Максим сказал, что в субботу они едут к его родителям на ужин, и Марина сразу поняла — это проверка. Он младше на шесть лет, работает продавцом-консультантом, а она руководит отделом в крупной компании связи.
Его мать — Жанна Дмитриевна, инженер-пенсионерка с закрытого завода, женщина, для которой слова «статус» и «уровень» значат больше, чем «любовь».
Марина не спросила ничего, просто кивнула и продолжила резать грушу для пирога. Когда внутри нарастает тревога, руки должны быть заняты.
В пятницу она долго стояла перед шкафом, перебирая платья. Выбрала тёмное, простое, без излишеств. Серебряное колечко от бабушки. Максим обнял её и сказал, что она красивая. Марина промолчала, потому что знала: на этом ужине её будут мерить не по ней самой.
Про французский она не сказала ничего. Зачем? Выучила его сама, по старым учебникам прабабушки-гувернантки, просто потому что нравилось. Это было её — личное, тихое, никому не нужное. И она решила, что пусть так и останется.
Квартира родителей Максима встретила запахом чистящего средства и чем-то кислым. Жанна Дмитриевна открыла дверь в строгом дорогом костюме, улыбнулась вежливо, но глаза остались ледяными. Марина протянула руку — женщина кивнула и отступила, пропуская в коридор.
— Проходите. Павел Петрович уже накрыл.
Отец Максима оказался теплее. Пожал руку, улыбнулся. Марина выдохнула, но рано. Жанна Дмитриевна усадила всех за стол и начала.
— Где учились, Марина?
— В педагогическом. Потом прошла переквалификацию, управление проектами.
— Педагогический… — женщина растянула слово, будто пробуя что-то невкусное. — Не технический, конечно. А работаете где?
— Руковожу отделом в телекоммуникационной компании. Решаю логистические задачи, координирую команду из двадцати человек.
— Менеджер, значит, — Жанна Дмитриевна налила себе воды, Марине не предложила. — Ну, это неплохо. Максим у нас тоже в торговле, но мы надеялись, что он пойдёт на завод. Инженерное дело — это фундамент. А всё остальное… ну, вы понимаете.
Марина поняла. Для этой женщины её работа — просто «разговоры по телефону». Максим молчал, сжав челюсти, смотрел в тарелку. Павел Петрович попытался заговорить о погоде, но жена его оборвала:
— Родители ваши кем были?
— Мама — библиотекарь, отец — водитель автобуса.
— Понятно, — это прозвучало как диагноз.
Марина сжала пальцы под столом, но лицо осталось спокойным. Она привыкла не показывать, когда больно.
Ужин тянулся мучительно. Жанна Дмитриевна рассказывала о заводских достижениях, о премиях, о статусе. Марина слушала, кивала, ела слишком солёное заливное. Максим несколько раз пытался что-то сказать, но мать его обрывала.
Когда подали десерт, Максим встал помочь отцу принести чайник. Марина осталась с Жанной Дмитриевной наедине. И тут женщина, выпрямив спину, повернулась к мужу и заговорила по-французски. Негромко, уверенно, чтобы «эта девушка» ничего не поняла.
— Regarde cette robe bon marché. Et cette bague de pacotille, — посмотри на это дешёвое платье. И это дешевое кольцо.
Марина продолжала медленно есть пирожное, не подавая виду. Но внутри всё похолодело.
— Elle travaille dans un centre d’appels, Pavel. Ce n’est pas sérieux. Pas de manières, pas d’avenir. Elle est trop… vulgaire pour notre famille, — она работает в каком-то колл-центре, Павел. Это несерьёзно. Ни манер, ни будущего. Она слишком… вульгарна для нашей семьи.
Павел Петрович попытался возразить, но жена не дала:
— Notre fils mérite une femme de son niveau. Pas cette… vendeuse, — наш сын заслуживает женщину своего уровня. А не эту… продавщицу.
Марина отложила вилку. Подняла глаза и посмотрела прямо на Жанну Дмитриевну. Та даже не замечала её взгляда, продолжала говорить, уверенная в своей безнаказанности. Марина выпрямилась, положила салфетку на стол и заговорила — медленно, отчётливо, на чистом французском:
— Merci pour votre sincérité, Jeanne Dmitrievna. C’est fascinant de voir comment l’arrogance peut coexister avec une telle ignorance, — спасибо за вашу искренность, Жанна Дмитриевна. Восхитительно видеть, как высокомерие уживается с такой невежественностью.
Жанна Дмитриевна замерла. Ложка выпала из её руки и звякнула о край тарелки. Лицо стало серым.
Марина продолжила, не повышая голоса:
— Vous m’avez jugée sans me connaître. Mais maintenant, vous savez que je vous ai comprise. Chaque mot, — вы судили меня, не зная. Но теперь вы знаете, что я поняла вас. Каждое слово.
Павел Петрович опустил глаза. В этот момент из кухни вернулся Максим.
— Что происходит?
Марина встала, взяла сумку.
— Твоя мать только что объяснила мне по-французски, что я вульгарная продавщица из колл-центра и недостойна вашей семьи. Я ответила ей на том же языке.
Максим посмотрел на мать. Та сидела, побелевшая, не в силах вымолвить слово.
— Мама, это правда?
Жанна Дмитриевна открыла рот, но голоса не было.
Максим развернулся к отцу:
— Папа?
Павел Петрович кивнул, глядя в пол.
Марина надела пальто в коридоре. Максим схватил своё.
— Ты унизила её, — его голос был тихий, но жёсткий. — Ты думала, что она не поймёт, и ты можешь безнаказанно оскорблять человека, которого я люблю. Ты унизила меня. Я ухожу. И не вернусь, пока ты не поймёшь, что твой статус и твоя гордость — ничто по сравнению с порядочностью.
Дверь захлопнулась.
Три дня Максим не брал трубку, когда звонила мать. Марина не давила, просто была рядом. Пекла свой пирог, читала, ждала. На четвёртый день позвонил Павел Петрович. Сказал, что Жанна Дмитриевна не спит, не ест, и впервые за двадцать лет плачет. Максим молчал в трубку. Потом сказал коротко:
— Это её выбор.
— Она хочет извиниться.
— Пусть извиняется перед Мариной. Не передо мной.
Вечером того же дня в дверь позвонили. Марина открыла — на пороге стояла Жанна Дмитриевна. Без костюма, в простом вязаном свитере, с красными глазами и банкой солёных огурцов в руках.
— Можно войти?
Марина молча отступила. Женщина прошла, поставила банку на стол, села на краешек дивана. Молчала долго, потом заговорила, глядя в пол:
— Всю жизнь я боялась потерять сына. Боялась, что он найдёт кого-то из другого мира, и я не смогу за ним угнаться. Вы — из мира, который мне непонятен. Быстрее, гибче, современнее. А я — из семидесятых, из чертежей и заводских расчётов. Мне было страшно. И я защищалась единственным способом, который знаю — высокомерием.
Она подняла глаза:
— Я судила вас не за то, кто вы, а за то, чего, как мне казалось, у вас нет. Я была жестока. Я была несправедлива. Я прошу прощения.
Марина смотрела на неё молча.
— Моя мама была учительницей французского, — Жанна Дмитриевна продолжила, и голос дрогнул. — Она хотела, чтобы я пошла по её стопам, но я выбрала завод. Всю жизнь доказывала, что я не хуже. Что инженер — это престижно. Что статус важнее. А сегодня я поняла, что ошибалась. Что не профессия делает человека. И не статус. А выбор.
Она встала, достала из кармана маленький свёрток:
— Это мамины серёжки. Она передала их мне перед уходом из жизни и сказала: отдай той, кто не побоится быть собой. Я думала, что это будет моя дочь, но дочери у меня не было. А теперь я понимаю, что это должны быть вы.
Марина развернула свёрток — старинные серебряные серёжки с маленькими гранатами.
— Я не знаю, простите ли вы меня, — Жанна Дмитриевна шагнула к двери. — Но я хотела, чтобы вы знали: я была неправа. Полностью.
Марина посмотрела на серёжки, потом на женщину.
— Огурцы возьмите с собой. Серёжки оставьте.
Жанна Дмитриевна замерла.
— Вы… простите?
— Нет, — Марина покачала головой. — Не сейчас. Но серёжки оставлю. Потому что ваша мама права: нужно не бояться быть собой. И вы сегодня, впервые, пришли такой, какая вы есть. Без костюма, без маски, без высокомерия. Это уже что-то.
Жанна Дмитриевна кивнула, вытерла глаза и вышла.
Максим обнял Марину со спины:
— Ты сильная.
— Не сильная. Просто не стала молчать. Представляешь, я чуть не промолчала? Сидела бы, ела пирожное и делала вид, что не слышу. А потом бы весь вечер улыбалась. А утром бы поняла, что предала саму себя.
— Но ты не промолчала.
— Нет. Потому что если я хочу, чтобы меня уважали, я должна сначала уважать себя.
Она надела серёжки с гранатами и посмотрела на себя в зеркало. Максим стоял рядом, и они молчали, потому что всё важное уже было сказано.
Через две недели Жанна Дмитриевна снова позвонила в дверь. Принесла не огурцы — принесла старую кулинарную книгу на французском, в кожаном переплёте, с пометками на полях.
—Это мамина. Она учила по ней. Хотела бы, чтобы вы её взяли.
Марина приняла книгу, пролистала страницы. Записи на полях, рецепты, заметки — целая жизнь.
— Спасибо.
— Павел Петрович передаёт, что очень хотел бы снова увидеть вас обоих. Просто чай, без официоза. Если вы согласитесь.
Марина посмотрела на Максима. Он кивнул.
— Согласны. Но при одном условии.
Жанна Дмитриевна замерла:
— Каком?
— Больше никакого французского за моей спиной. Если хотите что-то сказать — говорите мне в лицо. На любом языке.
Женщина выдохнула, и впервые на её губах появилась настоящая улыбка:
— Договорились.
Когда дверь закрылась, Максим спросил:
— Почему ты тогда не сказала сразу, что знаешь французский?
Марина открыла книгу, провела пальцами по выцветшим строчкам:
— Потому что хотела увидеть правду. Если бы я сказала сразу, твоя мать просто вела бы себя осторожнее. Улыбалась бы, кивала, а думала бы то же самое. А так я услышала, что она думает на самом деле. И она поняла, что я услышала. Иногда люди меняются только тогда, когда их ловят на лжи.
— Ты специально молчала?
— Да. Я сделала вид, будто не знаю языка. И дождалась, пока она скажет всё, что думает. Это был риск — могла услышать что-то ещё хуже. Но я услышала правду. А с правдой хотя бы можно работать.
Максим обнял её:
— Ты страшная женщина.
— Нет. Просто честная.
Она закрыла книгу и поставила на полку — рядом со своими старыми учебниками, по которым когда-то выучила язык, чтобы читать в оригинале. Не для статуса, не для работы. Просто потому что хотела. И это оказалось самым важным — делать то, что хочешь, и не бояться показать, кто ты есть. Даже если для этого сначала нужно промолчать.
А через окно был виден вечерний город, и где-то там Жанна Дмитриевна впервые за много лет открывала мамин альбом с фотографиями и плакала — но уже не от стыда, а от облегчения. Потому что наконец-то сняла маску.
