Тишина была той самой, что наступает перед бурей, густой и звенящей. Она длилась ровно столько, сколько требовалось Максиму, чтобы перевести дух после предыдущего обвинения. Я стояла посреди гостиной, на том самом месте, где всего три года назад мы с ним вместе распаковывали книги, строя планы, как обживем это пространство. Теперь эти планы лежали под ногами, как осколки.
— Я сказал, собери свои шмотки и убирайся! — его голос сорвался на крик, резкий и рвущий душу. — Ты что, оглохла? Или просто тупишь, как всегда?
Он шагнул ко мне, его лицо, когда-то такое любимое и знакомое, было искажено гримасой чистой ненависти. От него пахло дорогим коньяком и чужим духами. Все те же духи, что я уловила на нем вчера вечером.
— Эта квартира после развода моя, ты поняла? Моя! — он ткнул пальцем в паркет, словно вбивая гвоздь. — Прописка, ипотека… Ты здесь никто. Ноль. Пустое место.
Я смотрела на него, слушала этот поток грязи и злобы, и странное спокойствие вдруг опустилось на меня, словно плотный колпак. Все звуки ушли, остался только шепот в голове: «Ну вот и все. Случилось».
— Выметайся отсюда! — выдохнул он уже почти шепотом, но от этого слова стало еще страшнее.
И вот тогда я улыбнулась. Не насмешливо, не злорадно. Уголки моих губ сами собой поползли вверх, сложившись в легкую, почти невесомую улыбку. Улыбку облегчения. Улыбку человека, который только что увидел финальную карту в давней тайной игре.Он отшатнулся, будто я ударила его. Его глаза, мгновение назад полные ярости, округлились от изумления и дикого непонимания.
— Чему?! — он просипел, и голос его снова набрал силу. — Чему ты ухмыляешься?! Ты слышала, что я сказал? Ты останешься на улице! Нищим! Понимаешь?
Я понимала. Я понимала все куда лучше, чем он мог предположить. Он думал, что бьет по самому больному, по крыше над головой, по призраку бездомности, который преследовал меня с детства. Но он не знал, что мое самое больное место давно заросло прочной, как сталь, броней. Броней, которую все эти годы по капле, словно искусный кузнец, ковал его собственный отец.
— Я все слышала, Максим, — мой голос прозвучал на удивление ровно и тихо. — И я улыбаюсь потому, что ты наконец-то сказал это вслух. Не прячась за намеками и упреками.
Я медленно обвела взглядом комнату — эту просторную, светлую, наполненную дорогими вещами клетку. Его крепость. Он так ее называл. «Моя крепость».
— Ты прав, — продолжала я, все так же глядя на него с этой не сходящей с лица улыбкой. — Это твоя крепость. Стеклянная.
Повернувшись, я пошла к выходу в прихожую, чувствуя на спине его горящий, недоумевающий взгляд. Рука сама потянулась к ручке двери.
— Иди к своей сестре, Максим, — сказала я, не оборачиваясь. — Обсудите, как будете делить то, что вам еще не принадлежит. Стекло, как известно, очень хрупкий материал. Одно неловкое движение — и от целой крепости останутся одни осколки.
Я вышла на лестничную площадку, тихо прикрыв за собой дверь. Не захлопнув. Именно прикрыв. Последнее, что я увидела, было его лицо — побелевшее, с открытым от изумления ртом. И на душе у меня не было ни радости, ни торжества. Лишь холодная, тяжелая уверенность в том, что самая главная битва в этой войне только начинается.
Звон ключей, выпавших у меня из рук на холодный кафель пола в прихожей квартиры Кати, вернул меня из того далекого прошлого, куда умчалась моя мысль. Я наклонилась, собирая их, и почувствовала, как пальцы дрожат — не от страха, нет, а от выплеснувшейся наружу давней боли, которую я так тщательно хоронила в себе. Катя, моя подруга еще со времен университета, молча смотрела на меня с порога кухни. В ее глазах читались и жалость, и готовность немедленно ринуться в бой.
— Ну что он, твой принц, опять устроил? — наконец произнесла она, разливая по кружкам крепкий чай. — Опять про квартиру?
Я кивнула, опускаясь на стул. Уют ее маленькой кухни с подсохшим гераньком на подоконнике был таким настоящим после той стерильной, наполненной злобой гостиной.
— Он сказал, чтобы я выметалась. Что квартира его.
— Да он сволочь! — Катя с силой поставила чайник на стол. — И что ты ему ответила?
— Я улыбнулась.
Подруга смотрела на меня, будто я сошла с ума.
— Ты… улыбнулась? Алишка, с тобой все в порядке? Он тебя на улицу вышвыривает!
— Я знаю. Но я не могла иначе. Это была улыжка Петра Сергеевича.
Имя его отца повисло в воздухе, наполнив кухню тишиной. Для Кати он был просто «тем самым суровым свекром». Для меня же — единственным по-настоящему близким человеком за все годы в этой семье. Мысленно я снова перенеслась в тот дом. Не в безликую новостройку, где мы жили с Максимом, а в старую, пахнущую книгами и воском для паркета квартиру в центре, где Петр Сергеевич доживал свой век. Помню наш первый совместный ужин. Максим, тогда еще только мой жених, нервничал, пытаясь шутить и казаться развязным. Ольга, его сестра, сидела с холодным, изучающим взглядом, оценивая мою недорогую одежду и манеры. А Петр Сергеевич молча наблюдал за всем с того конца стола. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, казалось, видел не только меня, но и все мое прошлое, все мои страхи.
— Отец, Алина выросла в детском доме, — с какой-то странной гордостью сказал тогда Максим, словно хвастался моей живучестью.
— Человека определяют не стены, в которых он вырос, а те принципы, что он выстроил внутри себя, — спокойно ответил старик. Его слова не были упреком. Они были констатацией. И в них я впервые почувствовала не жалость, а уважение.
С тех пор я стала чаще бывать у него одна. Максим быстро охладел к роли примерного сына, его тяготили эти визиты, эти беседы «ни о чем». Ольга появлялась лишь по большим праздникам, обязательно с дорогими, но бездушными подарками. А я приходила просто так. Помогала по дому, разбирала его бесконечную библиотеку, слушала. Он рассказывал мне о своем детстве, о войне, которую застал мальчишкой, о заводе, который поднимал из руин. Он говорил о чести. О долге. О том, что слово, раз данное, нельзя забрать обратно. Для него такие понятия, как «верность» и «доверие», не были пустым звуком. Они были фундаментом.
— Нынче все строят карточные домики, — говаривал он, глядя в окно на суетливый город. — Гонятся за блестяшками, думают, что высота — это прочность. А корней-то нет. От первого ветра разлетается.
Он видел, как его сын стремится лишь к внешним атрибутам успеха. Видел и холодный расчет дочери. И молча, не спеша, делал свои выводы. Помню тот вечер особенно ярко. Мы пили чай в его кабинете. За окном медленно садилось солнце, окрашивая комнату в багряные тона.
— Алина, — сказал он вдруг, откладывая свою трубку. — Ты сильная. Сильнее, чем сама думаешь. И я в тебе не ошибся.
Мне стало не по себе от серьезности его тона.
— Я просто стараюсь быть благодарной за все, что у меня есть, Петр Сергеевич.
— Благодарность — это хорошо. Но мир часто бывает жесток к благодарным. Запомни, девочка, — он пристально посмотрел на меня, и в его глазах горел какой-то странный огонек, — крепче всего держат не стальные замки и не расписки на бумаге. Держат тихие обещания. Данные по совести. Я-то уж жизнь прожил, я все вижу. И если что… я все переделываю. Чтобы было по справедливости.
Тогда я не придала этим словам особого значения. Подумала, стареет человек, говорит общие фразы о жизни. Теперь же, сидя на кухне у Кати, я понимала каждое слово. Каждую букву.
— Он все знал, — тихо прошептала я, глядя на свой чай. — Еще тогда все знал. И про Максима, и про Ольгу. И готовился.
— Готовился к чему? — не поняла Катя.
— К войне. К той, что началась сегодня. Он оставил мне оружие. Только я не знаю, где оно.
Я подняла на нее взгляд.
— Мне нужен хороший юрист, Кать. Не тот, что делит то, что лежит на поверхности. А тот, кто умеет искать тайники.
Воздух в квартире Максима был густым и спертым, пахнет остывшим кофе и невысказанной злобой. Он сидел, ссутулившись, на том самом диване, с которого всего несколько часов назад изгнал меня, и смотрел в одну точку перед собой. В руке он сжимал телефон, костяшки пальцев побелели. Звонок заставил его вздрогнуть. Он посмотрел на экран, и по его лицу пробежала судорога раздражения, быстро сменившаяся усталой покорностью. Это была Ольга. Через двадцать минут она уже стояла на пороге, сметая с плеч невидимые соринки. Ее тонкое пальто было безупречно, а взгляд — холоден и целен, как у хирурга, пришедшего делать сложную операцию.
— Ну что, справился с истерикой? — без предисловий спросила она, проходя в гостиную и окидывая комнату оценивающим взглядом, будто проверяла, не унесла ли я с собой что-то ценное.
— Какая истерика? — мотнул головой Максим. — Она… она даже не спорила. Улыбалась.
Ольга остановилась и медленно повернулась к брату.
— Улыбалась? — она произнесла это слово с легким недоумением, словно услышала о невиданном звере. — Ну что ж, значит, окончательно потеряла связь с реальностью. Или просто не верит, что ты способен на решительные действия.
— Я выгнал ее, Оля! — голос Максима снова сорвался, в нем зазвучали знакомые нотки оправдания. — Я сказал все как есть!
— Успокойся, — ее голос был ровным, как лед. — Ты сделал правильно. Но это только первый шаг. Теперь главное — не дать ей опомниться и не поддаться на манипуляции. Она ведь обязательно попытается давить на жалость. Вспомнит свое сиротское детство, будет плакать.
Она подошла к барной стойке, налила себе воды, ее движения были выверенными и экономичными.
— Я всегда знала, что она не наша, — продолжила Ольга, делая небольшой глоток. — Выскочка. Прикидывалась паинькой перед папой, втиралась к нему в доверие, пока мы с тобой строили свою жизнь. А он, старый, поддался на эту дешевую игру. Она ведь метила на его наследство с самого начала.
— Папа оставил квартиру нам, — неуверенно заметил Максим.
— Квартиру? — Ольга усмехнулась. — Эта квартира — пыль по сравнению с тем, что мог припрятать отец. У него были активы, Максим. Вклады. А тот патент на свое изобретение? Ты же помнишь, он получал какие-то деньги все эти годы. Куда они делись? Думаешь, он все проел? Он был слишком умен для этого.
Максим молчал. Он действительно никогда не задумывался об этом. Для него наследство сводилось к недвижимости и счетам, о которых он знал.
— Она что-то знает, — прошептал он. — Оттого и улыбалась. У нее был такой вид… будто она держит козырь в рукаве.
— Ее козыри — это слезы и твое мягкосердечие, — отрезала Ольга. — Но мы с тобой теперь одна команда. Мы должны быть твердыми. Она должна уйти с тем, с чем пришла. Ни копейки больше. Это наше. Родовое.
Она подошла к брату и положила руку ему на плечо. Жест должен был быть утешительным, но он был тяжелым и холодным.
— Не волнуйся. Я все возьму под контроль. Договорюсь с юристом, подготовим документы. Тебе останется только подписать. А с Алиной… я сама поговорю. По-женски. Объясню, что с нами шутки плохи.
На ее губах играла тонкая, безжалостная улыбка. Максим смотрел на сестру и чувствовал, как знакомая смесь облегчения и страха разливается по его телу. Облегчения — потому что она брала на себя ответственность. Страха — потому что он снова становился пешкой в чужой игре. На следующий день я вернулась в квартиру, пока Максима не было. Мне нужно было забрать оставшиеся вещи и, если повезет, кое-что найти. Я не надеялась на удачу, но должна была попробовать. Я осторожно перебирала книги на полке в гостиной, те самые, что когда-то стояли в кабинете Петра Сергеевича. Я искала хоть какую-то зацепку, пометку, все что угодно.Внезапно за спиной щелкнул замок. Я обернулась. В дверях стояла Ольга. Она вошла без стука, как хозяйка.
— Алина, — произнесла она сладким, ядовитым голосом. — А я зашла проведать братца. А тут… мыши завелись. Книжки грызут.
Я выпрямилась, стараясь дышать ровно.
— Максима нет.
— Я вижу. Зато ты здесь. Решила поживиться чем-то пока хозяина нет? — она медленно прошлась по комнате, проводя пальцем по столешнице. — Напрасно трудишься. Все ценное мы с Максимом уже учли.
— Я за своими вещами.
— О, конечно, — она кивнула с притворным пониманием. — Бери свое тряпье и исчезай. И сделай это по-хорошему, пока мы с братом не решили прижать тебя как следует.
Она подошла ко мне вплотную. От нее пахло дорогим холодным цветочным ароматом.
— У нас есть рычаги, милочка, — тихо, почти по-свойски, прошептала она. — И мы не постесняемся их использовать. Максим может быть слаб, но я… я доведу начатое до конца. Так что убирайся по-тихому, пока можешь. Это мой дружеский совет.
Она отступила на шаг, ее глаза скользнули по полкам с книгами, и на секунду в них мелькнуло что-то острое, внимательное. Казалось, она поняла, что я ищу не просто свои вещи.
— Удачи, — бросила она на прощание и вышла, оставив за собой шлейф холода и угрозы.
Я осталась стоять посреди комнаты, сжимая ладони в кулаки. Ее слова не испугали меня. Они лишь подтвердили то, о чем я давно догадывалась. Война была объявлена открыто. И Ольга была тем врагом, которого я недооценивала. Но теперь я видела ее истинное лицо. И это знание было моим первым настоящим оружием.
Тишина в квартире после ухода Ольги была гнетущей, но на этот раз я не позволила ей себя запугать. Ее угрозы лишь подстегнули меня. Я снова подошла к книжным полкам. Теперь уже не таясь, зная, что время моего пребывания здесь строго ограничено. Мои пальцы скользили по корешкам, узнавая их почти на ощупь. «Анна Каренина», «Братья Карамазовы», сборник Чехова… Я искала то, что всегда стояло особняком, что Петр Сергеевич перечитывал чаще всего и с чем, как мне казалось, был связан какой-то его личный ритуал. И вот он. Потрепанный том в темно-зеленом переплете с потускневшим золотым тиснением — «Война и мир». Не полное собрание, а один-единственный, довольно толстый том из старого дореволюционного издания. Он был тяжелее, чем должен был быть. Сердце забилось чаще. Я бережно сняла книгу с полки. Она пахла пылью, временем и легким, едва уловимым ароматом табака, который навсегда впитался в страницы кабинета Петра Сергеевича. Я присела на корточки, положив книгу на колени. Переплет был старым, клееный корешок местами отошел. Я осторожно провела пальцем по краю, и он легко отошел еще сильнее, обнажив не страницы, а скрытый кармашек, искусно вклеенный внутрь переплета. Внутри лежал небольшой конверт из плотной, пожелтевшей от времени бумаги. Не было ни имени, ни надписи. Только чистая, чуть шершавая поверхность. Руки у меня слегка дрожали, когда я вскрыла его. Внутри не было завещания. Не было разоблачающих писем. Только маленький, ничем не примечательный ключ и клочок бумаги, на котором твердым, узнаваемым почерком Петра Сергеевича было выведено: «Сберкасса № 174. Ячейка 12».
Я сидела на полу, в пустой квартире, сжимая в ладони этот холодный металлический ключ. Во рту стоял горький привкус. Это не было чувство победы. Это было чувство огромной, давящей тяжести. Он доверил мне это. Не своему сыну, не своей дочери. Мне, чужой по крови, но, как он считал, близкой по духу. Он словно передавал мне последнюю, самую сокровенную часть себя, зная, что его дети растопчут и разорвут все, к чему прикоснутся.
«Он не оставил мне денег, — пронеслось в голове. — Он оставил мне бомбу. И часовой механизм к ней уже запущен».
Я вспомнила его слова, сказанные когда-то за чаем: «Я все вижу. И все переделываю». Вот оно, это «переделывание». Тихое, тайное, без суеты и лишних слов. Он не стал читать мораль детям при жизни. Он просто подготовил все так, чтобы правда восторжествовала после его ухода. И сделал меня своей исполнительницей.Мне стало не по себе от этой роли. От этой страшной ответственности — разрушить и без того хрупкий мир этой семьи, обнажив всю подноготную. Но отступать было нельзя. Они сами начали эту войну, решив, что можно безнаказанно вышвырнуть человека на улицу, как ненужную вещь. Я спрятала ключ во внутренний карман куртки, словно это была не вещица, а живое, хрупкое существо. Встала и подошла к окну. На улице зажигались фонари, окрашивая город в холодные вечерние тона. Эта квартира, эта «стеклянная крепость» Максима, вдруг показалась мне совсем маленькой и незначительной. За ее пределами была тайна, которую мне теперь предстояло раскрыть. Я понимала, что иду по острию ножа. Ольга что-то заподозрила. Значит, времени у меня в обрез. Нужно было действовать быстро и безошибочно. Первым делом — найти ту самую сберкассу. Существовала ли она еще? Не сменила ли вывеску? Не переехала ли? Я посмотрела на телефон. Завтра. Завтра с утра я начну свой поиск. А пока нужно было отсюда уйти. Пока не вернулся Максим. Пока кто-то другой не вломился в эту дверь. Сделав последний взгляд на книжные полки, я вышла в подъезд. Дверь закрылась за мной с тихим щелчком. На этот раз окончательно. Я уходила из этой квартиры уже не изгнанницей, а хранителем чужой тайны, которая вот-вот должна была стать достоянием всех. И от этого на душе было и тревожно, и горько, и… спокойно. Решение было принято. Путь назад исчез.
Контора нотариуса располагалась в старом, солидном здании в центре города. Максим пришел заранее, нервно теребя в кармане ключи от своей машины. Он чувствовал себя не в своей тарелке в этих стенах, пахнущих старыми бумагами и формальностями. Ему хотелось поскорее все закончить, получить свою долю и вычеркнуть этот эпизод из жизни. Ольга появилась ровно в назначенное время, как по расписанию. На ней был строгий деловой костюм, а взгляд был холодным и собранным.
— Успокойся, — сказала она брату, заметно его напряжение. — Все уже решено. Простая формальность.
— Я спокоен, — буркнул он, но продолжал переминаться с ноги на ногу.
Их пригласили в кабинет. Нотариус, пожилая женщина с внимательными глазами, сидела за массивным столом. Она молча кивнула им, указывая на стулья.
— Ну что, — тихо сказал Максим, наклоняясь к сестре, едва они сели. — Делим пополам? Квартиру продаем, деньги пополам. Я уже присмотрел себе новую машину.
Ольга едва заметно улыбнулась, ее губы изогнулись в тонкую, превосходную черточку.
— Не торопись, братец. Сначала получим документы на руки. А там видно будет. Тебе ведь всегда было сложно разбираться в цифрах. Я помогу.
В ее тоне сквозила такая снисходительность, что Максима передернуло. Он почувствовал знакомое раздражение. Она снова вела себя так, будто он был недалеким подростком.
— Я сам разберусь, — огрызнулся он.
— Конечно, разберешься, — легко согласилась Ольга, уже глядя на нотариуса.
Та открыла плотную папку, достала завещание. Бумага шуршала в тишине кабинета, словно змеиная кожа.
— Итак, последняя воля Петра Сергеевича Орлова, — начала нотариус ровным, бесстрастным голосом.
Максим откинулся на спинку стула, готовясь услышать ожидаемый расклад. Квартира — ему и Ольге. Денежные вклады — пополам.
— …Завещаю свою трехкомнатную квартиру по адресу… а также денежные вклады в банке «Восток» в равных долях моим детям: Максиму Петровичу Орлову и Ольге Петровне Орловой…
Максим облегченно выдохнул. Все шло по плану. Он уже мысленно видел деньги на своем счете.
— …При условии, — нотариус сделала небольшую паузу, подняв глаза на наследников, — что их браки продлятся не менее пяти лет с момента моей смерти.
Воздух в кабинете застыл. Максим замер, не веря своим ушам.
— Что? — вырвалось у него глухо.
Ольга сидела не двигаясь, но ее лицо побелело, как мел.
— В случае расторжения брака ранее указанного срока по инициативе или вине моего ребенка, — продолжала нотариус, и ее голос прозвучал как приговор, — право на указанную долю наследства он утрачивает. Утраченная доля переходит к другому моему ребенку.
Максим вскочил с места. Стул с грохотом упал на пол.
— Это что за бред?! Какой брак?! Какие пять лет?! — он почти кричал, упираясь руками в стол. — Это незаконно! Вы не имеете права!
— Максим Петрович, успокойтесь, — строго сказала нотариус. — Воля наследодателя изложена предельно ясно. И с точки зрения закона здесь нет никаких нарушений. Условие не противоречит действующему законодательству.
— Но мой брак… он распался! — в голосе Максима послышались почти детские нотки отчаяния. — Четвертый год всего был… Четвертый!
Он обернулся к Ольге, ища поддержки, но увидел лишь ее каменное, перекошенное от внутренней ярости лицо. Она молча смотрела на него, и в ее взгляде не было ни капли сочувствия, лишь холодный, стремительный расчет.
— Значит, твоя доля, — тихо, но четко произнесла она, — переходит ко мне.
— Какой дурак придумал эту идиотскую условие?! — завопил Максим, обращаясь к нотариусу. — Это она, что ли, надоумила отца? Алина?
— Завещание было составлено наследодателем лично, в полном сознании и без какого-либо давления, — парировала нотариус, оставаясь невозмутимой. — Ваши обвинения безосновательны.
Максим с силой сжал виски. В ушах стоял звон. Его будущее, его планы, его «крепость» — все рушилось в одно мгновение. Он не получил ничего. Ни квартиры, ни денег. Он остался у разбитого корыта, а его сестра… его сестра собиралась забрать все.
— Нет, — хрипло сказал он. — Этого не может быть. Я оспорю! Я найду способ!
— Оспаривай, — бросила Ольга, вставая. Ее голос был ледяным. — Только вкладываться в это дело тебе придется уже из своего кармана. Который, как я погляжу, теперь пуст.
Она взяла со стола свое экземпляр завещания, аккуратно положила его в сумку.
— Спасибо, — сухо кивнула она нотариусу и направилась к выходу, не удостоив брата больше ни взглядом, ни словом.
Максим остался стоять посреди кабинета, смотря вслед ей. Он чувствовал себя полным идиотом. Его использовали. Его обвели вокруг пальца. Сначала отец, теперь сестра. И где-то там, за пределами этого кабинета, была Алина, которая с самого начала все это знала. И которая просто улыбалась.
Ключ от старой сберкассы лежал в моем кармане, тяжелый и холодный, как обвинение. Я стояла у двери той самой квартиры, которая когда-то была моим домом. Мне нужно было забрать последние, самые личные вещи. Я знала, что встречу здесь Максима. И, как оказалось, не только его. Дверь открылась не сразу. Из-за нее донеслись приглушенные, но яростные голоса. Ольги и Максима. Я набрала код замка — он не был изменен — и вошла. Они замерли посреди гостиной, словно два бойца, застигнутых вспышкой света. Максим был бледен, его глаза лихорадочно блестели. Ольга, напротив, была холодна и собранна, но в ее сжатых кулаках читалось колоссальное напряжение.
— Алина, — прошипела она первой. — По какому праву ты здесь?
— По праву того, что здесь до сих пор лежат мои вещи, — спокойно ответила я, закрывая дверь. — И по праву человека, которому Петр Сергеевич доверял больше, чем своим родным детям.
Максим фыркнул, сжавшись от злости.
— Доверял? Он был стар и болен, а ты ловко манипулировала им! Ты настраивала его против нас! Ты знала про это дурацкое условие в завещании!
Я медленно прошла в комнату, окинув взглядом знакомые стены. Здесь ничего не изменилось, но все стало чужим.
— Я ничего не настраивала, Максим. Ты сам все расставил по своим местам. Ты и Ольга. Твой отец все видел. Он был старым, но не слепым.
— Что он мог видеть? — с вызовом бросил Максим.
— Он видел, как ты, его единственный сын, пренебрегаешь всем, что ему было дорого, ради сиюминутной выгоды. Как ты изменял мне, своей жене, уже в первую годовщину нашей свадьбы. Он знал про твою помощницу, Светлану. Он видел, как ты лжешь, прикрываясь работой.
Максим отшатнулся, будто его ударили. Его уверенность мгновенно испарилась, сменившись растерянностью и страхом.
— А ты, Ольга, — я повернулась к ней, — ты думала, он не знает? Он знал, как ты, пользуясь своим положением в его фирме, годами выводила деньги на свои счета. Как ты подставляла брата, чтобы самой выглядеть в его глазах единственным competentным ребенком. Он называл это не иначе как «воровство у собственной семьи».
Ольга не дрогнула, лишь ее глаза сузились до щелочек.
— У тебя нет доказательств. Это просто слова обиженной женщины.
— Доказательства? — я тихо усмехнулась. — Петр Сергеевич был инженером. Он верил не в слова, а в факты. И он подготовился.
Я достала из сумки не ключ, а сложенный вчетверо лист бумаги, тот самый, что пролежал все эти месяцы в банковской ячейке вместе со старыми документами на некий патент.
— Это — дополнение к завещанию, заверенное тем же нотариусом, — сказала я, не разворачивая его. — В нем черным по белому написано: «В случае, если условия основного завещания моими детьми не будут выполнены, и их браки распадутся по их вине, все мое движимое и недвижимое имущество, включая права на авторские отчисления…»
Я сделала паузу, глядя прямо на них.
— …переходит к Алине, как к человеку, который сохранил верность нашей семье и ее принципам, когда ее родная кровь их предала».
В комнате повисла гробовая тишина.
— Какие авторские отчисления? — хрипло спросил Максим.
— Патент, Максим, — пояснила я. — Тот самый, на который ты с Ольгой никогда не обращал внимания. Твоего отца все эти годы кормило не то, что лежало на поверхности. Он был талантливым изобретателем. Его скромное, но гениальное решение в области промышленной автоматизации все это время приносило стабильный, очень даже немалый доход. Доход, который он аккуратно копил и приумножал. Тот самый «неиссякаемый источник», о котором он иногда говорил.
Ольга медленно, как во сне, опустилась на стул. Ее бесстрастная маска треснула, обнажив пустоту и отчаяние. Она все просчитала, все продумала, кроме одного — глубины проницательности и мудрости своего отца.
— Он… он нас наказал, — беззвучно прошептал Максим, глядя в пустоту. — Он устроил нам проверку, а мы… мы провалились.
— Он не наказывал, — тихо сказала я. — Он надеялся до последнего. Надеялся, что вы одумаетесь. Что семья, честь, верность — для вас не просто слова. Условие в завещании было его последней попыткой достучаться до вас. Попыткой заставить вас ценить то, что у вас есть. Но вы предпочли сжечь все дотла.
Я положила листок на журнальный столик.
— Ваша стеклянная крепость, Максим, разрушена. Но не мной. Вы сами разбили ее вдребезги.
Повернувшись, я пошла к выходу. За спиной не было ни криков, ни упреков. Только оглушительная тишина полного поражения.
Солнечный свет, яркий и безразличный, заливал гостиную. Он играл на хрустальной люстре, которую когда-то выбрала я, и на пылинках, танцующих в воздухе. Квартира была пуста. Ни голосов, ни ссор, ни тягостного молчания. Только тихий звон в ушах и ощущение, будто я стою на пепелище.Юридические формальности были окончены. Завещание, его тайная часть, вступила в силу. Авторские отчисления, аккуратно переведенные Петром Сергеевичем на отдельный, неприкосновенный счет, теперь были моими. Сумма, увиденная мной в банке, заставила онеметь. Это была не просто «неплохая прибавка». Это была финансовая независимость на всю оставшуюся жизнь. Но никакой радости не было. Ни чувства торжества. Лишь тяжелая, свинцовая усталость и щемящее чувство потери. Я выиграла эту войну, но поле битвы осталось пустынным и выжженным. Раздался звонок в дверь. Я не ждала гостей. Подойдя к глазку, я увидела Максима. Он стоял, опустив голову, руки в карманах поношенной куртки. В нем не было и тени того самоуверенного мужчины, что выгонял меня отсюда несколько месяцев назад. Открыв дверь, я молча отступила, давая ему войти. Он переступил порог медленно, почти нерешительно, оглядывая пустые комнаты.
— Пришел за своими вещами? — спросила я. — Я все сложила в коробки в прихожей.
Он кивнул, не глядя на меня.
— Спасибо, — глухо произнес он.
Он постоял еще мгновение, потом его плечи ссутулились, и он облокотился о дверной косяк, будто не в силах держаться на ногах.
— Он всегда считал меня неудачником, — тихо сказал Максим, глядя в пол. — С самого детства. Что бы я ни делал, как бы ни старался — все было не так. Все было недостаточно хорошо.
Я молчала, давая ему говорить.
— Оля была умнее, хитрее. Она всегда знала, что сказать, чтобы он ею гордился. А я… я просто хотел, чтобы он наконец посмотрел на меня и увидел мужчину. Увидел успех. Я гнался за этими деньгами, за этой квартирой, за этой видимостью не просто так. Мне казалось, что если я все это получу, то наконец-то докажу ему. Даже мертвому.
В его голосе слышались не злоба, а изнуряющая, детская боль.
— А ты… — он наконец поднял на меня глаза, и в них было страшное понимание. — Ты была для него идеальной дочерью. Той, которой у него никогда не было. Верной. Честной. Сильной. Он видел в тебе то, чего так и не дождался от нас. И это… это сводило с ума. И меня, и Ольгу.
Я смотрела на него, и вся моя злость, все обиды вдруг куда-то ушли. Передо мной был не монстр, не жадный чудовище. Передо мной был сломленный, несчастный мальчик, который так и не сумел заслужить любовь своего отца.
— Он не оставлял тебе оружие против нас, Алина, — прошептал он. — Он оставлял тебе… причастие. Все то лучшее, во что он верил. А нам… нам оставил лишь проверку, которую мы с треском провалили.
Он выпрямился, тяжело вздохнул.
— Я заберу коробки и больше не приду. Прости… за все.
Он не ждал ответа. Поднял две коробки и, не оглядываясь, вышел в подъезд. Дверь закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком. Я осталась одна. Стояла посреди гостиной, в своей тихой, просторной, выигранной в жестокой битве крепости. Я выиграла. Получила все, о чем они так яростно спорили. Но почему же тогда на душе было так пусто? Я подошла к окну. Внизу кипела жизнь, ехали машины, спешили люди. Каждый в своей крепости, со своими битвами и тайнами. Максим был прав. Петр Сергеевич оставил мне не деньги и не право собственности. Он оставил мне тяжелое, горькое наследие — знание о том, как легко рушатся самые прочные, казалось бы, вещи. Как жажда и гордыня могут отравить все вокруг. И как тихая верность и честь в итоге оказываются самой прочной валютой в этом мире. Я закрыла дверь. Не заходящей в мою крепость армией. А за тем, что осталось от его мира. От их мира. От мира, который они сами, своими руками, своими решениями, разбили вдребезги.Победа оказалась горькой. И от этого осадка не было спасения.
