Григорий выплюнул пельмень прямо в тарелку и вытер рот салфеткой так, будто съел что-то протухшее.
— Катерина, ты что туда насыпала? Рот горит. Ты вообще думаешь, когда готовишь?
Я замерла с ложкой в руке. Посмотрела на него, потом на свекровь. Зоя Павловна сидела напротив, сложив руки на груди, и в её глазах читалось торжество.
— Я готовила как всегда, — сказала я медленно, чувствуя, как живот — каменеет от напряжения.
— Не ври мне, — отрезал Григорий. — Сестра приехала, я тебя просил нормально сделать.
Его сестра Вера осторожно откусила кусочек пельменя, и лицо её перекосилось.
— Гриша прав, есть это невозможно.
Зоя Павловна вздохнула так театрально, что я всё поняла. Она стояла рядом со мной на кухне, помогала лепить. И именно она осталась одна с фаршем, когда я отходила за водой.
— Зоя Павловна, — я посмотрела ей в глаза, — вы подсыпали перец, когда я выходила?
Молчание повисло тяжёлое. Свекровь медленно встала, оперлась о столешницу.
— Ты что себе позволяешь?! — Голос её задрожал от гнева. — Я вас приютила, когда вам идти было некуда, а ты смеешь меня обвинять?
— Мам, ну хватит, — начал Григорий, но она не дала договорить.
— Нет, хватит мне терпеть! Пусть идёт обратно к своей мамочке, если я такая плохая! Чтобы через час её здесь не было!
Григорий молчал, глядя в тарелку. Вера уткнулась в телефон. Я встала, придерживая живот.
— Хорошо. Я ухожу.
Три месяца назад, когда Григорий объявил о переезде к матери, я сидела на съёмном диване и не верила, что он это всерьёз.
— Это временно, — говорил он, не глядя мне в глаза. — Мать одна, места полно. Сэкономим на аренде, она поможет с ребёнком. Это разумно.
— Григорий, твоя мать меня ненавидит. Ты же видишь.
— Она просто прямая. Привыкнешь.
Я не привыкла. С первого дня Зоя Павловна дала понять, что мы здесь нахлебники. Она поселила нас в кабинете-кладовке, где вместо кровати стоял продавленный диван с торчащими пружинами. Я, на седьмом месяце, мучилась по ночам, ворочаясь, а Григорий молчал.
Свекровь работала на почте, выходила в утреннюю смену. Каждое утро в половине пятого она вставала и шла на кухню — греметь посудой, стучать дверцами, не закрывая дверь, чтобы весь грохот летел к нам в комнату. Я лежала с открытыми глазами, а Григорий натягивал одеяло на голову и спал дальше.
Еду Зоя Павловна готовила себе и сыну. Мне иногда доставались остатки.
— Ты не инвалид, сама разогреешь, — бросала она, ставя контейнер в холодильник.
Когда я уходила на приём к врачу, она рылась в наших вещах. Я это видела — переложенные документы, перевёрнутая косметичка, вещи не на своих местах.
— Она просто убиралась, — отмахивался Григорий. — Не устраивай скандалов на пустом месте.
Защищать меня он не собирался. Он выбрал молчание и удобство — не платить за аренду, не спорить с матерью, не вмешиваться.
В тот день, когда приехала Вера, Григорий попросил меня приготовить мои пельмени. Те самые, которые он всегда хвалил, когда мы ещё жили вдвоём.
Я месила тесто, а Зоя Павловна стояла рядом, наблюдая за каждым моим движением.
— Мяса много не клади, мы тут не богатеи, — говорила она.
Когда я отошла за водой, свекровь осталась одна с миской фарша. Вернувшись, я увидела, как она лепит пельмени, насвистывая что-то себе под нос.
— Вы уже приправили фарш? — спросила я.
— Я? Нет, ты же сама всё делала, — она посмотрела на меня с невинным удивлением. — Или память совсем плохая стала?
Я промолчала. Но когда свекровь с фальшивой улыбкой объявила за столом: «Вот наши знаменитые Катины пельмени!», я уже знала, что сейчас будет.
Теперь, стоя под её взглядом, полным праведного гнева, я развернулась и пошла в комнату собирать вещи.
Григорий зашёл через десять минут, когда я складывала одежду в сумку.
— Куда ты собралась?
— К родителям.
— Да брось. Она отойдёт, это же мать. Ну поругались, с кем не бывает. Это всего лишь пельмени.
Я остановилась и посмотрела на него. На этого мужчину, который десять месяцев назад обещал мне семью.
— Поедешь со мной?
Он отвёл взгляд.
— Катя, будь разумной. У твоих родителей ремонт, там краска пахнет. У меня аллергия на краску, я не могу. Давай переждём пару дней, мать успокоится…
— У тебя нет никакой аллергии, Григорий.
— Есть! Ты просто не понимаешь!
Я застегнула сумку, взяла телефон и набрала отца. Григорий стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу, но не двигался с места.
— Так ты правда уезжаешь? Из-за каких-то пельменей?
— Нет. Из-за того, что ты стоишь и смотришь, как твоя мать меня унижает. И молчишь.
Он открыл рот, но я не дала ему ответить.
— Три месяца ты молчал, когда она будила меня в пять утра грохотом. Молчал, когда не давала мне еды. Молчал, когда рылась в наших вещах. Ты молчал всегда, Григорий. Потому что так удобнее.
Отец приехал через двадцать минут. Григорий помог донести сумку до машины, но в салон не сел. Стоял у подъезда, засунув руки в карманы, и смотрел, как мы уезжаем.
Родители не задавали вопросов. Мама стелила мне, готовила, гладила по голове, когда я не могла заснуть. Отец молчал, но по его лицу я видела, что он всё понял.
На третий день я позвонила Григорию.
— Я подам на развод после родов.
— Катя, ну давай ещё подумаем…
— Нет. Всё кончено.
— Я буду платить алименты, я не отказываюсь от ребёнка.
— Хорошо.
Я положила трубку. Больше мы не разговаривали.
Сын родился в конце февраля. Григорий приехал в роддом, постоял у палаты десять минут и ушёл. Алименты приходили исправно, но видеться с ребёнком он не просился.
Первый год я жила у родителей, работала удалённо, по ночам качала сына и плакала от усталости в подушку, чтобы никто не слышал. Потом слёзы закончились, пришла злость. Злость давала силы.
Я устроилась главным бухгалтером в строительную фирму. Через полтора года взяла ипотеку на однокомнатную квартиру — небольшую, на окраине, но свою.
Через три года мне позвонила Вера. Голос её был смущённым.
— Катерина, привет. Не подумай ничего, я просто хотела… извиниться. За тот ужин. Я потом думала, и мать правда что-то подсыпала в фарш. Она тебя ненавидела, все это знали. Прости, что промолчала тогда.
— Спасибо, что позвонила, — сказала я ровно.
— Ещё хотела рассказать… Гриша женился. На Надежде, она продавщица в универмаге. Мать в ярости — они её переселили в маленькую комнату, а сами заняли лучшую. Надежда теперь там командует, как хозяйка.
Я усмехнулась, представив лицо Зои Павловны.
— И что мать?
— Плачется всем подряд, что невестка её выживает. Говорят, Надежда с Гришей даже место в пансионате для неё присматривают. Гриша молчит, как всегда.
Когда разговор закончился, я ещё долго сидела на кухне и смотрела в окно. Сын играл на ковре с машинками, что-то бормоча себе под нос.
Мне не было жаль Зою Павловну. Совсем. Она получила ровно то, что создала своими руками: одиночество, равнодушие сына и чужую женщину в доме, которая вытесняла её так же, как когда-то она вытесняла меня.
Григорий тоже получил своё. Он выбрал молчание, а молчание оказалось билетом в никуда.
Я встала, налила суп и села рядом с сыном на пол. Он протянул мне красную машинку.
— Мама, смотри, она самая быстрая!
— Вижу, — сказала я и обняла его за плечи.
Моя квартира была маленькой, ипотека тяжёлой, зарплата скромной. Но это была моя жизнь. Мой дом, мои правила, мой выбор.
Иногда по ночам я вспоминала тот ужин с пельменями. Лицо Григория, когда он выплюнул еду. Крик свекрови. Своё молчание. Тогда мне казалось, что я попала не в ту семью.
Теперь я понимала: мне повезло, что я ушла. Что не осталась ждать, когда Григорий наконец заступится, когда Зоя Павловна смилостивится, когда всё само собой рассосётся.
Ничего не рассасывается само. Люди не меняются, если им удобно оставаться прежними.
Вечером, укладывая сына спать, я услышала его сонный шёпот:
— Мама, а у нас хорошо.
— Да, — сказала я. — У нас хорошо.
Те пельмени оказались самым честным, что случилось в том доме. Они показали мне сразу всё: кто есть кто, кто за кого стоит и чего стоят эти люди.
Зоя Павловна думала, что сломает меня, заставит ползать и просить прощения. Она ошиблась. Она просто вытолкнула меня из клетки, в которую я сама залезла, поверив обещаниям.
Теперь у свекрови есть новая невестка — жёстче и злее. А у меня есть сын, квартира и жизнь, в которой не нужно оправдываться за то, что я дышу.
Я выключила свет в детской, прошла на кухню. Где-то там, на другом конце города, Зоя Павловна сидит в маленькой комнате и, может быть, думает о том, как всё вышло. А может, до сих пор считает себя правой.
Мне уже не важно.
Я села у окна с горячим чаем. За стеклом моргали фонари, город жил своей жизнью, я — своей.
И это было правильно.
