— Ты вообще понимаешь, что мы живём в долгах? Твоя мать снова приходила, ты знаешь об этом? — Олеся стояла в прихожей, сжимая в руках пачку квитанций, только что вынутых из почтового ящика. Её пальцы побелели от напряжения. — Опять предупреждение! На этот раз грозят отключить газ! Газ, Андрей!
Андрей, только что переступивший порог, медленно снимал кроссовки, не глядя на жену. Его плечи были ссутулены, взгляд устремлён в пол.
— Ну, видел я письмо. Успокойся, Олесь. Решим как-нибудь. Не в первый раз.
— Как-нибудь? — её голос взлетел до визга. — Как именно? Твоей зарплаты хватило только на очередной платёж по кредиту, который ты взял на шубу для своей мамы? А на нашу жизнь, на коммуналку, на еду — уже нет?
Он промолчал, прошел в зал и плюхнулся на диван, включив телевизор. Громкий рекламный джингл заполнил комнату. Этот звук, этот его уход в себя, в экран, в молчание, доводил её до белого каления. Она шла за ним, наступая ему на пятки.
— Выключи! Выключи это сейчас же! — она схватила пульт и вырубила телевизор. В квартире повисла гнетущая тишина. — Я говорю с тобой! Мы на грани, слышишь? Я не могу так больше! Я каждый месяц доплачиваю из своих денег, которые копила на машину, просто чтобы у нас был свет и вода! А ты? Ты продолжаешь таскать ей всё, что она ни попросит!
— Она моя мать, — прорычал он, наконец поднимая на неё глаза. В них читались усталость и раздражение. — У неё одна жизнь. Она хочет пожить нормально.
— Нормально? — Олеся фыркнула, с силой швырнув пачку квитанций на журнальный столик. Бумаги разлетелись веером. — Нормально — это когда ты не залезаешь в долги, чтобы удовлетворить все прихоти пенсионерки, у которой есть собственная квартира и работа! Нормально — это когда ты заботишься о своей семье! О нас! А мы для тебя что? Общага? Приложение к твоей маме?
Он резко встал, его лицо исказила гримаса гнева.
— Хватит! Надоело! Каждый день одно и то же! Деньги, долги, мама! У меня голова трещит от этого!
— А у меня от твоего безразличия сердце разрывается! — выкрикнула она, чувствуя, как слёзы подступают к горлу, но она с силой их глотала. Плакать она не даст себе. Уже нет. — Я прихожу с работы, а тут — она. Сидит на моём диване, пьёт из моей чашки мой чай и рассказывает, какая у соседки Людки новая кофемашина. И я уже знаю, знаю, Андрей, что через неделю ты придёшь и скажешь, что нам «нужно» взять ещё один кредит. На кофемашину. Потому что твоя мать «не хуже людей»!
— А разве она хуже? — он сделал шаг к ней, смотря сверху вниз. — Она всю жизнь на заводе горбатилась, одна меня поднимала. Она заслужила немного комфорта!
— Комфорта? Андрей, да она просто пользуется тобой! Она видит, что ты не умеешь говорить «нет», и нажимает на эту кнопку снова и снова! Телефон, ремонт в ванной, золотое кольцо, телевизор, пуховик, а теперь вот шуба! Шуба, блин, в конце апреля! Она что, в ней по майским праздникам гулять будет?
— Не смей так говорить о моей матери! — он пробил кулаком спинку дивана. Мебель жалко вздрогнула.
— А ты перестань вести себя как мальчик, который боится, что мама заберёт у него машинку! Ты взрослый мужчина! У тебя жена! У тебя дом! Или этот дом для тебя ничего не значит?
Он отвернулся, подошёл к окну. За стеклом медленно опускался вечер, окрашивая серые панельные дома в сиреневые тона. В соседнем окне зажгёлся свет — такая же жизнь, такие же семьи, такие же, наверное, проблемы. Но ей казалось, что хуже их ситуации нет ни у кого.
— Ты не понимаешь, — тихо сказал он. — Она звонит, плачет. Говорит, что все уже всё имеют, а она в старой одежде ходит. Что соседки смотрят на неё с жалостью.
— И ты ведёшься на эти слёзы? — Олеся подошла к нему вплотную. — Андрей, послушай себя. Ты описываешь поведение манипулятора. Настоящая мать не будет доводить собственного сына до финансовой ямы ради шубы. Настоящая мать спросила бы, как у вас дела, не нужна ли вам помощь!
— Она помогает, как может!
— Чем? Советами, как мне лучше тебя готовить? Или рассказами о том, что я плохо протираю пыль на антресолях?
Он резко развернулся, его глаза блестели в полумраке.
— А ты идеальная? Ты всегда так… холодна с ней. Смотришь свысока. Она это чувствует!
— Я с ней нормальна, пока она не начинает выкачивать из тебя деньги! — Олеся отступила на шаг, чувствуя, что разговор опять уходит в привычную колею взаимных упрёков. — Ладно. Забудем про твою мать на секунду. Давай поговорим о нас. О наших деньгах. Вернее, об их отсутствии. Как мы будем платить за газ? У тебя есть хоть какая-то идея?
Он молчал, упрямо глядя в окно.
— У меня есть, — сказала Олеся, и её голос приобрёл металлический оттенок. — Я уже заплатила. Вчера. С последней своей зарплаты. Той, что я собиралась потратить на новые шины для машины. Теперь я буду ещё полгода ездить на лысой резине и молиться, чтобы не было гололёда. Потому что твоя мама «заслужила» шубу.
Он обернулся, на его лице мелькнуло что-то похожее на удивление.
— Ты… заплатила? Почему ты мне ничего не сказала?
— А что бы изменилось? — она горько усмехнулась. — Ты бы снова пошёл и взял в долг у коллег, чтобы отдать мне? И мы бы снова остались с тобой на нуле? Нет уж. Лучше уж я сама. По крайней мере, я знаю, что это последний раз. Больше я ничего платить не буду.
— Что это значит? — он нахмурился.
— Это значит, что с этого месяца мы ведём раздельный бюджет. Ты — свои долги, я — свои расходы. Коммуналку пополам. Продукты — кто что может. Я не собираюсь больше финансировать твою мать через тебя.
Он смотрел на неё с недоверием, будто она говорила на иностранном языке.
— Ты с ума сошла? Мы же семья! Какой раздельный бюджет?
— Семьи, Андрей, не сидят по уши в долгах из-за прихотей одной из матерей! — её голос снова начал срываться. — Семьи строят общее будущее! А мы что строим? Пирамиду из кредитных обязательств перед твоей мамой? Я больше не хочу в этом участвовать. Решай свои проблемы сам.
— Мои проблемы? — он фыркнул. — А квартира это чья? Твоя. Родители тебе её подарили. Я тут как бы на птичьих правах. Может, тебе и меня на раздельный бюджет поставить? Сдавай мне комнату, что ли?
Эти слова ранили глубже, чем она ожидала. Они жили здесь два года, с самого начала их брака. Она никогда, ни единым намёком не давала ему понять, что считает квартиру только своей. Это был их общий дом.
— Это низко, Андрей, — прошептала она. — Очень низко.
В глазах мелькнуло раскаяние, но он не стал извиняться. Вместо этого он прошёл на кухню, и она услышала, как он наливает себе воду. Олеся осталась стоять в центре зала, глядя на разбросанные по полу квитанции. Каждая бумажка была немым укором, свидетельством её собственной глупости. Она слишком долго закрывала глаза, надеялась, что он одумается, что это просто временные трудности. Но трудности не заканчивались. Они накапливались, как снежный ком, и вот сейчас этот ком готов был обрушиться на неё, похоронив под обломками все её надежды.
Она присела на корточки и стала собирать бумаги. Руки дрожали. Предупреждение об отключении газа, счёт за электричество, напоминание об оплате домофона, рекламный проспект нового микрофинансового центра с заманчивыми условиями — ирония судьбы. И среди этого всего — смятый чек из ювелирного магазина. Он выпал, должно быть, из кармана Андрея. Она развернула его. Золотая подвеска. Цена — семнадцать тысяч рублей. Дата — сегодняшняя.
Сегодня. Пока она вкалывала на работе, думая, как бы растянуть деньги до следующей зарплаты, он стоял в ювелирном магазине и покупал своей матери золотую подвеску. На те деньги, что, по его словам, ушли на «срочный платёж по кредиту».
Внутри что-то оборвалось. Острая, холодная пустота заполнила всё пространство груди. Она больше не злилась. Не было ни обиды, ни раздражения. Только ледяное, кристально ясное понимание. Всё кончено.
Она медленно поднялась, с чеком в руке, и пошла на кухню. Андрей пил воду прямо из кувшина, прислонившись к холодильнику.
— Это что? — её голос прозвучал непривычно ровно и тихо.
Он обернулся, увидел в её руке бумажку, и его лицо вытянулось.
— Это… маме на день рождения, — пробормотал он. — Ты же знаешь, на следующей неделе.
— День рождения, — повторила она. — Семнадцать тысяч. На подвеску. В то время как у нас долг за газ.
— Я же сказал, мы как-нибудь…
— Нет, Андрей, — она перебила его. Голос всё так же не дрожал. — Никакого «как-нибудь» больше не будет. Уходи.
Он смотрел на неё, не понимая.
— Что?
— Уходи. Собирай вещи и поезжай к своей маме. Поздравь её с днём рождения лично. И останься там.
— Ты выгоняешь меня? — в его голосе прозвучало неподдельное изумление. — Из-за какой-то подвески?
— Нет, — покачала головой Олеся. — Из-за всех подвесок, всех телефонов, всех шуб и всех кредитов. Из-за каждого нашего неоплаченного счёта. Из-за каждого твоего вранья. Из-за того, что я тебе больше не верю. И, кажется, уже не люблю. Уходи.
Он продолжал стоять, словно вкопанный, с пустым стаканом в руке. Его рот был приоткрыт, глаза бегали по её лицу, пытаясь найти хоть намёк на шутку, на истерику, на что угодно. Но её лицо было спокойным и твёрдым, как камень.
— Олеся… подожди… — он наконец выдохнул. — Давай поговорим. Нормально.
— Мы уже всё сказали. Все слова были. Остались только поступки. Мои начинаются с того, что я возвращаю себе свою жизнь. А твои — с того, что ты уходишь. Собирай свои вещи. Сейчас.
Она развернулась и вышла из кухни, оставив его одного с его стаканом, его изумлением и его долгами. Она прошла в спальню, села на кровать и уставилась в стену. Сердце колотилось где-то в горле, но внутри была та самая, выстраданная тишина. Решение было принято. Точка поставлена.
Через некоторое время она услышала, как он зашуршал в прихожей, потом шаги в зале, скрип дверцы шкафа. Он начал собираться. Олеся закрыла глаза. Это было больно. Невыносимо больно. Но продолжать жить так, как жили последние месяцы, было бы ещё больнее. Это была боль медленного, унизительного угасания. А это — боль резкого, чистого разреза. Он заживёт. А то — нет.
Сумка с его вещами оказалась на удивление маленькой. Один чемодан и спортивная сумка. Всё, что он считал своим за два года жизни здесь. Олеся стояла в дверном проёме и наблюдала, как он застёгивает молнию на чемодане. Его движения были медленными, неуверенными, будто он всё ещё надеялся, что это дурной сон, от которого вот-вот проснётся.
— Ты серьёзно, — произнёс он, не вопрос, а констатацию. Голос был глухим, безжизненным.
— Абсолютно, — так же ровно ответила Олеся.
Он поднял на неё взгляд. В его глазах она увидела странную смесь — обида, злость, но больше всего — растерянность. Ребёнка, которого наказали, но так и не объяснили за что.
— И что я теперь маме скажу? — спросил он с какой-то дурацкой, нелепой надеждой.
Олеся чуть не рассмеялась. Горько, истерично.
— Скажи, что у тебя больше нет денег на её подвески. Скажи, что твоя жена оказалась чёрствой эгоисткой и выгнала тебя. Скажи что угодно, Андрей. Это теперь твои проблемы. И твоей мамы.
Он поморщился, как от удара.
— Я не могу просто так уйти. Мы должны всё обсудить. Юридически… финансово…
— Мы всё обсудим. Через моих родителей и, если понадобится, через юриста. Ты же помнишь, квартира моя. Прописки у тебя здесь нет. Так что давай без сцен. Просто уйди.
Он взялся за ручку чемодана, потом опустил её.
— Я не брал тот кредит на шубу.
Олеся уставилась на него.
— Что?
— Я не брал. Я… соврал. Денег не было. Я сказал, что взял, чтобы она отстала. А сам… я занял у Сергея с работы. Сорок тысяч. Отдавать в конце месяца.
Несколько секунд Олеся молча переваривала эту информацию. Он не взял кредит. Он взял в долг у друга. Казалось бы, какая разница? Долг есть долг. Но враньё… Он солгал не только ей, но и своей матери. Создал видимость, что исполнил её каприз, залез в долги, но не кредитные, а личные. Это было ещё унизительнее.
— Поздравляю, — наконец выдавила она. — Ты достиг дна. Врёшь всем подряд, лишь бы сохранить свой шаткий мир. Только мира нет, Андрей. Есть иллюзия, которую ты кормишь враньём. Уходи. И займись своими сорока тысячами. Мне они не интересны.
Последняя надежда погасла в его глазах. Он понял, что слов, оправданий, обещаний больше нет. Есть только дверь. Он потянул чемодан на колёсиках, взял спортивную сумку через плечо и направился к выходу. Олеся отошла, давая ему пройти.
Он остановился в прихожей, его рука потянулась к ручке двери, но не повернула её.
— Я… я люблю тебя, Олесь.
Эти слова прозвучали так нелепо, так неуместно, что у неё перехватило дыхание.
— Нет, — тихо, но очень чётко сказала она. — Ты любишь свою маму. А ко мне ты просто привык. Или тебе было удобно. Но это не любовь. Любовь не разрушает. А ты разрушил всё, что у нас было.
Он вышел, не оглядываясь. Дверь закрылась с тихим щелчком. Не громыхнула, не хлопнула — именно щёлкнула, поставив финальную точку. Олеся прислонилась лбом к прохладной поверхности двери. Всё тело вдруг затряслось в мелкой, неподконтрольной дрожи. Она медленно сползла на пол, на холодный кафель прихожей, и закрыла лицо руками. Рыданий не было. Были только тихие, прерывистые всхлипы и слёзы, которые текли ручьями, оставляя солёные следы на её пальцах.
Она сидела так, не знаю сколько времени. Может, десять минут, может, час. Пока дрожь не утихла, а слёзы не иссякли. Она поднялась, подошла к раковине, умылась ледяной водой. Вода освежила, вернула в реальность. Она обернулась, окинула взглядом квартиру. Пусто. Тишина. Но это была не та гнетущая тишина, что бывала после их ссор. Это была тишина после бури. Разрушительная, но чистая.
Она прошла в зал, подняла с пола чек из ювелирного магазина, аккуратно разорвала его на мелкие кусочки и выбросила в урну. Потом собрала все квитанции, разложила их стопкой на столе. Завтра она сядет и составит чёткий план. Как жить дальше. На одну зарплату. Без долгов. Без его вранья. Без его матери.
Она подошла к окну. На улице совсем стемнело. В окнах горели огни. Чья-то жизнь, чьи-то семьи. Её жизнь была теперь другой. Одна. Но своей. Она положила ладонь на холодное стекло. Где-то там он шёл по улице к автобусной остановке, вёз свои чемоданы к матери. К своей судьбе. А у неё начиналась своя.
Вдруг зазвонил её телефон. Она вздрогнула, посмотрела на экран. «Валентина Сергеевна». Олеся уставилась на мигающую надпись. Сердце на мгновение ёкнуло — старый, привычный рефлекс: свекровь, надо ответить, а то будет скандал. Но потом она выдохнула. Какой скандал? Какая свекровь? Это просто посторонняя женщина, которая когда-то была частью её жизни.
Она провела пальцем по экрану, отклонила вызов, а затем заблокировала номер. Наступила тишина. Настоящая, принадлежащая только ей. Олеся глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Впереди была ночь. Длинная, трудная. Но утро будет новым. Первым утром её новой жизни. И это стоило того, чтобы пережить сегодняшнюю боль.
