть.
Максим был белее стены.
— Мам… перестань… пожалуйста, — прошептал он.
Но её уже сорвало.
— Я требую разменять квартиру! — выкрикнула она. — Немедленно! Если вы не хотите добровольно — я подам в суд!
Я хмыкнула:
— Подавайте. У вас нет прав требовать распродать имущество, оформленное на нас. И судье, поверьте, будет плевать, что Катя «погибает» — это ваши эмоции, не юридические основания.
Светлана Игоревна поперхнулась воздухом.
— Максим… скажи ей!
И вот тогда случилось то, чего я боялась, и к чему одновременно была готова.
Максим сделал шаг вперёд. Сквозь страх. Сквозь лояльность. Сквозь всю свою вечную растерянность.
И впервые за много лет закричал:
— Мама, хватит!
Светлана Игоревна отшатнулась.
Катя застыла, прикрыв рот рукой.
— Ты не даёшь нам жить! Ты душишь меня! Ты давишь на Катю! Ты вмешиваешься во всё! Я устал! Я больше не могу! Это мой дом! Моя жена! Моя жизнь!
Он говорил быстро, дрожащим голосом, но говорил. И это было важнее всего.
Светлана Игоревна смотрела на него так, будто он ударил её.
— Я… всё… для вас… — прошептала она.
— Мы об этом не просили, — сказал Максим. — Никто из нас.
Тишина повисла тяжёлая, как цемент.
Потом она развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что из карниза слетела муха.
Максим опустился на табурет, прижимая ладони к лицу.
Катя медленно подошла и коснулась его плеча.
А я стояла, не зная, что будет дальше.
Но впервые за долгое время — не боялась.
Позже, когда Светлана Игоревна уже ушла, а Катя сидела рядом, согревая ладони о кружку чая, Максим поднял голову.
— Лара… я так испугался, что потеряю тебя, — сказал он тихо, очень искренне. — Но ещё больше — что потеряю себя.
Я подошла и села напротив.
— Макс, — сказала я. — Мы ещё не спасены. Но у нас появился шанс. Маленький, но честный.
Он кивнул.
Катя добавила:
— Я… завтра пойду к врачу. И на работу тоже попробую.
Я улыбнулась ей.
— Я тебе помогу.
И в эту секунду впервые за всё время в нашем доме не было крика. Не было шантажа. Не было чужих ожиданий.
Было только то, что должно быть у нормальных людей: попытка жить.
А через неделю пришла открытка.
От Светланы Игоревны.
Всего три слова, но такие, от которых я почему-то села на стул:
Простите меня. Мама.
И я понимала: это не конец.
