— Мам, ты же понимаешь, что трёшка на Парковой — это шанс.
Максим говорил быстро, рубил фразами воздух. Так он делал всегда, когда уже всё решил и теперь ему требовалось лишь моё формальное согласие.
Я смотрела на него через кухонный стол. Тридцать семь лет, инженер, отец двоих детей. Мой сын. Видела в нём себя в двадцать семь: та же безапелляционная уверенность, что жизнь — штука простая, как чертеж.
— Твоя двушка плюс наша доплата — и детям по комнате. Ты будешь с нами, с внуками. Зачем тебе одной столько места? Лешке девять, Соне шесть. Им нужно пространство, — продолжал он, помешивая ложечкой в чашке. — А ты в двушке одна. Пятьдесят два метра на одного человека — это, честно говоря, расточительство.
Слово «расточительство» кольнуло. Я прожила в этой квартире восемнадцать лет. Семнадцать из них — одна. После развода эти стены стали для меня не просто жильём, а единственной крепостью, где я сама устанавливала правила.
— Я подумаю, — сказала я осторожно.
— Мам, там ждать не будут. Хозяева уже снизили цену. Если мы сейчас не возьмём, через неделю квартира уйдет.
Я кивнула. Максим ушёл довольный, почти окрыленный. Я осталась с остывшим кофе, который он так и не допил.
Вечером я открыла шкаф и достала коробки с документами.
Старые фотографии, квитанции. Села на пол, начала перебирать бумаги. Вот акт приёма-передачи квартиры, 1997 год. Помню, как радовалась тогда каждому гвоздю, каждому квадратному сантиметру.
Вот свидетельство о разводе, 2008-й. Виктор отказался от доли в квартире в обмен на дачу. Я тогда думала: это справедливо. Ему — дача и тишина, мне — городская квартира и Максим, которому только исполнилось двадцать.
Телефон на столе звякнул. Сообщение от Кати, невестки:
«Валентина Сергеевна, мы так рады! Лешка уже выбирает обои для своей комнаты».
Я смотрела на экран и не могла вспомнить момент, когда именно я сказала твердое «да».
Утром я шла к риелтору. Путь лежал через подземный переход у метро.
Март, слякоть, низкое серое небо. В переходе тянуло сыростью, смешанной с запахом дешевого кофе из киоска. Я остановилась, чтобы достать проездной, когда услышала знакомый голос:
— Валентина Сергеевна?
Обернулась. Олег Викторович Громов, юрист. Он вёл бракоразводный процесс моей соседки Людмилы пару лет назад. Высокий, в добротном пальто, с потертым кожаным портфелем.
— Здравствуйте, — я улыбнулась. — Какая встреча.
— Кофе будете? — он кивнул на киоск. — Или здесь недалеко есть приличная кофейня, у меня как раз «окно» на полчаса.
Мы зашли в маленькое кафе на углу. Громов заказал чай. Я рассказала про трёшку на Парковой, про внуков, про то, как логично и правильно будет жить всем вместе. Говорила и сама слышала какую-то фальшь в собственном голосе. Словно уговаривала не его, а себя.
Олег Викторович слушал молча, внимательно глядя на меня поверх очков.
— Вы уже подписали предварительный договор? — спросил он спокойно.
— Нет, сегодня иду к риелтору.
Он достал из портфеля ежедневник и ручку.
— Разрешите, я набросаю ситуацию? Чтобы вы видели картину целиком.
Я кивнула. Он начертил на листе прямоугольник.
— Ваша квартира. Рыночная стоимость?
— Около шести с половиной миллионов.
— Хорошо. Продаёте. Деньги, как первоначальный взнос, идут в новую квартиру. Остальное — ипотека. Максим и Катя, я так понимаю, будут созаемщиками. Маткапитал использовать планируют?
— Да, Катя говорила, что хотят вложить сертификат.
Громов нарисовал второй прямоугольник, побольше. И разделил его на части.
— Смотрите, Валентина Сергеевна. Когда используется маткапитал, закон обязывает выделить доли всем членам семьи. Владельцу сертификата (матери), супругу и детям.
Он написал имена: Катя, Максим, Лёша, Соня.
— Это условие Пенсионного фонда. Обязательное. Без этого сделку оспорят.
— Ну да, — я пожала плечами.
— А вы? — он постучал ручкой по листу. — Где здесь вы?
Я молчала.
— Бабушка не входит в круг лиц, которым обязаны выделить долю по закону о маткапитале. Конечно, Максим или Катя могут подарить вам часть своей доли. Но это делается потом, отдельным договором, после выплаты ипотеки и снятия обременения. А это годы.
— Максим — мой сын, — сказала я, чувствуя, как холодеют руки.
— Я не сомневаюсь в порядочности Максима. Но есть еще и невестка. Катя готова сейчас, у нотариуса, подписать обязательство, что подарит вам свою долю в будущем?
Я представила Катю. Прагматичную, современную Катю, которая всегда всё просчитывает.
— Даже если подарят, — Громов говорил мягко, без нажима, — вы продаете свою личную собственность. Единственную. И вкладываете все деньги в квартиру, где у вас, по сути, будут только птичьи права.
Он обвел прямоугольник жирной чертой.
— Прописка — это всего лишь право пользования. Собственник может выписать прописанного. При конфликте, при разводе детей, при любых жизненных штормах — вы самое уязвимое звено. Вы отдаете актив, а получаете обещание.
Чай в моей чашке остыл. Я смотрела на схему в его блокноте. Четкие линии, имена. Моего имени там не было.
— Но мы же семья, — прошептала я.
— Валентина Сергеевна, ко мне приходят делить имущество люди, которые когда-то клялись друг другу в вечной любви. Ситуации меняются. Жизнь — длинная. Вы готовы рискнуть единственной крышей над головой?
Он вырвал листок из блокнота и подвинул мне.
— Подумайте. Просто подумайте, прежде чем ставить подпись.
Я вышла из кафе. Гул города ударил по ушам. Достала телефон. Нашла контакт «Максим». Палец замер над кнопкой вызова.
Звонить не стала. Написала сообщение:
«Нужно поговорить. Серьёзно. Приезжай вечером один».
Ответ пришёл мгновенно:
«Мам, ты пугаешь. Что-то с деньгами? Риелтор ждет».
Я набрала:
«С деньгами всё в порядке. Проблема с правами. Жду в семь».
Максим приехал ровно в семь. Отказался от ужина, сел напротив меня, барабаня пальцами по столу.
— Ну, что стряслось?
Я положила перед ним листок из блокнота юриста. Он мельком глянул.
— И что это? Рисунок?
— Это расклад, Максим. Юрист объяснил мне: когда вы берёте квартиру с маткапиталом, доли выделяются тебе, Кате и детям. Мне — нет. Закон не позволяет.
Максим поморщился, словно от зубной боли:
— Мам, опять ты начинаешь. Ну какая разница, на кого оформлено? Ты же с нами будешь жить. Мы — одна семья.
— Разница в том, сынок, что я продаю своё единственное жильё. И деньги вкладываю в стены, прав на которые у меня не будет.
— Ты будешь там прописана!
— Прописана — не значит защищена. Если, не дай бог, что-то случится… развод, ссора… меня могут попросить на выход.
Максим резко встал. Стул с грохотом отодвинулся.
— Ты сейчас серьёзно? Ты думаешь, я родную мать на улицу выгоню? Или Катя?
— Я не о тебе думаю. Я думаю о рисках. Жизнь сложная, Максим.
— Нет, ты скажи прямо: ты нам не доверяешь? Ты считаешь, мы аферисты, которые хотят отжать у бабки квартиру?
Голос его сорвался на крик. В кухне стало тесно.
— Я хочу гарантий, — сказала я тихо, но твёрдо. — Оформите на меня долю сразу. Или через дарение от Кати.
— Катя тут при чём?! — вспылил он. — Доля будет её. С какой стати она должна её дарить? Это её гарантия перед государством и детьми!
— Вот именно, — кивнула я. — У неё гарантия есть. У тебя есть. У детей есть. А у меня — только честное слово.
Максим схватил куртку.
— Знаешь что? Делай как хочешь. Сиди в своей двушке, чахни над златом. Мы сами справимся. Тяжело будет, но справимся. Без твоих подачек.
Дверь хлопнула так, что звякнули ложечки в стакане. Я осталась одна.
На следующий день заехала Катя.
Привезла пирожки с капустой. «Ваши любимые, Валентина Сергеевна». Улыбалась, рассказывала про садик, про погоду. Но глаза были холодные, настороженные.
Мы пили чай. Разговор не клеился.
— Максим вчера сам не свой пришел, — наконец сказала она, отряхивая крошки с платья. — Расстроился. Мы уже задаток хотели везти…
— Катюш, — перебила я её. — Скажи честно. Вот как на духу. Ты бы подарила мне свою долю? Чтобы я была спокойна?
Она замерла с чашкой в руке. Посмотрела в окно, потом на меня. Улыбка сползла с её лица.
— Валентина Сергеевна… Вы меня поймите. У меня двое детей. Я в декрете. Я от мужа завишу полностью. Эта доля — это моё единственное… ну, вы понимаете. Если у нас с Максимом не сложится… мне куда с детьми?
Она говорила искренне. И я видела в ней себя тридцатилетней давности. Она тоже строила свою крепость. И я была в этой крепости лишним элементом конструкции.
— Я поняла тебя, Катя. Спасибо за честность.
Пирожки остались на столе почти нетронутыми.
Выходные прошли в тишине. В воскресенье неожиданно заглянул Лёшка.
— Баб, я тут мимо с тренировки шёл, дай, думаю, зайду.
Он потоптался в коридоре, стянул кроссовки. Мы сели на кухне. Я налила ему молока.
— Баб, а почему вы ссоритесь? — спросил он вдруг, глядя в кружку. — Папа злой ходит, мама плакала вчера.
Я вздохнула. Как объяснить ребёнку квартирный кодекс?
— Понимаешь, Лёш… Представь, что у тебя есть твой любимый конструктор. Огромный такой замок. Он только твой.
— Ну, — кивнул внук.
— И вот я говорю: давай продадим твой замок, добавим денег и купим общий, большой. Для всех. Но хозяином буду я. А тебе просто разрешу играть.
Лёшка нахмурил светлые брови.
— И если мы поссоримся, ты мне не дашь играть?
— Вроде того. И забрать свой старый замок ты уже не сможешь. Потому что его нет.
Он задумался, ковыряя пальцем клеёнку.
— Не, баб. Так не пойдёт. Я Витьке со двора дал велик покататься, так он мне руль погнул и сказал, что так и было. Своё — оно должно быть у себя.
Я улыбнулась и погладила его по вихрастой макушке.
— Вот и я так думаю, Лёшенька. Своё — должно быть у себя.
Прошёл месяц.
Максим позвонил сухо, по-деловому. Сказал, что они взяли ипотеку в другом районе. Квартира поменьше, двушка, зато без моей помощи. Справятся сами.
— Поздравляю, сынок, — сказала я. — Это правильное решение. Взрослое.
— Ну да, — буркнул он. — Ладно, мам, мне бежать надо. Заедем как-нибудь.
Гудки.
Я положила телефон. Подошла к окну. Во дворе таял снег, обнажая чёрный асфальт.
У меня есть квартира. Пятьдесят два метра. Светлая кухня, привычный вид из окна. Здесь никто не укажет мне на дверь. Здесь я хозяйка. Я поступила разумно. Юридически грамотно. Безопасно.
Я села за стол, посмотрела на пустой стул напротив.
Правильно. Наверное, всё правильно.
