«Ты опять вся в этой глине. Это негигиенично, Аня», — голос мужа, Вадима, резал воздух в нашей стерильной квартире. Я молча счищала с рук прохладную, податливую массу, в которой видела не грязь, а будущее. Он, успешный стартапер, видел в моем увлечении лишь бессмысленную трату времени и ресурсов. Но он еще не знал, что эта «грязь» однажды станет фундаментом моей новой жизни и обрушит его мир, построенный на расчете и цинизме.
***
«Ты опять вся в своей грязи. Это негигиенично, Аня», — сказал Вадим, брезгливо морща нос. Он стоял в дверях лоджии, которую я превратила в свою маленькую мастерскую. В его идеально белой рубашке и с умными часами на запястье он выглядел здесь как инопланетянин.
Я вытерла руки о фартук, оставляя на нем серые разводы. «Это не грязь, Вадим. Это глина».
«Какая разница? — он махнул рукой. — Ты тратишь на это часы. Могла бы пойти на нетворкинг, завести полезные знакомства. Твой личный бренд стоит на месте».
Личный бренд. Его любимое словосочетание. Он строил свой личный бренд, как и свой бизнес: агрессивно, расчетливо, без души. Я же просто лепила. Для меня это было как дышать. Гончарный круг монотонно гудел, и в этом гуле тонули все его нравоучения о неэффективности и нерентабельности моего хобби.
«В субботу идем на благотворительный аукцион от «Альянс венчурного капитала», — бросил он, уже теряя ко мне интерес. — Надень что-нибудь приличное. Не как в прошлый раз. Там будет весь свет нашего города».
Я кивнула. «Приличное» означало дорогое и безликое, то, что он одобрит. Я посмотрела на свои руки, на почти готовую вазу на круге — асимметричную, живую, с несовершенными краями. Внутри что-то упрямо шепнуло: «А что, если?..»
«Может, я выставлю одну из своих работ в качестве лота? — спросила я тихо, сама не веря в свою смелость. — Это же благотворительность».
Вадим замер, а потом рассмеялся. Громко, раскатисто, так, что у меня зазвенело в ушах.
«Аня, не смеши. Кто купит твой горшок? Там будут выставлять картины модных художников, антиквариат. А ты со своей… поделкой. Хочешь, чтобы все обсуждали, что жена Вадима Сорина лепит кривые вазы от скуки? Не позорь меня».
Он ушел, а я осталась стоять, глядя на свои руки. «Поделка». «Кривая ваза». Слова впивались в кожу холодными иглами. Но сквозь обиду пробивалось другое чувство — злой, колючий азарт. Ну что ж, Вадим. Посмотрим, чья возьмет.
***
Ночью, когда дом погрузился в тишину, а дыхание Вадима в спальне стало ровным и глубоким, я вернулась на лоджию. Включила только небольшую лампу, чей теплый свет выхватывал из темноты гончарный круг и мешки с глиной. Эта тишина была моим союзником.
Я работала как одержимая. Руки сами знали, что делать. Они мяли глину, выгоняя из нее пузырьки воздуха, формировали на круге идеальную, но живую форму. Это был не просто горшок. Я решила сделать целый сервиз: несколько асимметричных тарелок, пиалы и центральное блюдо. Я хотела, чтобы в них чувствовалась неидеальность природы — шероховатость камня, плавность речной гальки.
«Это медитация, а не работа», — говорил мне мой старый учитель, когда я только начинала. Сейчас это было похоже на сражение. Каждый выверенный изгиб, каждая линия были моим ответом Вадиму. Я не спорила с ним словами, я лепила свой ответ из глины.
Утром, когда он уезжал в свой сверкающий офис, я делала вид, что пью кофе и читаю книгу. Но стоило за ним закрыться двери, как я бежала к печи для обжига. Маленькая, старая, она гудела и грелась, превращая мягкую глину в прочный, звенящий черепок.
Потом была глазурь. Я смешивала пигменты, добиваясь сложного, глубокого цвета — цвета грозового неба с проблесками бирюзы. Это был мой секрет. Вадим думал, что я просто «пачкаю руки», не подозревая, какая химия и магия творятся на нашей лоджии.
«Чем от тебя пахнет? — спросил он однажды вечером. — Какой-то химией».
«Аромамасла, — соврала я, не моргнув глазом. — Для расслабления».
Он хмыкнул и уткнулся в свой ноутбук. Он жил в мире цифр, графиков и KPI. Мой мир, пахнущий глиной и огнем, был для него непонятной и раздражающей аномалией. За день до аукциона все было готово. Я смотрела на сервиз, расставленный на полу. Он был живым. Каждая тарелка, каждая чашка хранили тепло моих рук. Это было лучшее, что я когда-либо делала. Теперь оставалось самое сложное — сделать так, чтобы он попал на аукцион.
***
Ресторан, где проходил аукцион, гудел, как растревоженный улей. Хрустальные люстры, платья в пол, запах дорогих духов и денег. Вадим был в своей стихии. Он легко перетекал от одной группы людей к другой, сыпал терминами, улыбался своей выверенной голливудской улыбкой.
«Веди себя естественно, Аня, — прошипел он мне на ухо. — И поменьше говори».
Я молча кивнула, чувствуя себя экспонатом в музее. Мое платье, выбранное им, было красивым, но чужим. Я держала в руках небольшую коробку, в которой лежал мой сервиз. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен всем. У меня был план. Я заранее созвонилась с организаторами и, сославшись на анонимного дарителя, договорилась, что они выставят мой лот.
«Лот номер тринадцать, — объявил ведущий. — Керамический сервиз ручной работы «Грозовое небо». Стартовая цена — пять тысяч рублей».
На экране за спиной ведущего появилась фотография моей работы. Я сделала ее сама, при дневном свете, и даже на фото она выглядела живой. По залу пронесся смешок. Пять тысяч рядом с картинами за сотни тысяч казались насмешкой. Вадим, стоявший рядом, напрягся и бросил на меня испепеляющий взгляд. Он все понял.
«Кто-то решил избавиться от хлама с дачи?» — громко сказал кто-то за соседним столиком.
Я вжала голову в плечи, готовая провалиться сквозь землю. Ведущий уже собирался снять лот, как вдруг женский голос, четкий и властный, произнес: «Пятьдесят тысяч».
В зале повисла тишина. Все обернулись. За столиком в центре сидела Елена Вольская, самый известный дизайнер интерьеров. Женщина-легенда, чей вкус определял тренды на годы вперед. Она смотрела не на ведущего, а прямо на экран, где был изображен мой сервиз.
«Сто тысяч», — сказал мужчина напротив нее, очевидно, ее конкурент.
«Двести», — не моргнув глазом, ответила Вольская.
Я перестала дышать. Вадим, стоявший рядом, побледнел. Он смотрел то на меня, то на Вольскую, и на его лице отражалось абсолютное непонимание. Торги закончились на сумме в полмиллиона рублей. Победила Вольская.
«Поздравляю анонимного мастера! — сказал ведущий. — Елена, почему такая щедрость?»
Вольская взяла микрофон. «Это не щедрость. Это инвестиция. В этой работе есть то, что нельзя купить, — душа. Я хочу познакомиться с автором».
***
Время будто замедлилось. Я чувствовала, как кровь отхлынула от лица. Вадим схватил меня за локоть, его пальцы были ледяными. «Аня, это… это твое?» — прошептал он. Его голос дрожал.
Я не ответила. Я просто сделала шаг вперед. Потом еще один. Я шла к сцене, как во сне, на негнущихся ногах. Весь этот блестящий, самодовольный мир смотрел на меня — на женщину в чужом платье, жену Вадима Сорина, которая «лепит кривые вазы от скуки».
Елена Вольская встала мне навстречу. Она была высокая, с резкими, но красивыми чертами лица. Ее взгляд был пронзительным, оценивающим. Она не улыбалась.
«Это вы?» — спросила она, когда я подошла. Ее голос был низким и бархатным.
«Я», — выдохнула я.
«Потрясающе, — сказала она тихо, чтобы слышала только я. — У вас не руки, у вас дар. Не позволяйте никому убедить вас в обратном».
Потом она повернулась к залу. «Дамы и господа, познакомьтесь с автором. Как вас зовут?»
«Анна», — прошептала я в микрофон, который мне протянул ведущий.
Зал взорвался аплодисментами. Вежливыми, удивленными, но искренними. Я стояла под светом софитов, ослепленная и оглушенная. И тут я увидела Вадима. Он проталкивался ко мне сквозь толпу, и на его лице была совершенно новая эмоция. Не насмешка, не раздражение. Это была хищная, расчетливая радость.
Он подошел, обнял меня за талию и притянул к себе. «Моя жена, Анна! — громко сказал он, перекрывая аплодисменты. — Я всегда верил в ее талант! Мы так рады, что вы оценили».
«Мы»? Меня едва не стошнило от этого «мы». Он говорил так, будто это он не спал ночами, он месил глину, он обжигал пальцы о горячую печь. Елена Вольская смотрела на него с легким презрением.
«Мне нужно поговорить с вашей женой. Наедине, — отрезала она. — Анна, вот моя визитка. Позвоните мне завтра утром».
Она вложила мне в ладонь холодный картон и, кивнув, отошла. Вадим продолжал улыбаться в камеры, но я видела, как в его глазах мелькнула досада. Вечер превратился в его бенефис. Он рассказывал всем, как «поддерживал» меня, как «создавал условия для творчества». Я молчала. Я просто стояла рядом, как красивое приложение к его успеху. Но в кармане моего платья лежала визитка, которая обещала совсем другую жизнь.
***
«Вадим, я ухожу», — сказала я на следующее утро. Он как раз заканчивал свой протеиновый смузи.
Он поперхнулся. «Куда уходишь? К маме? Аня, я понимаю, вчера был эмоциональный вечер. Но не надо делать глупостей. У нас большие перспективы».
«У тебя перспективы. А я ухожу в студию, которую мне арендовала Елена. Я буду работать на нее».
Он поставил стакан. Медленно. «Что? Какая студия? Ты это со мной не обсуждала. Мы должны принимать такие решения вместе. Я твой муж, в конце концов!»
«Муж, который вчера впервые узнал о моем «таланте», когда за него заплатили полмиллиона?» — я посмотрела ему прямо в глаза. Впервые за долгие годы я не отвела взгляд.
Он вскочил. «Да как ты смеешь! Я давал тебе все! Этот дом, деньги, статус! А ты, неблагодарная… Ты без меня — никто! Просто домохозяйка с грязными руками!»
«Возможно. Но теперь я хочу быть никем со своими собственными руками, а не приложением к твоему статусу», — я развернулась и пошла к двери.
Студия была мечтой. Огромные окна, высокие потолки, профессиональная печь и гончарные круги. Пахло пылью и свободой. Елена дала мне полный карт-бланш. «Делай то, что чувствуешь. Мне не нужны идеальные чашки. Мне нужна твоя энергия, воплощенная в глине».
Я работала как никогда раньше. Дни и ночи слились в один непрерывный творческий поток. Я создавала вазы, блюда, инсталляции. Мои работы были несовершенными, живыми, честными. В них была я.
Вадим сначала звонил. Кричал, угрожал, потом умолял.
«Аня, вернись! Все обсуждают твой уход. Это бьет по моей репутации! Что я скажу инвесторам?»
«Скажи, что твоя жена наконец нашла работу», — отвечала я и клала трубку.
Потом он стал приходить в студию. Стоял в дверях, одетый с иголочки, и смотрел, как я, перепачканная глиной, работаю за кругом.
«Это несерьезно, Аня. Это временное помешательство. Вольской ты скоро надоешь. Куда ты вернешься?»
«Я не вернусь, Вадим. Я иду вперед».
Однажды он пришел с букетом роз. «Прости меня. Я был неправ. Давай начнем сначала. Я даже готов снять новое место под твою… мастерскую».
Я посмотрела на его холеное лицо, на букет в его руках и рассмеялась. «Слишком поздно, Вадим. Моя мастерская теперь — весь мир».
***
Через полгода Елена организовала мою первую персональную выставку. В одной из самых модных галерей города. За день до открытия в моей студии появился Вадим. Он выглядел похудевшим и злым.
«Я слышал, у тебя завтра открытие, — процедил он, не здороваясь. — Решил зайти, посмотреть, на что ушло мое время и деньги».
«Тут нет ни копейки твоих денег», — спокойно ответила я, покрывая глазурью последнюю вазу.
«Не ври! Все, что у тебя есть, — это благодаря мне! Я вывел тебя в свет! Если бы не тот аукцион, ты бы до сих пор лепила свои горшки на балконе!»
«Да, ты прав, — я повернулась к нему. — Спасибо тебе, Вадим. Ты был тем самым камнем на моей шее, который заставил меня научиться плавать. Если бы ты не был таким невыносимым снобом, я бы так и осталась твоей тенью».
Он побагровел. «Ты… ты пожалеешь об этом! Я расскажу всем журналистам, какая ты на самом деле! Что ты бросила мужа, который тебя поддерживал!»
«Расскажи. А я расскажу им, как ты называл мои работы «грязью» и «поделками». Посмотрим, чья история им понравится больше».
Он замолчал, тяжело дыша. Его самоуверенность дала трещину. Слухи о его прогоревшем стартапе уже расползлись по городу. Он терял хватку, а я ее обретала.
«Мне нужна твоя помощь, — вдруг сказал он совершенно другим тоном, жалким и просящим. — У меня проблемы. Мне нужны связи Вольской. Ты ведь можешь замолвить за меня слово? Мы же не чужие люди».
Это было дно. Он пришел не мириться. Он пришел просить. Использовать меня, как всегда, но уже в новом качестве — в качестве мостика к влиятельным людям.
«Нет, Вадим, — сказала я твердо. — Мои связи — это мои связи. Зарабатывай свои сам. Ты же так любишь говорить о личном бренде. Вот и займись своим».
Я отвернулась и вернулась к работе. Он постоял еще минуту, а потом вышел, с силой хлопнув дверью. Я не обернулась. Впервые его уход не причинил боли. Только облегчение.
***
На открытии выставки яблоку негде было упасть. Критики, коллекционеры, журналисты, просто ценители прекрасного. Мои работы стояли на специальных подставках, подсвеченные так, что каждая трещинка, каждый изгиб играли и дышали.
Я стояла в стороне с Еленой, пила шампанское и не могла поверить, что все это происходит со мной. Люди подходили, пожимали мне руку, говорили восторженные слова. Я улыбалась и благодарила.
И тут я увидела его. Вадим стоял у входа. Он был в костюме, с уложенными волосами, но выглядел как актер в чужой роли. Он поймал мой взгляд и уверенно направился ко мне, расталкивая людей.
«Анечка, поздравляю! — громко сказал он, пытаясь меня обнять. — Я так горд! Я всегда знал!»
Я мягко отстранилась. «Спасибо, Вадим».
«Мы должны это отпраздновать! — не унимался он. — Познакомь меня, наконец, со своими новыми друзьями!»
В этот момент к нам подошла журналистка из известного глянцевого журнала с микрофоном.
«Анна, невероятная выставка! Скажите, ваша история — это просто сказка о Золушке. Кто был вашей феей-крестной? Кто поддерживал вас на этом пути, когда было тяжело?»
Воцарилась тишина. Вадим самодовольно улыбнулся, готовясь принять на себя лавры. Он даже приосанился. Я посмотрела на него, потом в камеру и, улыбнувшись, сказала четко и ясно:
«Никто. Я сама была и Золушкой, и феей. Единственное, что меня поддерживало — это вера в то, что мои руки могут создать что-то настоящее из обычной глины».
Улыбка сползла с лица Вадима. Он замер, как будто его ударили. В глазах промелькнуло сначала недоумение, а потом — осознание полного, окончательного поражения. Журналистка восхищенно кивнула, а вокруг снова раздались аплодисменты.
Позже, когда гости разошлись, я осталась в пустом зале одна. Я подошла к центральному экспонату — большому блюду цвета грозового неба. Провела по нему рукой, чувствуя знакомую, родную шероховатость. Где-то там, в другом мире, Вадим заливал свое фиаско дорогим виски. А я была здесь. В своем мире. И я была свободна.
Как вы считаете, стоило ли Анне проявить к Вадиму сочувствие или ее холодная отстраненность была единственно верным решением?
