— Звонок был не в дверь, а сразу в нервную систему. Настойчивый, требовательный, с той особой длительностью нажатия кнопки, которая выдает человека, уверенного в своем праве входить без стука даже в чужие сны.
Люся замерла с чашкой кофе в руке. Тишина субботнего утра, которую она так бережно охраняла, треснула. В прихожей щелкнул замок — у Виктора была привычка не смотреть в глазок.
— Мама? — голос мужа прозвучал не удивленно, а скорее обреченно.
В коридор вплыла Тамара Игнатьевна. Она не входила, она именно вплывала, как груженая баржа в узкий шлюз, занимая собой все пространство. На ней было пальто цвета «пожар в джунглях» и шляпа с полями, которыми можно было бы сбивать спутники. Пахло от неё смесью «Красной Москвы», корвалола и дорогой пудры — запах, от которого у Люси мгновенно начинала ныть височная доля.
— А я к вам! — провозгласила свекровь, сбрасывая массивные ботильоны, которые с грохотом ударились о плитку. — И не одна. С новостями.
Люся вышла в коридор, плотнее запахивая халат. Она не любила эти внезапные набеги. Тамара Игнатьевна никогда не меняла шторы и не лезла с тряпкой — это было бы слишком мелко для её масштаба. Она меняла атмосферу. Выкачивала кислород и закачивала углекислый газ своих претензий.
— Здравствуйте, Тамара Игнатьевна. Чай?
— Какой чай, Люсенька? Тут дело государственной важности, — свекровь прошла в кухню, не разуваясь (она всегда «забывала» про тапочки, если была на взводе), и грузно опустилась на стул, который жалобно скрипнул. — Витя, сядь. Люся, прикрой окно, дует.
Виктор прислонился к косяку. Он не был маменькиным сынком. Он был человеком, который давно понял: с матерью проще не спорить в мелочах, чтобы выиграть в крупном. Но сейчас его лицо было напряженным. Он знал этот взгляд матери — взгляд генерала, который уже распределил трофеи, не начав битву.
— Короче говоря, — Тамара Игнатьевна положила на стол пухлую сумку из лакированной кожи. — Во вторник приезжают Светики.
— Какие Светики? — не поняла Люся.
— Светочка, племянница моя троюродная из Сызрани. С мужем и мальчиком. Мальчику поступать надо, курсы у него тут какие-то подготовительные, или репетиторы, я не вникала. Жить им негде. Гостиницы нынче — обдираловка, а у них каждая копейка на счету.
Люся почувствовала, как холодный комок падает в желудок.
— И? — спросила она, уже зная ответ.
— Что «и»? — Тамара Игнатьевна картинно вскинула брови, нарисованные карандашом так высоко, что лицо выражало вечное изумление. — Поживут у вас. Месяцок-другой. Пока мальчик не устроится, а Света работу не найдет.
— Нет, — сказала Люся. Спокойно. Тихо. Как падает гильотина.
Тамара Игнатьевна моргнула. Она ожидала чего угодно: нытья, ссылок на тесноту, взглядов на мужа. Но не прямого отказа в первые десять секунд.
— Что значит «нет»? — голос свекрови снизился до опасного рокота. — Люся, ты, кажется, не поняла. Это родня. Родная кровь. Светочка мне как дочь была, когда я в Сызрани в эвакуации… то есть, тьфу, в командировке жила.
— Тамара Игнатьевна, — Люся села напротив, глядя прямо в водянистые, но цепкие глаза свекрови. — У нас двухкомнатная квартира. Одна комната — наша спальня. Вторая — кабинет Вити, он там работает по ночам. Куда я положу троих людей? В ванную?
— Ой, не прибедняйся! — махнула рукой свекровь, и массивные янтарные перстни на её пальцах стукнули друг о друга. — Кабинет! Скажешь тоже. Поставите раскладушку, Витя на кухне поработает. Не переломится. Это же люди! Семья!
Виктор молчал, разглядывая носок своего тапка. Люся знала: он не вмешается, пока она сама не попросит. Но она не собиралась просить. Это была её территория. Квартира была куплена Люсей еще до брака, ипотека выплачена её потом и кровью, без единого рубля помощи со стороны.
— Тамара Игнатьевна, у вас трешка. Вы живете одна, — сказала Люся, откидываясь на спинку стула. — Одна комната вообще закрыта, вы там зимние вещи храните. Почему бы Светикам не пожить у вас?
Лицо свекрови пошло красными пятнами. Это был удар ниже пояса.
— У меня? — задохнулась она. — У меня давление! У меня мигрени! Мне покой нужен! А там мальчик, подросток, он будет топать, музыку слушать. Я старый больной человек, Люся! Как у тебя язык повернулся?
— То есть, ваш покой нам дорог, а наш — нет? — усмехнулась Люся.
— Ты молодая! Потерпишь! — рявкнула Тамара Игнатьевна. — И вообще, я им уже сказала. Адрес дала. Они билеты взяли. Во вторник в 6 утра поезд. Встречайте.
Она полезла в сумку, достала блокнот и вырвала листок.
— Вот номер вагона. Не опаздывайте, у них баулы тяжелые.
Это была не просьба. Это была интервенция.
Люся не взяла листок. Она смотрела на свекровь с каким-то исследовательским интересом. В этой наглости было что-то завораживающее, почти эпическое.
— Тамара Игнатьевна, — голос Люси стал жестким, как наждак. — Вы дали адрес моей квартиры чужим людям, не спросив меня.
— Каким чужим?! Это троюродная сестра Вити!
— Мне они никто. И Вите они никто, он их видел один раз в пять лет на фото.
— Витя! — взвизгнула свекровь, поворачиваясь к сыну. — Чего ты молчишь? Твоя жена выгоняет родственников на улицу! Ты мужик или кто? Скажи ей!
Виктор поднял глаза. В них не было страха перед матерью, только усталость. Он работал ведущим инженером, вел сложные объекты, и эти домашние войны казались ему мелкой возней в песочнице. Но он знал, что сейчас нейтралитет невозможен.
— Мам, — сказал он ровно. — Люся права. Квартира её. Я тут только прописан. Решать ей. А к себе мы никого не пустим. У меня проект горит, мне тишина нужна, а не табор.
— Табор?! — Тамара Игнатьевна схватилась за сердце (жест был отработан годами, но сейчас в нем сквозила искренняя паника). — Вы… вы сговорились? Вы что, волки? Света звонила, плакала, говорила, что надежда только на нас! У них там в Сызрани…
— Тамара Игнатьевна, — перебила Люся. — Давайте начистоту. Зачем вы их к нам пихаете?
Свекровь осеклась. Её глаза забегали. Она схватила чашку со стола (пустую), поднесла к губам, поняла, что там ничего нет, и с стуком поставила обратно.
— Что за допросы? Я хочу помочь родне! Я, в отличие от вас, помню добро!
— Нет, — Люся подалась вперед. — Вы никогда ничего не делаете просто так. Когда вы заставили Витю чинить машину дяде Боре, оказалось, что дядя Боря вам пообещал старые доски для дачи. Когда вы нас отправили к тете Вале в деревню «на свежий воздух», оказалось, что ей надо было картошку выкопать, а вам за это банку меда дали. Что сейчас?
— Ты… ты меркантильная, черствая… — зашипела свекровь, но Люся увидела: попала.
— Витя, — Люся не сводила глаз со свекрови. — Помнишь, ты говорил, что мама хотела ремонт в ванной делать? Итальянскую плитку присматривала?
Виктор нахмурился:
— Ну да. Жаловалась, что денег не хватает.
— А на прошлой неделе, — продолжила Люся, — Тамара Игнатьевна вдруг купила новый телевизор. Огромный, во всю стену. И шубу в химчистку сдала, хотя жалела денег.
Свекровь побледнела под слоем пудры.
— Вы взяли с них деньги, — утвердительно сказала Люся. — Вы сдали нашу квартиру, Тамара Игнатьевна. Вы взяли со «Светиков» деньги за постой. Сказали, что это ваша квартира, или что сын пустит пожить, но надо «немного отблагодарить» маму за хлопоты. Так?
В кухне повисла тишина. Было слышно, как гудит холодильник и как тикают часы в коридоре. Тамара Игнатьевна сидела, раздувая ноздри. Её монументальность дала трещину. Из-под маски «благодетельницы» вылезла обычная, жадная до халявы базарная торговка, которой она, по сути, и была в душе, несмотря на должность в архиве.
— Они сами предложили! — вдруг выкрикнула она, срываясь на визг. — Сами! Света сказала: «Тетя Тома, мы заплатим, лишь бы не к чужим, лишь бы к своим». А мне деньги нужны! У меня зубы сыплются! Мне протезирование делать надо, вы же не дадите!
— Мы даем тебе деньги каждый месяц, — тихо сказал Виктор.
— Копейки! — отрезала мать. — А они предложили пятьдесят тысяч за два месяца. Сразу! Я уже аванс взяла… Потратила я его! На стоматолога записалась!
Люся откинулась назад. Картинка сложилась. Пятьдесят тысяч. Свекровь продала их покой и личное пространство за стоимость двух зубных имплантов (и то самых дешевых).
— Возвращайте, — сказала Люся.
— Нету! — рявкнула свекровь. — Нету денег! Я предоплату внесла в клинику, там не возвращают! И Свете я сказала, что все улажено. Если я им сейчас откажу, они меня на весь род опозорят! Света такая, она молчать не будет. Она всем расскажет, что я деньги взяла и кинула!
— Это ваши проблемы, — Люся встала. — У вас есть своя трешка. Селите их к себе. Отрабатывайте аванс.
— Я не могу к себе! — взвыла Тамара Игнатьевна. — У меня давление! Я не вынесу шума! Люся, ну будь ты человеком! Ну потерпите месяц. Ну что вам стоит? Я тебе… я тебе сервиз свой отдам. Чешский. «Мадонну».
Это было смешно и страшно одновременно. Человек готов был торговать всем: собой, сыном, невесткой, фамильным сервизом, лишь бы не отвечать за свои слова и не терять комфорт.
— Не нужен мне ваш сервиз. И родня ваша не нужна.
— Ах так? — Свекровь встала. Стул с грохотом отлетел назад. Она выпрямилась, и снова стала похожа на баржу, готовую к тарану. В её глазах загорелся злой, холодный огонек. — Значит, война? Ладно. Квартира, говоришь, твоя? А кто ремонт тут помогал делать? Витя! Кто обои клеил? Витя! Значит, он имеет право голоса! Витя, я тебе приказываю! Это твоя сестра! Если ты сейчас не заткнешь свою жену, я… у меня сердце встанет! Прямо здесь!
Она схватилась за грудь, закатила глаза и начала оседать на пол. Спектакль «Умирающий лебедь» в исполнении тяжелой артиллерии.
Люся даже не дернулась. Она видела это пять раз. На свадьбе, когда ей не дали сказать тост. На крестинах племянника. На юбилее отца Виктора.
— Витя, неси нашатырь, — скучным голосом сказала Люся. — Или лучше сразу скорую. В психиатрическую.
Виктор не двинулся с места. Он смотрел на мать, которая, «оседая», аккуратно нащупывала рукой табуретку, чтобы не удариться бедром.
— Вставай, мам, — сказал он. В его голосе звучало такое ледяное презрение, что Тамара Игнатьевна замерла в полуприседе. — Хватит. Цирк уехал.
Свекровь выпрямилась мгновенно. «Сердечный приступ» испарился.
— Ты… ты мать гонишь? Ради этой… этой…
— Ради своей жены, — перебил Виктор. — И ради себя. Ты взяла деньги. Ты наврала людям. Ты хотела использовать нас как бесплатную ночлежку, чтобы самой навариться. Это подло, мам.
— Подло?! — задохнулась она. — Я тебя вырастила! Я ночей не спала!
— А теперь ты продаешь мои ночи за пятьдесят тысяч.
Тамара Игнатьевна поняла, что проиграла. Но уходить побежденной она не умела. Она должна была хлопнуть дверью так, чтобы штукатурка посыпалась.
— Хорошо, — прошипела она, хватая сумку. — Хорошо. Я их к себе поселю. Но знайте: ноги моей здесь больше не будет. И когда я сдохну от инсульта из-за этого крикливого мальчишки и его хабалки-матери, это будет на вашей совести! На твоей, Люся! Ты меня в гроб загнала!
Она ринулась в коридор.
— И чтобы на похороны не приходили! — донеслось из прихожей.
— Тамара Игнатьевна! — крикнула Люся ей вслед.
Свекровь замерла у двери, рука на ручке. Обернулась с надеждой — вдруг передумали? Вдруг испугались проклятий?
— Что?!
— Вы телефон Светин оставьте. Или сами позвоните сейчас же. Скажите, что адрес изменился. Иначе, когда они приедут во вторник ко мне, я полицию вызову. И скажу, что мошенники ломятся. И тогда позор на весь род будет не из-за того, что вы деньги взяли, а из-за того, что ваша племянница в «обезьяннике» посидит.
Лицо Тамары Игнатьевны перекосило. Она молча вытащила из кармана телефон, что-то яростно натыкала, поднесла к уху.
— Алло? Света? — её голос мгновенно сменился на приторно-сладкий, елейный, от которого сводило скулы. — Светочка, радость моя… Тут такое дело. У Витеньки трубы прорвало. Да, кипятком залило всё, полы вскрывают… Невозможно жить, сырость, грибок… Да… Так что давайте ко мне. Да, ко мне. Тесновато, конечно, но в тесноте, да не в обиде… Что? Деньги? Нет-нет, всё в силе, я же договаривалась… Жду, мои хорошие.
Она сбросила вызов и посмотрела на Люсю с такой чистой, незамутненной ненавистью, что, казалось, обои должны были потемнеть.
— Змея, — выплюнула она.
— Всего доброго, Тамара Игнатьевна.
Дверь захлопнулась с грохотом, от которого звякнули ложечки в сушилке.
Тишина вернулась в квартиру, но она была другой. Взъерошенной, наэлектризованной.
Виктор подошел к столу и сел. Потер лицо руками.
— Прости, — сказал он глухо.
— За что? — Люся включила чайник. Ей вдруг дико захотелось горячего, обжигающего.
— За то, что она такая. За то, что мне пришлось выбирать. Это… паршиво.
— Ты не выбирал, — Люся поставила перед ним чашку. — Ты просто не дал ей нас сожрать. Это называется инстинкт самосохранения.
Виктор криво усмехнулся.
— Она ведь теперь действительно устроит ад. Будет звонить каждый день, жаловаться на Свету, на шум, на давление. Будет требовать, чтобы я приезжал и решал их проблемы.
— Пусть требует, — Люся села рядом и накрыла его ладонь своей. — Но она будет делать это из своей квартиры. А здесь — наша крепость. И никакие Светики, никакие «троюродные племянники» сюда не войдут.
— Знаешь, — Виктор посмотрел на жену, и в его глазах Люся увидела что-то новое. Не любовь даже, а глубокое, мужское уважение. — Я думал, ты сломаешься. Мать умеет давить. Она как танк.
— У танков есть слабое место, — усмехнулась Люся. — Они много жрут топлива. А топливо твоей мамы — это наше чувство вины. Я просто перекрыла кран.
В кармане Виктора звякнул телефон. Сообщение.
— От мамы, — сказал он, глядя на экран. — Пишет: «Привези раскладушку. У меня только диван и кресло. И купи продуктов, Света сказала, они любят колбасу сырокопченую, а у меня пенсия не резиновая».
Люся рассмеялась. Громко, легко, сбрасывая напряжение.
— Ну вот видишь. Жизнь налаживается. Она уже нашла, как тебя использовать. Вези раскладушку, Витя. Но только раскладушку. И колбасу купи самую дешевую. «Докторскую». Пусть привыкают.
Виктор улыбнулся. Впервые за утро.
— Люся, ты жестокая женщина.
— Я справедливая, — ответила она, отпивая кофе. — И это моя квартира.
За окном начинался обычный серый день, но внутри было тепло. Не от батарей, а от осознания того, что граница проведена. И на этой границе стоит не пограничник с собакой, а простое слово «нет», сказанное вовремя и твердо.
Душа у Люси не разворачивалась гармошкой, нет. Она просто встала на место. Как позвонок после хорошего мануального терапевта. Больно, хрустко, но теперь можно дышать полной грудью.
А Тамара Игнатьевна… Что ж, Тамара Игнатьевна получила то, что хотела — родню под боком и деньги. А то, что это идет в комплекте с адом в собственной трешке — это уже, как говорится, мелкий шрифт в договоре, который она сама же и составила.
