На холодильнике, прямо поверх старого рисунка сына с кляксой-солнцем, появилась распечатанная на принтере записка. Без подписи, всего из одного пункта.
Глеб заметил ее, только когда полез за банкой пива. Прочел медленно, шевеля губами. Его лицо сначала порозовело, потом покраснело, стало пунцовым.
— Лена! — рявкнул он так, что стеклянная полка в гостиной зазвенела. — Это что за бред?
Она вышла из детской, заложив заколку в сырые волосы. В руках у нее была стопка свежего белья. Смотрела на него спокойно, почти отрешенно.
— Я тебя спрашиваю, что это за хр.нь? — он тыкал пальцем в белый листок, будто хотел его испепелить.
— Все написано, — голос у нее был ровный, безразличный, такой бывает у врачей, объявляющих диагноз. Констатация факта. — Я готовлю только на себя и Сережу.
Глеб фыркнул, потом расхохотался. Резко и истерично.
— Ты с ума сошла? Что, на диету села? — он шагнул к ней, перекрывая собой проем кухни. — Или это новая форма протеста? Мол, на меня не обращают внимания?
Она не отступила. Просто переложила белье в другую руку.
— Это новые правила. Ты взрослый человек. Свой рацион планируешь и готовишь сам. Продукты в холодильнике общие.
— Да иди ты! — он махнул рукой и, отшвырнув банку пива в раковину, тяжело упал на стул. — Кончай дурака валять, я есть хочу. Где борщ?
— Борща нет.
— Что значит «нет»? Ты его вчера варила!
— Я его вчера и доела. На обед.
В его глазах заплясали чертики непонимания и злости. Он привык, что борщ, как неиссякаемый источник, всегда стоит на плите или в холодильнике. Кастрюля полная. Как так — «доела»?
— Ладно, — он сдержался, сделав вид, что играет по ее правилам. — А что есть? Я с работы, с ног валюсь, мне хоть что-то перехватить.
Лена прошла на кухню, открыла холодильник. Достала пачку творога, банан, банку сметаны.
— Вот, — поставила все это перед ним на стол. — Можешь сделать себе перекус.
Он смотрел то на творог, то на нее, с открытым ртом.
— Ты это серьезно? Я, который пашет как лошадь, должен сидеть на твороге? А нормальная еда?
— Нормальную еду ты можешь приготовить себе сам. Или сходить в столовую на работе. Или заказать. Варианты есть.
Он вскочил, отшвырнул стул. Тот с грохотом ударился о стену.
— Да пошла ты на х.й со своими вариантами! Это моя кухня! Мой дом! И ты будешь готовить, как положено жене! Поняла?
Она вздохнула. Не испуганно, а устало. Как будто он сказал что-то очень глупое и давно ожидаемое.
— Раньше была твоя. А теперь — моя. Пока я на ней готовлю. И я решила, что готовить для тебя — больше не положено.
— Это бунт? — прошипел он, приближаясь к ней так близко, что она почувствовала запах его дешевого одеколона и дневного пота. — Это из-за вчерашнего? Я же сказал — сорвался! Начальник довел! И к тому же суп твой был пересолен!
Она посмотрела ему прямо в глаза. В ее взгляде не было ни страха, ни злости. Была какая-то новая, ледяная твердость.
— Это не бунт, Глеб. Это — уведомление.
Развернулась и пошла обратно в детскую, к сыну. Оставила его одного посреди кухни, с творогом на столе и с тишиной, которая вдруг стала гудеть в ушах.
Глеб стоял, не двигаясь. Он ждал, что она выйдет. Что это розыгрыш. Что она не выдержит его гнева, его молчания, его обиды — и побежит варить ему макароны с сосисками. Как всегда.
Но дверь в детскую была закрыта. Оттуда доносился спокойный голос Лены, читающей сказку.
Он пнул ногой мусорное ведро. Пластик треснул. Потом схватил пачку творога и швырнул ее в стену. Белые брызги испачкали обои. Он ждал, что она выскочит на шум, испуганная, жалкая.
Ничего.
Тишина.
Он остался один на один с этой запиской. С этим новым, незнакомым миром, в котором его голод перестал быть ее проблемой.
А через час зазвонил телефон. Свекровь. Галина Петровна. Он посмотрел на экран, потом на дверь в детскую. И злость, копившаяся все это время, наконец нашла выход. Виновную-то он знал.
— Мам… — сказал он в трубку, и голос его дрогнул от непрожитой ярости. — Да, я знаю… Нет, она не готовит… Не знаю, с чего это вдруг! С ума сошла, мам, я не шучу! Голодная? Конечно ты голодная! Я сам голодный как волк! Она нас с тобой просто с голоду хочет уморить!
Он орал, стараясь, чтобы Лена услышала каждое его слово, каждую интонацию, полную ненависти. Он орал, что его мама голодная. Что он голодный. Что это безобразие. Что она — не жена, а наказание.
А за дверью Лена сидела на ковре рядом со спящим Сережкой и гладила его по волосам. Она слышала каждый крик. Каждое слово. И впервые за долгие годы ее сердце не сжималось от страха и вины.
Оно было молчаливо и твердо, как камень.
Она уже все для себя решила.
***
Тишина в квартире длилась ровно сутки. Глеб хлопал дверьми, игнорировал ее, наелся дошираков и злился, что у него от них изжога. Лена жила своей жизнью: работа (удаленка, верстка макетов), ребенок, спокойные вечера с книгой. Она словно и не замечала урагана, бушующего в соседней комнате.
Урагану это, естественно, не понравилось.
На следующий день, ближе к вечеру, в дверь позвонили. Настойчиво, властно. Тот самый звонок, от которого по спине бегут мурашки. Лена заглянула в глазок. На площадке стояли Глеб и его мать, Галина Петровна. Лицо у нее было вытянутое, обиженное, с хорошо знакомым выражением: «Сейчас я всему миру покажу, как надо жить».
Глеб вошел первым, с видом триумфатора, ведущего на поле боя тяжелую артиллерию.
— Мама пришла, — бросил он Лене, снимая куртку. — Есть хочет. Нормально, по-человечески. Так что хватит этих дурацких игр.
Галина Петровна, не снимая пальто, прошла на кухню, окинула ее критическим взглядом. Чисто. Пусто. Ни одного признака готовящейся еды.
— Так, Леночка, — начала она, садясь на стул и сложив руки на животе. — Давайте без сцен. Глеб мне все рассказал. Довели вы мальчика просто до ручки. И меня, старуху, голодной оставили. Что это значит?
Лена стояла в дверях кухни, прислонившись к косяку. На ней были старые потертые джинсы и простая серая кофта. Но в этой позе была какая-то новая, несвойственная ей ранее уверенность.
— Здравствуйте, Галина Петровна, — спокойно сказала она. — Понимать это нужно буквально. Я не готовлю для вашего сына. И, как следствие, для вас.
— Как это не готовишь? — свекровь всплеснула руками. — Ты жена! Это твой долг! Я сорок лет для своего мужа…
— …готовила, — мягко закончила за нее Лена. — И он, если не ошибаюсь, ни разу вас не поблагодарил. Считал, что так и надо.
Галина Петровна на секунду опешила, но тут же нашлась.
— Не в благодарностях дело! В порядке вещей! Мужчина — добытчик, женщина — хранительница очага!
— Мой очаг, — Лена медленно обвела рукой кухню, — сейчас хранит мое время и мои нервы. А они дорого стоят.
Глеб, мрачный, наблюдал за этим диалогом, прислонившись к холодильнику. Казалось, его бесило уже то, что она не боится. Не оправдывается.
— Кончай нести чушь, Лена! — рявкнул он. — Мама голодная! Я голодный! Иди и сделай нам нормально поесть! Сейчас же!
Он ждал слез, скандала, чего угодно. Но Лена посмотрела на него с легким, почти незаметным сочувствием, как смотрят на неразумного ребенка. Потом молча развернулась, прошла в прихожую, где висела ее большая сумка-холодильник для продуктов. Она принесла ее на кухню, поставила на стол рядом с Галиной Петровной.
— Что это? — фыркнула та. — Опять какие-то твороги?
Лена расстегнула молнию. Внутри, аккуратно выстроенные в ряд, лежали два пластиковых контейнера. Прозрачных. В одном — румяные котлеты с гречкой и тушеными овощами. В другом — порция салата и ломтик домашней шарлотки с яблоками. Еда выглядела идеально, пахла вкусно и по-домашнему.
Глеб выпрямился. Уголки его губ поползли вверх в торжествующей ухмылке. Он победил. Она сдалась. Он так и знал.
— Вот видишь, мам, — сказал он снисходительно. — Всегда доходит, когда с ней по-хорошему. Просто немного поднажать надо.
Он потянулся к контейнеру, но Лена легким движением руки прикрыла его.
— Что? — не понял он.
Лена вытащила из кармана джинсов сложенный листок бумаги, развернула его и положила рядом с контейнерами. Это был не тот, что на холодильнике. Это был прайс-лист. Аккуратно составленный, с логотипом в углу. «Питание с заботой. Доставка на дом».
— Комплексный обед, — Лена указала пальцем на строчку. — Пятьсот рублей. В стоимость входит первое, второе, салат и напиток на выбор. Компот или морс. Выпечка — сто рублей дополнительно. Доставка — двести. Итого, за два комплексных обеда и две шарлотки — 1400 рублей.
Она помолчала, давая цифрам осесть в их сознании. Глеб смотрел на прайс, потом на контейнеры, потом на нее. Его лицо медленно менялось с торжествующего на ошеломленное, а затем на пунцовое от бессильной ярости.
— Ты… это… что? — он мог только выдать бессвязные звуки.
— Я предлагаю вам услугу, — голос Лены был чист и ровен, как стекло. — Вы хотите поесть домашней еды. Я могу ее вам предоставить. На коммерческой основе. Оплата — предварительная. Наличными или переводом на карту.
Галина Петровна сидела, открыв рот. Она смотрела то на еду, то на прайс, то на невестку. В ее мире не было таких категорий. Жена… и вдруг — служба доставки еды.
— Ты спятила?! — прохрипел Глеб. — Это моя еда! Из моего холодильника! Из продуктов, которые я купил!
— Продукты общие, как я и говорила, — парировала Лена. — А моя работа — моя. Я потратила на готовку свое время. И оцениваю в такую сумму. Не хотите — не покупайте. Можете сходить в кафе.
— Да как ты смеешь! — Глеб взревел и двинулся к ней, но его остановила мать. Она встала, ее лицо было бледным.
— Лена… — она говорила тихо, с каким-то непонятным, новым для себя уважением, смешанным с ужасом. — Это же… цинизм.
— Нет, — Лена покачала головой. — Это рыночные отношения, Галина Петровна. Вы же всегда говорили, что нужно быть практичнее. Я стала практичной. Вы хотели есть — я предлагаю решение. Платное.
Она снова посмотрела на Глеба. Его трясло. Он был раздавлен. Он мог кричать, орать, бить посуду. Но он не мог заставить ее готовить для него из чувства долга. Она взяла этот долг, взвесила его и выставила ценник. И этот ценник висел между ними невидимой, но абсолютно непреодолимой стеной.
— Я… я не буду это есть! — выдохнула наконец Галина Петровна, отодвигая от себя контейнер, как нечто ядовитое.
— Как пожелаете, — Лена спокойно закрыла сумку. — Предложение остается в силе. Если передумаете — я всегда на связи.
Она взяла свою сумку-холодильник, развернулась и вышла с кухни. Оставив их там — голодных, униженных и впервые по-настоящему беспомощных в ее собственном доме.
Глеб смотрел ей вслед. Он больше не кричал. Он молчал. И в этой тишине рождалось то самое, незнакомое и самое страшное для него чувство — страх. Потому что он вдруг понял, что Лена ушла. Не физически. Она была в соседней комнате. Но та женщина, которую он считал своей женой, та, которую можно было заставить чувствовать вину, — ее больше не существовало. Осталась другая. Та, с прайс-листом. И он понятия не имел, как с ней бороться.
Тишина длилась три дня. Глеб жил как призрак — ходил на работу, возвращался, заказывал пиццу, смотрел в телефон. Он избегал смотреть на Лену, но чувствовал ее присутствие в каждом сантиметре этой квартиры — спокойное, незыблемое, как скала. Его ярость выгорела, оставив после себя тяжелый, неприятный осадок растерянности и обиды. Ему казалось, что она украла у него что-то очень важное, какую-то незыблемую правду, на которой держался его мир. Правду о том, что он здесь главный.
На четвертый день, вернувшись с работы, он опять не увидел на столе приготовленной еды. В горле запершило от злости. «Опять свои дурацкие игры». Он швырнул ключи на тумбу и тяжело прошел на кухню. Открыл холодильник. Полки ломились от продуктов. Свежие овощи, мясо, сыр, молоко. Все, что он купил вчера в попытке вернуть все «на круги своя». Все, что она, по его мнению, должна была с благодарностью приготовить.
Они лежали нетронутыми.
И тут в нем что-то сорвалось. Не крик и не истерика, а какое-то слепое, животное упрямство. Он схватил пачку макарон, банку томатной пасты, луковицу.
— Хорошо! — прошипел он в пустоту. — Хорошо! Я САМ!
Он был абсолютно беспомощен на кухне. Вода, в которую он бросил макароны, выкипела, а содержимое пригорело, наполнив воздух едким дымом. Лук он резал с таким ожесточением, что чуть не отхватил себе палец. Растительное масло на сковороде шипело и стреляло, обжигая ему руку. Он матерился, потел, хлопал дверцами шкафов, роняя столовые приборы. Это был не процесс готовки, а акт отчаянной, бессмысленной агрессии, направленной на непокорную кастрюлю, на непослушные макароны, на весь этот мир, который вдруг перестал подчиняться его крику.
И в этот момент, сквозь шипение и дым, на кухню вошла Лена. Она шла за стаканом воды, невозмутимая и спокойная, в своих потертых джинсах и с книгой в руке. Она остановилась у порога, наблюдая за этим адским представлением.
Ее появление, ее молчаливый, отрешенный взгляд стали последней каплей. Глеб обернулся, весь красный, потный, с глазами, налитыми кровью. В руке он сжимал закопченную ложку.
— Ну?! — выкрикнул он, и голос его сорвался на визгливую, почти детскую нотку. — Довольна?! Я готовлю! Я на кухне! Я все делаю! Чего ты еще от меня хочешь?! ЧЕГО?!
Он ждал насмешки. Ждал ледяного: «По прайсу это стоит пять тысяч, горе-повар». Ждал чего угодно — только не того, что последовало.
Лена поставила чашку на стол. Вздохнула. Не от усталости, а так, будто сбрасывала с плеч последний, очень тяжелый груз. Она посмотрела на него — на его перекошенное злобой лицо, на пригоревшую сковороду, на этот символ его абсолютного, вопиющего непонимания.
И сказала очень тихо. Так тихо, что ему пришлось замереть, чтобы расслышать. Всего четыре слова. От которых рухнула вселенная.
— Глеб. Дело никогда не было в еде.
Она повернулась и вышла из кухни. Так же спокойно, как и вошла.
Он остался один. Стоял посреди дыма и вони гари, сжимая в руке горячую ложку, и медленно, с огромным трудом, проталкивал в своем сознании смысл этих слов.
«Не в еде…»
Значит, все это — его голод, его мать, его требования, этот прайс-лист, этот позор, эта пригоревшая паста… все это было не о еде. Это было о чем-то другом. О чем-то, что он не видел, не замечал, во что даже не пытался вникнуть.
Нахлынула волна воспоминаний. Он вспомнил, как она просила его сходить с Сережей в выходные в парк, а он отмахивался: «Я устал». Как она пыталась рассказать о своей работе, а он перебивал: «Опять твои картинки». Как она плакала тихо ночью, а он делал вид, что спит. Как она ждала хотя бы простого «спасибо» не за ужин, а просто за то, что она есть. А он считал это своей законной данью.
Еда была просто языком, на котором она все эти годы пыталась сказать ему о любви, о внимании, о заботе. А он слышал только «котлеты» и требовал еще. А когда язык ему надоел, он его запретил. И тогда она… замолчала. А потом заговорила на другом — на языке железных правил и холодных цифр. Чтобы до него хоть как-то достучаться.
И он ничего не понимал. До самого конца.
Глеб отпустил ложку. Она с грохотом упала на пол. Он медленно опустился на стул, уставившись на закопченную стену. В квартире было тихо. Слишком тихо. Даже Сережа не шумел в своей комнате.
Потом он услышал шаги. Лена вышла из спальни. Не в домашней одежде. В простом, но элегантном платье, в котором он ее давно не видел. В одной руке — сумка. В другой — за руку она вела Сережу, тоже одетого для выхода.
Она шла ко входной двери. Не оглядываясь.
— Ты… куда? — хрипло выдавил он.
Она остановилась, не поворачиваясь.
— Мы уходим, Глеб.
— Навсегда? — это был даже не вопрос, а стон.
Лена повернула голову. В ее глазах он не увидел ни ненависти, ни злорадства. Только пустоту. Окончательную и бесповоротную.
— Да, — тихо сказала она. — Навсегда. Потому что дело никогда не было в еде. А ты этого так и не понял.
Она открыла дверь. Вышла. За ней вышел Сережа, на секунду обернувшись и посмотрев на отца большими, испуганными глазами.
Дверь закрылась. Негромко. Щелкнул замок.
Глеб сидел на кухне, в кромешной тишине, нарушаемой только потрескиванием пригоревшей еды в кастрюле. Он сидел и смотрел в ту самую пустоту, что была сейчас в глазах Лены. И впервые за долгие-долгие годы он наконец-то понял, в чем дело.
Но было уже слишком поздно.
