Я держала в руках пакет с пирогом — тёплым, с мясом и луком, тем самым, что Павел просил испечь пять лет назад, когда только начал ездить дальнобоем. Сегодня двадцать пять лет нашей свадьбе. Он попросил встретить его в придорожном кафе на трассе, сказал, устал после рейса, хочет поесть там, а потом поедем домой праздновать. Я согласилась, испекла пирог, оделась получше.
Стою у стойки, жду заказ — он просил взять ему кофе. И вижу его. Павел сидит в дальнем углу зала, спиной ко входу, напротив него девица в обтягивающей кофточке, с длинными ногтями и губами, намазанными ярко-розовым. Она хихикает, откинув голову, а он наклонился к ней через стол, взял за руку.
И говорит. Громко. Словно никого вокруг нет.
— Моя деревенщина дома пироги печёт, представляешь? Приеду — она на пороге стоит, в застиранном халате, с лицом помятым. Дом как придорожное кафе после долгих дорог — еда есть, но заходишь без удовольствия.
Девица засмеялась, провела пальцем по его ладони. Павел покраснел, как мальчишка, и добавил что-то про мою фигуру, про запах почтовой сумки, про то, что я не слежу за собой.
Пакет с пирогом обжигал пальцы. Я стояла и не дышала. Двадцать пять лет. Две тысячи девятьсот тринадцать пирогов. Три тысячи выстиранных рубашек. Девять тысяч ужинов на столе к его возвращению.
Деревенщина.
Я развернулась и вышла. Села в машину, доехала до дома, не помня дороги. Пирог бросила в мусорное ведро, не глядя. Сняла тот самый халат, скомкала, швырнула следом. Легла на кровать и пролежала до утра, глядя в потолок. Слёз не было. Была пустота, такая, что дышать нечем.
Утром встала, надела джинсы и чёрную футболку. Поехала в парикмахерскую, попросила коротко постричь, убрать седину. Купила тёмно-синее платье по фигуре — не обтягивающее, но такое, что подчёркивало плечи и талию, которую я не видела лет десять.
К обеду нашла ту девицу. Оказалось, Кристина, работает администратором в гостинице на трассе. Стояла за стойкой, красила ногти, когда я вошла. Увидела меня, улыбнулась. Потом что-то в моём лице её насторожило.
— Ты Кристина?
Она кивнула.
— Я жена Павла. Того, с кем ты вчера сидела в кафе. Хочу сказать — забирай его. Дарю со всеми носками, разбросанными по квартире, с грязной посудой, которую он оставляет на столе, с требованием домашнего кваса и борща каждую неделю. С храпом, от которого стены трясутся. С привычкой орать на весь дом в три ночи, когда любимая команда проигрывает. Всё твоё. Бесплатно.
Кристина побледнела.
— Я не знала, что у него жена…
— Теперь знаешь. Удачи тебе.
Я ушла, не оборачиваясь. За спиной она что-то кричала, но я уже не слушала.
Вечером испекла новый пирог — с яйцом и луком, как любят сыновья. Позвонила им, они приехали. Спросили, где отец, почему не отмечаем годовщину. Я ответила коротко — у отца другие дела. Сели за стол втроём, я разрезала пирог, налила компота. Слушала их, смотрела на них и понимала — вот ради кого стоило жить эти двадцать пять лет. Не ради Павла.
Он вернулся поздно ночью. Я сидела на диване с книгой. Не спала, не хотела притворяться. Павел замер в дверях, посмотрел на меня, потом на стол, где под плёнкой лежала половина пирога.
— Ольга, мне нужно объяснить…
— Не надо. Я была в том кафе. Слышала всё. Про деревенщину, про придорожное кафе, про мою фигуру и запах почтовой сумки. Каждое слово.
Павел побелел. Шагнул ко мне, руки потянул вперёд.
— Ольга, прости, я не хотел… это просто слова, понимаешь? Я устал, мне нужно было выговориться…
— Выговориться? — я встала, положила книгу на стол медленно, как будто взвешивала каждое движение. — Двадцать пять лет я стою у плиты, глажу твои рубашки, жду тебя с работы. Двадцать пять лет ты приезжаешь и молча ешь то, что я готовлю. Ни разу не сказал спасибо. Но зато той девке в кафе рассказал всё, что думаешь обо мне на самом деле.
— Я не думаю так! Клянусь, это просто…
— Заткнись. Я ездила к Кристине. Рассказала ей про тебя настоящего. Она теперь знает, что ты врал ей, что у тебя есть жена и дом. Дальше разбирайтесь сами.
Павел опустился на стул, закрыл лицо руками. Сидел молча минуты две. Потом поднял голову, посмотрел на меня снизу вверх, с надеждой.
— Что теперь? Разводиться будем?
— Нет. Но жить, как раньше, я тоже не буду. Ты остаёшься в доме, спишь на диване. Готовишь себе сам, стираешь свою форму сам, убираешь за собой сам. Я больше не твоя прислуга. Я забочусь только о себе и о сыновьях. Ты для меня — чужой человек, который просто живёт под одной крышей. Всё.
— Ты серьёзно?
— Попробуй не поверить.
Первую неделю Павел ждал, что я сдамся. Приходил на кухню, садился за стол, смотрел на меня выжидающе. Я проходила мимо, наливала себе чай, резала хлеб — только для себя. Он начинал злиться, хлопал дверями, кричал, что я сошла с ума, что так не поступают. Я молчала.
Потом он начал готовить сам. Макароны слипались в один ком, яичница пригорала до черноты, картошка разваливалась в кашу. Я смотрела на это спокойно, не помогая. Однажды он попросил хотя бы показать, как включается духовка. Я ответила коротко — инструкция в ящике стола, читай.
Через две недели Павел попытался дозвониться до Кристины. Я видела, как он набирал номер раз за разом, как швырял телефон на диван, когда она не брала трубку. Потом поехал к гостинице, стоял у входа час, но она так и не вышла.
Однажды вечером ему позвонила какая-то женщина. Я слышала обрывки — она кричала в трубку, что он обманщик, что узнала про жену, что больше не хочет его видеть. Павел бледнел, оправдывался тихо, но она бросила трубку. Он сидел потом на диване с потухшим лицом, смотрел в пол.
Я не радовалась. Просто смотрела, как он разваливается по кускам. Рубашки перестали быть выглаженными, на лице появились круги под глазами, он ходил сутулый, постаревший. Еда его была несъедобной даже для него самого — я видела, как он морщился, жуя очередную пригоревшую кашу.
Однажды он подошёл ко мне на кухне, встал в дверях, сказал тихо, почти шёпотом:
— Я люблю тебя, Ольга. Я ошибся, понял всё. Давай начнём заново, прошу.
Я посмотрела на него долго, потом ответила, чеканя каждое слово:
— Ты не меня любишь. Ты любишь комфорт, который я создавала двадцать пять лет. Чистые рубашки, горячий борщ на столе, отсутствие необходимости думать о быте. Вот это ты любишь. А меня ты назвал деревенщиной и придорожным кафе. Чувствуешь разницу?
Павел не ответил. Ушёл в комнату, закрыл дверь. Больше не пытался разговаривать.
Я записалась в бассейн — давно хотела, но всегда откладывала. Начала ходить три раза в неделю, плавала, чувствовала, как тело снова становится живым, сильным. Возвращалась домой поздно, Павел встречал меня вопросительным взглядом, но спрашивать не смел. Права у него больше не было.
Однажды вечером, собираясь на занятие, я проходила мимо кухни. Павел сидел перед тарелкой с недоваренной гречкой, смотрел на неё, как на приговор. Взял ложку, попробовал, скривился. Я остановилась в дверях, посмотрела на него сверху вниз.
— Знаешь, Павел, ты был прав тогда, в кафе. Я действительно была как придорожное кафе. Всегда открытое, всегда готовое накормить, без выходных и праздников. Но даже кафе закрываются, когда понимают, что клиент не платит по счетам. Вот и я закрылась. Для тебя навсегда.
Я надела куртку, взяла сумку, вышла на улицу. Павел не пошёл за мной. Просто сидел над своей тарелкой, согнувшись, маленький и жалкий.
Воздух был свежим, прохладным. Я шла к остановке, дышала полной грудью и понимала — моя жизнь только начинается. Не с кем-то, не для кого-то. Просто моя. Впервые за двадцать пять лет.
