Они говорили, что мы одинаковые, как две капли воды, забывая, что в одной капле может быть жизнь, а в другой — яд. Я надела её лицо, её пальто и её страх, чтобы за сутки уничтожить того, кто годами пил её кровь, принимая это за вишнёвый сок.
***
Я не сразу поняла, кто звонит. Телефон вибрировал на столе, как припадочный жук, разгоняя идеальную тишину моего кабинета. Номер был скрыт, но я знала этот всхлип. Так плачут только женщины, которые уже всё решили, но еще не знают, как это сделать — выйти в окно или просто вымыть пол.
— Кира? — голос сестры был похож на шелест сухой листвы. — Кира, он сказал, что я ничтожество. Что я… пустое место.
Я нажала отбой. Не потому что жестокая. Потому что в таких случаях слова не помогают. Я встала, подошла к окну. Москва внизу светилась, как новогодняя ёлка, которую забыли выкинуть в марте — пыльная, уставшая, но всё ещё дорогая.
Мы с Варей были близнецами. Однояйцевыми. Генетическими копиями. Только Варе досталась душа, мягкая, как сдобное тесто, а мне — всё остальное. Хребет, зубы и умение кусать, не разжимая челюстей.
Через час я была у неё. Варя сидела на кухне, в халате, который стоил как моя первая машина, и выглядела так, будто её прожевали и выплюнули. На столе остывал чай. В углу тикали часы — мерзко, громко, отсчитывая секунды её загубленной жизни.
— Рассказывай, — сказала я, садясь напротив. — Только без соплей. Факты.
Варя подняла на меня глаза. Красные, опухшие. В них плескался такой ужас, что мне захотелось взять стул и разнести эту итальянскую кухню в щепки.
— Он привел её, Кира. Прямо сюда. Сказал, что это его новый финансовый консультант. А потом… потом они закрылись в кабинете. И я слышала…
— Что ты слышала?
— Смех. Они смеялись надо мной. Глеб сказал, что я — «удобная мебель». Что меня можно переставить в угол, и я не пикну.
Я посмотрела на свои руки. Маникюр был безупречным. Варя была моей копией, только сломанной. Если Глеб считает, что купил мебель, он сильно удивится, когда диван откусит ему голову.
— Собирайся, — сказала я.
— Куда?
— В санаторий. К маме на дачу. В ад. Мне всё равно. Ты исчезаешь на сутки.
— А ты?
— А я остаюсь. Хочу проверить, насколько «удобной» может быть мебель, если в ней спрятана бензопила.
***
Одежда Вари пахла ванилью и страхом. Я ненавидела этот запах. Запах жертвы. Я натянула её кашемировый свитер — он кололся, словно чувствовал чужака. Волосы убрала в её любимый, дурацкий пучок. В зеркале на меня смотрела Варя. Только взгляд был не тот. У Вари глаза были как у побитой собаки, а у меня — как у собаки, которая сейчас перегрызёт горло.
Квартира была огромной, холодной и стерильной. Музей успешной жизни, где экспонаты нельзя трогать руками. Глеб должен был вернуться к ужину. Варя всегда готовила ужин. Первое, второе, компот и десерт. Я открыла холодильник. Он был забит едой, но там было пусто. Никакой жизни. Только продукты.
Я достала бутылку вина. Дорогого, коллекционного. Глеб берег его для особого случая. Отлично. Случай настал.
Хлопнула входная дверь. Звук был хозяйский, тяжелый. Так входят люди, которые уверены, что стены держатся только на их плечах.
— Варя! Ты где? Почему в прихожей темно?
Глеб. Я не видела его полгода. Он раздобрел. Лицо лоснилось, как блин на Масленицу. Дорогой костюм сидел на нем так, будто пытался сбежать, но пуговицы держали оборону.
Я вышла в коридор. Бокал с вином в руке.
— Свет экономим, — сказала я тихо, копируя интонации сестры. — Ты же говорил, кризис.
Глеб замер, стягивая ботинок. Посмотрел на меня, потом на бокал.
— Ты что, пьяная? С утра?
— Сейчас вечер, Глеб. И это не пьянство. Это дегустация. Твоего подарка.
Он нахмурился, прошел в гостиную, не разуваясь до конца. Вторая туфля осталась лежать посреди коридора, как мертвая птица.
— Какого подарка? Это вино стоит тысячу евро, дура. Поставь на место.
— Уже не стоит, — я сделала глоток, глядя ему прямо в глаза. — Теперь оно стоит ровно столько, сколько стоит моя нервная система. Бесценно.
***
Он сел за стол, ожидая привычного ритуала. Салфетка, приборы, подача. Я села напротив. Пустой стол. Только бутылка и мой бокал.
— Где еда? — спросил Глеб. Голос был спокойный, но в нем уже звенела сталь. Та самая, которой он резал Варю по живому годами.
— Еды не будет. Я уволила домработницу.
— Ты что сделала? — он поперхнулся воздухом. — Ты в своем уме? Кто будет убирать? Кто будет готовить? Ты?
— Я? — я рассмеялась. Смех получился хриплым, совсем не Вариным. — Глеб, милый. Я посмотрела на свои руки. Они созданы для того, чтобы носить кольца, а не чистить картошку. Ты же сам говорил — я твое украшение. Украшения не готовят. Они сидят и сверкают.
Глеб побагровел. Он привык, что Варя — это функция. Кнопка «комфорт», которую можно нажать в любой момент. А кнопка вдруг заела.
— Ты заболела? — он подался вперед. От него пахло дорогим парфюмом и чужими женскими духами. Сладкими, приторными. — Или ты решила характер показать? Так я тебе напомню, кто ты и откуда я тебя вытащил. Из хрущевки, Варя. Из нищеты.
— И что? — я откинулась на спинку стула. — Ты вытащил меня из хрущевки, чтобы запереть в золотой клетке и водить сюда шлюх под видом консультантов?
Повисла тишина. Тягучая, плотная. Глеб смотрел на меня так, будто у меня выросла вторая голова.
— Кто тебе сказал? — прошипел он.
— Стены, Глеб. В этом доме очень тонкие стены. И у твоего «консультанта» очень громкий голос. Особенно когда она стонет.
Он ударил кулаком по столу. Чашки в серванте дзынькнули, отозвавшись тонким, испуганным эхом.
— Закрой рот. Ты живешь здесь, пока я позволяю. Ты ешь то, что я покупаю. Ты — ноль без палочки. Если я захочу, ты завтра окажешься на улице.
— Правда? — я встала. Медленно. — А если я захочу, Глеб, завтра на улице окажешься ты. Вместе со своим бизнесом, который, кстати, оформлен на фирму твоего тестя. Моего папы. Забыл?
Глеб побледнел. Он действительно забыл. Варя была слишком мягкой, чтобы напоминать ему об этом. Но я не Варя.
***
Он вскочил. Стул с грохотом упал назад.
— Ты угрожаешь мне? Ты? Курица, которая двух слов связать не может? Папа давно отошел от дел, он овощ на даче!
— Папа — овощ, — кивнула я, подходя к нему вплотную. — А вот доверенность, которую он подписал неделю назад… Она очень даже свежая. Генеральная. На меня.
Это была ложь. Чистой воды блеф. Но Глеб был трусом. Все тираны — трусы. Они сильны, только пока жертва боится.
— Покажи, — он протянул руку. Пальцы дрожали.
— Она у юриста, Глеб. И завтра утром, если ты не начнешь вести себя как человек, а не как животное, я запущу процесс аудита. Знаешь, что такое аудит, когда у тебя «черная» бухгалтерия?
Он схватил меня за плечи. Больно. Пальцы впились в кожу через кашемир.
— Ты не посмеешь. Ты любишь меня. Ты без меня сдохнешь.
— Убери руки, — сказала я тихо. — Или я вызову полицию. И сниму побои. Как думаешь, что скажут партнеры, когда узнают, что великий Глеб Романов бьет жену?
Он отшатнулся, как от огня. В его глазах я видела не понимание, а страх. Он не узнавал Варю. Он видел кого-то другого, и этот другой был опасен.
— Чего ты хочешь? — спросил он хрипло. — Денег? Шубу? Новую машину?
— Я хочу, чтобы ты сел, — сказала я, указывая на стул. — Сел и слушал. Мы будем разговаривать. Впервые за пять лет.
***
Он сел. Вид у него был жалкий. Сдувшийся шарик. Вся спесь слетела, остался потный, испуганный мужичок.
— Я слушаю, — буркнул он.
— Во-первых, — начала я, расхаживая по кухне, как по сцене. — Та девица. «Консультант». Как её зовут?
— Ира, — выдавил он. — Это ничего не значит, Варь. Просто интрижка. Спорт.
— Спорт, — повторила я, пробуя слово на вкус. — Хороший спорт. А ты знаешь, что Ира замужем? За начальником службы безопасности твоего главного конкурента?
Глеб побелел так, что стал похож на стену.
— Ты врешь.
— Проверь, — я пожала плечами. — У тебя же есть телефон. Позвони ей. Спроси, как дела у мужа, Толи.
Снова ложь. Я понятия не имела, кто такая Ира. Но я знала тип женщин, на которых клевал Глеб. Глупые, жадные и неосторожные. А Глеб был параноиком. Попасть в его паранойю было проще простого.
Он выхватил телефон, начал тыкать в экран трясущимися пальцами. Гудки. Долгие, тягучие. Потом кто-то ответил.
— Ира? — голос Глеба сорвался на фальцет. — Ты… ты где? Дома? А кто там рядом? Муж? Какой муж?!
Он слушал, и его лицо менялось. От удивления к ярости. Видимо, Ира что-то ответила не так. Или просто сбросила.
— Сука, — прошептал он, опуская телефон. — Она… она сказала, что не может говорить.
— Вот видишь, — я улыбнулась. Самой ласковой улыбкой Вари. — Я спасла твой бизнес, Глеб. А ты называл меня мебелью.
***
Ночь прошла странно. Глеб заперся в кабинете и пил. Я слышала, как он кому-то звонил, орал, что-то разбивал. Я спала в гостевой. Спала крепко, без сновидений. Мне не было его жалко. Жалость — это роскошь, которую я не могла себе позволить.
Утром я вышла на кухню. Глеб сидел там же. В той же рубашке, мятый, с красными глазами. Перед ним стояла пустая бутылка виски.
— Ты выиграла, — сказал он, не глядя на меня. — Чего ты хочешь за молчание?
— Развод, — сказала я просто.
— Развод? — он поднял голову. — Ты серьезно? Из-за одной бабы?
— Не из-за бабы, Глеб. Из-за тебя. Из-за того, что ты превратил мою жизнь в зал ожидания. Я устала ждать, когда ты станешь человеком.
Я положила на стол бумаги. Я подготовила их заранее, еще до звонка Вари. Я всегда знала, что этот день настанет.
— Что это?
— Соглашение. Ты оставляешь мне квартиру, машину и выплачиваешь компенсацию. Взамен я не даю ход «аудиту» и не рассказываю твоему конкуренту, что его жена спала с тобой.
— Это шантаж.
— Это бизнес, Глеб. Ты же бизнесмен. Ты понимаешь язык цифр. Подписывай.
Он смотрел на бумаги долго. Читал, шевелил губами. Пытался найти лазейку. Но лазеек не было. Я составляла эти бумаги с лучшим юристом Москвы. Со своим любовником, кстати. Но об этом Глебу знать не обязательно.
Он взял ручку. Подписал. Бросил ручку в стену.
— Подавись. Но запомни, Варя. Ты без меня — никто. Ты приползешь через месяц.
— Посмотрим, — сказала я, забирая папку. — А теперь — вон.
— Что?
— Вон из моей квартиры. У тебя есть час, чтобы собрать вещи.
***
Когда Варя вернулась, квартира была пуста. Глеба не было. Его вещей не было. Даже запах его дорогого, удушливого одеколона выветрился.
Варя стояла посреди гостиной, маленькая, испуганная, но живая. Она смотрела на меня, как на инопланетянина.
— Он ушел? — спросила она шепотом.
— Он сбежал, — поправила я. — И подписал всё, что нужно. Ты свободна, Варя.
Я отдала ей папку. Она прижала её к груди, как щит.
— Кира… Как ты это сделала? Что ты ему сказала?
— Я просто была собой, — я сняла её свитер, оставшись в своей блузке. Надела свое пальто. — Я показала ему то, чего он боялся больше всего. Женщину, которая себя уважает.
Варя заплакала. Но это были другие слезы. Не слезы жертвы. Слезы облегчения. Как дождь после долгой засухи.
— Спасибо, — сказала она.
— Не за что. Только одно условие, Варь.
— Какое?
— Смени замки. И никогда, слышишь, никогда больше не позволяй никому называть тебя мебелью. Даже если этот кто-то — я.
Я вышла на улицу. Москва шумела, жила, дышала. Я вдохнула холодный воздух. Пахло бензином, кофе и свободой. Я достала телефон, набрала номер своего юриста.
— Привет. Всё готово. Да, он подписал. Вечером отметим?
Я шла к машине, и стук моих каблуков отбивал ритм новой жизни. Не моей. Вариной. Но часть этой жизни теперь принадлежала и мне. Потому что мы были близнецами. Две капли воды. Только теперь в обеих каплях была жизнь.
