– Людмила Петровна, о какой доле вы говорите? – медленно произнесла я, чувствуя, как ладонь становится влажной.
Повисла пауза. Та самая, когда человек понимает, что сказал лишнее, но отступать уже поздно.
– Ну как о какой? – свекровь чуть понизила тон, но в нём всё равно звенела сталь. – Квартира большая, трёхкомнатная, в центре. Я же знаю, сколько сейчас стоит такое жильё. Ты одна наследница, значит, всё тебе. А мы с Сашей столько лет вам помогали – и с ремонтом, и с продуктами, и с ребёнком сидели, когда ты на работу бегала. Это нормально – поделиться с семьёй.
Я опустилась на табуретку в кухне. За окном моросил ноябрьский дождь, и капли тихо стучали по подоконнику, словно пытались меня разбудить. Помогали? Да, бывало, привозили картошку с дачи, когда у нас совсем туго было. Один раз, года три назад, дали десять тысяч на школьную форму. И всё. А теперь это вдруг превратилось в «столько лет помогали».
– Людмила Петровна, – я старалась говорить ровно, хотя внутри всё кипело, – квартира принадлежала моим родителям. Я её унаследовала. По закону. По завещанию. Там всё чётко прописано: единственная наследница – я.
– Закон законом, – отмахнулась она, будто я сказала какую-то ерунду, – а совесть совестью. Мы же одна семья. Саша – твой муж, мой сын. Значит, всё общее. Я уже и прикинула: если продать за двенадцать миллионов, то каждому по три – тебе, нам и детям на будущее. Справедливо же?
Справедливо. Слово повисло в воздухе, как тяжёлый запах старых духов, которые она всегда лила не жалея.
Я вспомнила, как в прошлом году, когда мама умерла, свекровь приезжала «помочь с похоронами». Помощь заключалась в том, что она три часа сидела на кухне и рассказывала соседкам, какая я плохая дочь – не приезжала чаще, не лечила маму дорогущими лекарствами, не перевезла её к себе. А потом, когда я рыдала в ванной, тихо спрашивала у Саши: «А квартира-то кому достанется?»
Тогда я не придала значения. Подумала – человек в возрасте, переживает, что мы с детьми в съёмной живём.
Оказывается, всё было не просто так.
– Я ещё не продала квартиру, – сказала я, стараясь выиграть время.
– Ну и правильно, – оживилась Людмила Петровна. – Без меня не продавай. Я уже нашла риелтора, знакомая посоветовала, честный мужик, без обмана. Комиссию маленькую берёт. Завтра заедем, посмотрим документы, оценку сделаем.
– Завтра я не могу, – быстро ответила я.
– Тогда в пятницу. Я Сашу предупрежу, он с работы отпросится.
– Подождите, – я почувствовала, как голос начинает дрожать. – Я вообще не собиралась продавать. Пока. Может, никогда. Это последнее, что осталось от родителей. Там каждая вещь… каждая фотография…
– Ой, Леночка, не начинай, – перебила она с лёгким раздражением. – Фотографии можно и в альбом сложить. А деньги – они живые. Детям на образование, на машину Саше, мне на операцию – колени совсем плохи стали. Я же не просто так прошу. Это справедливо.
Справедливо. Опять это слово.
Я положила трубку, когда она ещё что-то говорила про «семейный совет» и «чтобы без обид». Руки дрожали. В голове крутилась одна мысль: она уже всё решила. За меня. За нас. Как будто моя жизнь – это продолжение её жизни, а мои родители были просто временным хранилищем денег, которые по праву принадлежат ей.
Саша пришёл поздно, как всегда, в последние месяцы – проект горит, дедлайны, начальник-идиот. Я встретила его на кухне, поставила ужин, налила чай. Он ел молча, уставший, с тёмными кругами под глазами.
– Саша, – начала я осторожно, – твоя мама звонила.
Он поднял голову, жуя.
– Ну и что? Опять про дачу?
– Нет. Про квартиру моих родителей.
Он замер с вилкой в руке.
– Что именно?
– Говорит, что ждёт свою долю. Что вы столько лет нам помогали, и теперь это справедливо поделить деньги от продажи.
Саша отложил вилку. Посмотрел на меня долгим взглядом.
– Лен, ты же знаешь маму. Она… эмоциональная. Просто хочет помочь.
– Помочь? – я почувствовала, как голос повышается. – Она уже риелтора нашла. И оценку хочет сделать. Без меня.
Он вздохнул, потёр виски.
– Я поговорю с ней. Объясню, что это твоя квартира, твоё решение.
– А ты уверен, что она поймёт? – спросила я тихо.
Саша молчал. Долго. Потом встал, подошёл, обнял меня сзади.
– Конечно поймёт. Мы же семья.
Семья. Ещё одно слово, которое в последнее время звучало как приговор.
Ночью я не спала. Лежала и смотрела в потолок, вспоминая, как мама в последние дни держала меня за руку и шептала: «Леночка, квартира твоя. Только твоя. Не отдавай никому. Это всё, что я могу тебе оставить».
Я тогда кивала, плакала, думала – конечно, мамочка, никому. Это наш дом. Там я родилась, там мы с тобой пили чай на балконе, там папа чинил мой первый велосипед.
А теперь этот дом хотят превратить в три миллиона на банковском счёте свекрови.
На следующий день Людмила Петровна позвонила снова. Рано утром, когда Саша ещё спал.
– Леночка, доброе утро! – голос бодрый, будто она уже три часа на ногах. – Я тут посчитала. Если быстро продать, до Нового года управимся. Я уже и объявление набросала. Хочешь, зачитаю?
– Не надо, – ответила я, чувствуя, как внутри всё холодеет.
– Ну как хочешь. Я просто за вас переживаю. Вы же в съёмной ютитесь, тесно, холодно. А тут такие деньги… Саша вчера поздно пришёл, я ему звонила, он сказал, что вы поговорили. Значит, всё решено?
Я сжала телефон так, что костяшки побелели.
– Ничего не решено, Людмила Петровна.
– Ой, Леночка, не упрямься, – она засмеялась, но смех был нервный. – Я же вижу, как вы мучаетесь. Саша вчера весь на нервах был. Говорит, ты не хочешь даже обсуждать. А что тут обсуждать? Деньги всем нужны.
– Это не ваши деньги, – сказала я тихо, но твёрдо.
Повисла тишина. Долгая.
– Что ты сказала? – голос свекрови стал ледяным.
– Я сказала, что это не ваши деньги. И не ваши решения.
– Ах вот оно что, – протянула она. – Значит, так? Мы для вас никто? После всего, что мы сделали?
– Вы сделали для своего сына. А не для меня. И уж точно не для того, чтобы потом требовать долю с наследства моих родителей.
– Ну и ну, – она фыркнула. – Саша узнает, что ты ему мать в таком тоне…
– Саша всё знает, – перебила я. – И он со мной согласен.
Это была ложь. Саша вчера только вздохнул и сказал: «Лен, не накаляй». Но в тот момент мне нужно было хоть что-то, за что можно уцепиться.
Людмила Петровна бросила трубку. Без прощания.
Я стояла посреди кухни, глядя на телефон, и понимала: это только начало. Она не отступит. Она будет давить. Через Сашу, через детей, через соседей, через кого угодно.
А я впервые за много лет почувствовала, что готова дать отпор.
Но я даже не подозревала, до чего далеко она зайдёт, чтобы получить то, что считает своим по праву…
– Леночка, ты что, совсем совесть потеряла? – голос Людмилы Петровны разнёсся по всей квартире, хотя телефон лежал на столе на громкой связи
Саша только вошёл, ещё с зонтом в руках, и замер в дверях кухни. Я специально включила громкую – пусть слышит всё сам, без моих пересказов.
– Я тебе мать или кто? – продолжала свекровь. – Я сыну всю жизнь положила, а ты теперь из-за каких-то кирпичей меня на старости лет без копейки оставляешь?
Саша бросил взгляд на меня, потом на телефон.
– Мам, привет, – сказал он осторожно. – Что случилось?
– Что случилось?! – взвилась она. – Твоя жена мне тут хамит! Говорит, что квартира её родителей – только её! А мы кто, чужие? Я тебе пелёнки стирала, ночи не спала, институт оплатила, а теперь мне на лекарства не хватит?
Я почувствовала, как щёки горят. Саша подошёл ближе, положил руку мне на плечо – то ли успокаивал, то ли сам держался за меня, чтобы не упасть.
– Мам, успокойся, – он говорил тихо, но твёрдо. – Квартира действительно Ленина. По завещанию.
– Завещание! – фыркнула Людмила Петровна. – А мораль где? Мы же одна семья! Я уже и с риелтором договорилась, и покупатель есть – серьёзные люди, наличкой готовы. Двенадцать с половиной, Леночка! Двенадцать! Тебе всё равно столько не потратить, а нам с Сашей на жизнь хватит.
Я открыла рот, но Саша меня опередил.
– Мам, мы не продаём. И точка.
Повисла тишина. Такая густая, что слышно было, как у соседей сверху телевизор бормочет.
– Александр, – голос свекрови вдруг стал совсем другим – холодным, как лезвие. – Ты на чьей стороне?
– На стороне жены, мама. И своей семьи.
– Ах вот как, – протянула она. – Значит, я вам больше не семья? Ладно. Посмотрим.
И короткие гудки.
Саша выключил громкую связь, сел напротив меня.
– Лен, прости. Я не думал, что она так далеко зайдёт.
– А ты вообще думал? – спросила я, и голос всё-таки сорвался.
Он молчал. Потому что не думал. Как и всегда – мама скажет, мама сделает, мама лучше знает.
Вечером того же дня пришло сообщение от неизвестного номера: фотография. Моя мама в больнице, последняя неделя. Подпись: «Вот из-за кого ты сейчас убиваешь свою свекровь. Она бы точно поделилась».
Я чуть телефон не уронила. Откуда у неё эта фотография? Я её никому не показывала. Никому.
Саша, увидев снимок, побледнел.
– Это я маме отправлял, – прошептал он. – Когда просил её приехать помочь с похоронами.
Я почувствовала, как внутри всё переворачивается. Значит, ещё тогда. Ещё тогда она всё просчитывала.
На следующий день Людмила Петровна приехала сама. Без звонка. С коробкой пирожных и лицом страдающей матери.
– Леночка, – начала она с порога, не разуваясь, – давай по-хорошему. Я же не враг вам. Вот, пирожные детям привезла. Сашенька, иди сюда.
Саша вышел из комнаты, растерянный.
– Мам, мы же договорились по телефону…
– По телефону много чего говорят, – она отмахнулась и прошла на кухню, как к себе домой. – Садитесь. Разговор серьёзный.
Мы сели. Она поставила коробку на стол, открыла – пахнуло ванилью и чем-то приторно-сладким.
– Я всю ночь не спала, – начала она, глядя мне прямо в глаза. – Думала. И поняла: ты меня не уважаешь. Считаешь, что я тебе чужая. Но я тебе не чужая, Леночка. Я тебе мать вторая. И я знаю, что твоя мама, царствие ей небесное, хотела бы, чтобы ты с нами делилась. Она же добрая была.
Я сжала кулаки под столом.
– Не надо говорить за мою маму.
– А кто будет говорить? – она подняла брови. – Ты? Ты её в последние годы почти не навещала. А я на похоронах была, цветы несла, соседям помогала…
– Вы на похоронах у соседок чай пили и цену квартиры выясняли, – сказала я тихо.
Саша вздрогнул. Людмила Петровна на секунду потеряла дар речи.
– Это кто тебе такое наплёл? – наконец выдавила она.
– Никто не плёл. Я слышала.
Она повернулась к сыну.
– Сашенька, ты слышишь, что она говорит твоей матери?
Саша открыл рот, закрыл, снова открыл.
– Мам, хватит. Правда хватит.
– Ага, значит, теперь и ты против меня, – она встала, театрально прижала руку к груди. – Ладно. Я уйду. Но запомните: кровь невода. И совесть у вас когда-нибудь проснётся.
Она вышла, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась.
Мы с Сашей сидели молча. Долго.
– Лен, – наконец сказал он, – я завтра к ней поеду. Разберусь.
– Разберись, – кивнула я. – Только теперь я тоже буду разбираться.
Вечером я поехала в родительскую квартиру. Давно не была – боялась. Открыла дверь, и пахнуло пылью и старым деревом. Всё на месте: мамины фикусы на подоконнике, папин письменный стол, мои детские рисунки на стене.
Я прошла в спальню, открыла шкаф – там висело мамино последнее платье, то самое, синее, в котором она любила встречать гостей. На полке лежала папка с документами. Я взяла её, просто так, чтобы руки чем-то занять.
И открыла.
Внутри – не только свидетельство о собственности и завещание. Ещё один конверт. Толстый. С надписью маминым почерком: «Лене. Открыть, когда будет совсем тяжело».
Я села на пол и открыла.
Там были деньги. Пачками. Старые, ещё дореформенные, и новые. И письмо.
«Доченька моя родная.
Если ты это читаешь, значит, меня уже нет. Эти деньги мы с папой копили всю жизнь. На чёрный день. На твой чёрный день. Здесь три миллиона рублей. Не новые, но настоящие. Мы их под матрасом хранили, в банке не доверяли.
Не отдавай их никому. Ни мужу, ни его родным. Это твои. Только твои. Ты у нас одна.
Если свекровь будет давить – не отдавай. Она всегда на чужое зарилась. Я видела, как она на свадьбе в серванте моём рылась. Прости, что не сказала раньше.
Люблю тебя. Мама».
Я сидела на полу и плакала. Тихо, чтобы никто не слышал. Три миллиона. Мама знала. Всё знала.
А потом я нашла ещё одну бумагу – дарственную. На меня. От родителей. Ещё при жизни. Оформленную у нотариуса пять лет назад. Когда мама впервые в больницу попала.
Значит, квартира не просто по наследству. Она была моей ещё при их жизни.
Я позвонила Саше.
– Саш, приезжай. Срочно. И маму свою захвати. Разговор будет один на всех.
Он приехал через час. Один. Бледный.
– Маму не нашёл, – сказал он. – Она телефон не берёт.
– Ничего, – ответила я, показывая ему дарственную и письмо. – Подождём. Она ведь за деньгами придёт. Обязательно придёт.
И она пришла. На следующий день. С чемоданом.
– Я к вам пожить, – объявила с порога. – Свою квартиру сдала. На полгода вперёд. Деньги нужны были срочно – лечение, анализы. Так что теперь будем вместе жить, пока квартиру твоих родителей не продашь. А потом всем хватит.
Я посмотрела на неё. Спокойно. Без злости. Просто посмотрела.
– Людмила Петровна, – сказала я, – садитесь. У меня для вас две новости. Одна плохая. И одна очень плохая.
Она замерла с чемоданом в руках.
И тут я поняла: сейчас всё кончится. Или только начнётся по-настоящему…
– Людмила Петровна, проходите, – сказала я спокойно, отступая в сторону. – Чемодан оставьте в коридоре, всё равно он вам скоро понадобится обратно.
Она вошла, настороженно оглядываясь. Саша стоял в гостиной, руки в карманах, лицо каменное. Таким я его давно не видела.
– Что за тон? – свекровь попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой. – Я же к вам надолго. Свою квартиру сдала, договор подписала. Теперь мы все вместе будем решать, как дальше жить.
– Нет, – ответила я. – Вместе мы ничего решать не будем.
Она поставила чемодан, выпрямилась.
– Леночка, ты что, выгоняешь меня? На улицу? Старую больную женщину?
– Нет, Людмила Петровна. Я просто возвращаю вас домой. К себе домой.
Я достала из папки дарственную и положила на стол. Рядом – мамино письмо и пачку денег, которую завернула обратно в старый мамин платок.
Свекровь посмотрела на бумаги, потом на меня.
– Это что ещё за цирк?
– Это дарственная, – сказал Саша тихо. – Квартира стала Лениной ещё пять лет назад. При жизни её родителей. Вы не имеете к ней никакого отношения. Ни юридического, ни морального.
Людмила Петровна открыла рот, закрыла. Села на стул, будто ноги подкосились.
– Пять лет назад… – прошептала она. – Значит, всё это время…
– Всё это время вы ждали, – закончила я за неё. – Ждали, когда мои родители умрут, чтобы потребовать свою «долю». Я нашла ваше сообщение риелтору. От двухлетней давности. «Следите за ценами в том районе, скоро объект освободится».
Саша вздрогнул. Он не знал про сообщение. Я нашла его вчера, когда проверяла старые переписки – на всякий случай.
– Это… это недоразумение, – свекровь побледнела. – Я просто интересовалась рынком…
– Интересовались, – кивнула я. – И на похоронах у соседок спрашивали, сколько стоит квартира. И фотографию мамы в больнице хранили – на случай, если я заупрямлюсь. И деньги на «лечение» придумали. Всё просчитали.
Она молчала. Впервые за всё время, что я её знала, Людмила Петровна молчала.
Саша подошёл ближе.
– Мам, почему? – голос у него дрогнул. – Почему ты так с нами?
Она подняла глаза – в них стояли слёзы. Настоящие или нет, я уже не разбирала.
– Потому что боюсь, Сашенька, – прошептала она. – Боюсь одна остаться. Боюсь, что без денег меня никто не нуждается. Я всю жизнь копила, отказывала себе, а потом пенсия – тринадцать тысяч. А вы… у вас дети, работа, будущее. Я думала… если помогу вам деньгами, вы меня не бросите.
Саша сел рядом с ней, взял за руку.
– Мам, мы и так тебя не бросим. Но нельзя же так. Нельзя чужое забирать, чтобы купить любовь.
Она заплакала. Тихо, по-стариковски, вытирая слёзы краем платка.
Я смотрела на неё и вдруг почувствовала… жалость. Не прощение – пока нет. Но жалость. К одинокой женщине, которая всю жизнь боялась остаться без копейки и без сына.
– Людмила Петровна, – сказала я мягко, – квартиру я продавать не буду. Никогда. Это мой дом. Мой и моих детей. Но деньги, которые мама оставила «на чёрный день», – я положила перед ней пачку, – возьмите. Здесь три миллиона. Не новые, но хватит на хорошую однушку в нашем районе. И ещё на жизнь останется.
Она посмотрела на деньги, потом на меня – недоверчиво.
– Ты… отдаёшь? Просто так?
– Не просто так, – ответила я. – Чтобы вы больше никогда не приходили с требованием «доли». Чтобы закрыть этот вопрос навсегда. И чтобы вы поняли: помощь – это когда просят. А не когда отбирают.
Она взяла деньги дрожащими руками. Долго молчала.
– Прости меня, Леночка, – наконец сказала. – Я… я не думала, что так получится. Думала, семье всё общее…
– У каждой семьи свои границы, – ответила я. – И свои тайны. Теперь вы знаете мою.
Она встала, взяла чемодан.
– Я поеду. Квартиру сниму обратно… или куплю. Не знаю. Спасибо. И… прости.
Саша проводил её до двери. Обнял. Долго. Как в детстве.
Когда дверь закрылась, он вернулся ко мне. Обнял уже меня.
– Лен, ты… ты невероятная, – прошептал он в волосы. – Я бы никогда не решился.
– А я решила, – ответила я. – Потому что это мой дом. Мои родители. Моя жизнь.
Прошёл месяц.
Людмила Петровна купила квартиру в соседнем подъезде – маленькую, но свою. Приходит по воскресеньям – с пирогами, без советов. Стучит перед тем, как войти. Зовёт меня «Леночка» уже без привычного давления в голосе.
Саша стал чаще бывать дома. Разговаривает со мной по-другому – как с равной. Иногда берёт ключи от родительской квартиры и едет туда один – просто посидеть, подумать.
А я наконец-то начала ремонт. Медленно, с любовью. Повешу новые шторы, поставлю детскую для внуков, которых, может, когда-нибудь приведут наши дети. Оставлю мамин сервант и папин стол.
Потому что это мой дом.
И теперь никто никогда не заставит меня чувствовать себя в нём гостьей.
