Знаете, есть такой кухонный нож… старый, еще советский, с черной пластмассовой ручкой. Лезвие сточилось, стало тонким, как ноготь. Виктор всегда смеялся, что им только масло мазать. А я им картошку чистила. В тот вечер я как раз чистила картошку на ужин. Он вошел на кухню, уже в пальто. В нашем крошечном коридоре, заставленном обувью, это всегда было событием — развернуться в пальто.
Я посмотрела на него. На картофельную кожуру на моих руках. На часы. Было семь.
«Ты куда?» — спросила я.
Виктор не смотрел на меня. Он смотрел куда-то мимо, на кафель, который я отмывала в субботу. Он поправил шарф. Шарф, который я подарила ему на прошлый Новый год.
«Марина, — сказал он. Голос был чужой. Как у диктора, объявляющего станцию. — Я ухожу. Я встретил другую женщину. Ты мне больше не жена».
И всё.
Он сказал это негромко. Буднично. Как будто сказал: «Купи хлеба».
Я стояла с этим ножом в руке. А в голове билась только одна мысль, до смешного глупая: «Картошка. Он же любит жареную картошку. А я ее уже почистила…»
Он положил ключи на тумбочку. Не бросил, нет. Аккуратно положил. И вышел.
Дверь лифта лязгнула. Я всё стояла. В руке остывала картофелина. В квартире, в которой мы прожили тридцать лет, впервые стало абсолютно, оглушительно тихо. Он даже не кричал. Он просто… выписал меня из своей жизни. Как просроченный журнал из библиотечного фонда.
Часть 1. Тишина
Первая ночь была самой страшной. Нет, не так. Страшной она стала потом. Сначала была не-жизнь. Я так и сидела на кухне, пока вода в кастрюле с картошкой не остыла. Потом, как автомат, выключила газ, который так и не зажгла. Вытерла руки. Прошла в комнату.
Его халат висел на двери. Его тапочки стояли у дивана. Квартира была полна им — его запахом, его вещами, его отсутствием. Я легла на нашу кровать, на свою половину, и впервые за тридцать лет не отодвинулась к краю, чтобы оставить ему место. Я лежала ровно посередине. И смотрела в потолок.
Я не плакала. Слез не было. Было только гулкое, вязкое недоумение. Как это? Вот так просто? Тридцать лет. Сын, дочь, внуки. Общие шутки, которые понимали только мы. Ипотека, которую мы тащили вместе в девяностые. Его язва. Моя мама, которую мы хоронили вместе… Как это всё можно просто взять и «отменить»?
В пять утра я проснулась от холода. Одеяло сползло. Я всегда мерзла, а он всегда был горячий, как печка, и ворчал, что я прижимаюсь к нему ледяными ногами. Я потянулась… и наткнулась на пустоту.
Вот тогда я заплакала. Не от обиды. От физического холода.
В семь утра зазвонил будильник. Я встала. Умылась. Посмотрела в зеркало. Оттуда на меня глядела посторонняя женщина. Обычная. 58 лет. Марина Анатольевна. Главный библиотекарь отдела каталогизации. Сеточка морщин у глаз, которые всегда казались ему «смешливыми». Бледная. Чужая.
Я пошла на работу. В наш «Белинского». На автомате. Села в трамвай, который полз по утреннему, заснеженному Екатеринбургу. Люди дремали, уткнувшись в воротники. Город еще не проснулся, а моя жизнь уже кончилась.
Всю дорогу я смотрела на свои руки в варежках. На левой, под варежкой, кольцо. Оно вдруг стало невыносимо тяжелым.
На работе я погрузилась в спасительную рутину. Карточки, шифры, новые поступления. «Марина Анатольевна, посмотрите библиографическое описание». «Марина Анатольевна, у нас в базе завис…» Я кивала, исправляла, отвечала. Мой голос звучал ровно. Слишком ровно.
Леночка, из читального зала, заглянула ко мне: «Вы какая-то бледная сегодня. Виктор Степанович приболел?»
Виктор Степанович. Мой муж. Его все знали, он всегда встречал меня с работы, если было поздно.
«Да, — соврала я, не поднимая глаз от каталога. — Давление. Лежит».
«Ох, эти мужики, — вздохнула Леночка. — За ними глаз да глаз».
Я кивнула.
Только вечером, вернувшись в пустую квартиру, я заметила. Его зимние ботинки, самые теплые, на меху, стояли в коридоре. Он ушел в демисезонных. Вчера было минус пять. А сегодня ночью обещали до минус пятнадцати.
Моей первой мыслью, идиотской, материнской, было: «Он же замерзнет».
Я схватила телефон, чтобы позвонить ему, чтобы накричать… и не смогла. Куда звонить?
Я села на обувную полку рядом с этими ботинками. И поняла: я не знаю, что делать дальше. Вообще. Ничего.
В этот момент телефон зазвонил сам. Дочь. Катя.
«Мамуль, привет! Вы как? Мы тут с Игорьком думали к вам в субботу заскочить, внука подкинуть…»
Я смотрела на ботинки мужа.
«Катюш, — сказала я, и голос предательски дрогнул. — Не в эту субботу. Папа… папа на дачу уехал. Срочно. По делам».
«На дачу? Зимой? Что там делать?» — удивилась Катя.
«Трубы, — соврала я. — Сказал, надо проверить. Боится, что прорвало».
«Странный он у тебя. Ладно, мам, тогда созвонимся!»
Я положила трубку. Ложь далась мне так легко, что стало душно. Я только что покрыла его. Предателя.
Я зашла на кухню. На плите стояла кастрюля с потемневшей, склизкой картошкой.
Я открыла шкафчик над раковиной, где мы хранили аптечку. И долго смотрела на нее. Но достала не корвалол. Я достала маленькую, пыльную гостевую папку. Ту, где лежали документы на квартиру, на дачу, свидетельства о рождении детей.
Я искала не знаю что. И нашла. Маленькой синей банковской папки, в которой лежал наш «неприкосновенный запас», вклад, который мы копили на «черный день»… папки не было.
Он ушел не просто так. Он ушел, забрав наши общие деньги. И вот это было страшнее, чем другая женщина. Это было уже не предательство. Это был расчет.
Часть 2. Цифры
«Черный день» настал. Я сидела на кухонном полу, обложившись документами. В голове стучало. Одно дело — уйти, вспылив. Другое — спланировать.
Сколько он это готовил? Неделю? Месяц? Пока я варила ему борщи и гладила рубашки, он готовил побег?
Утром я чувствовала себя не просто брошенной. Я чувствовала себя обокраденной.
Я отпросилась с работы на пару часов. «В ЖЭК надо», — соврала я заведующей. Ноги несли меня в отделение банка. То самое, на углу, куда мы ходили с ним платить за коммуналку.
Молоденькая девочка-операционист, с ярко-синими стрелками на веках, долго смотрела на мой паспорт, потом на экран.
«Марина Анатольевна, — она подняла на меня виноватые глаза. — Вклад был закрыт вчера. В четырнадцать ноль-ноль. По доверенности».
«Какой доверенности?» — прошептала я.
«Генеральная доверенность на управление счетами. От вашего имени на Виктора Степановича. Заверена нотариусом».
Я смотрела на нее и ничего не понимала. Какая доверенность?
И тут я вспомнила. Месяца три назад. Он принес кипу бумаг. «Марин, тут по гаражу надо подписать, беготня с переоформлением, чтобы мне за тебя не мотаться». Я была после смены, уставшая, голова гудела. Я подписала, не глядя. Я же верила ему. Я бы ему жизнь доверила, не то что подпись.
«Вся сумма снята наличными», — тихо добавила девочка, будто извиняясь.
Триста сорок тысяч. Всё, что мы откладывали пять лет. На ремонт. На помощь детям. На похороны, прости господи.
Я вышла из банка. Екатеринбургский ветер бил в лицо мокрым снегом. Триста сорок тысяч. И демисезонные ботинки.
Я дошла до «Плотинки». Села на ледяную гранитную скамейку. Мимо шли студенты, смеялись. Жизнь шла. А я сидела и тупо смотрела на замерзшую Исеть. Он не просто ушел. Он вынул из-под меня стул, на котором я сидела.
Я должна была позвонить детям. Я должна была им сказать.
Первым я набрала Павла. Сына. Он у нас серьезный, в Москве, в какой-то айти-конторе. Умный.
«Мам, привет. Что-то со связью? Говори громче, я в такси».
«Паша, — сказала я, и голос сломался. — Паша, отец от меня ушел».
В трубке помолчали. Шум московской пробки стал как будто громче.
«В смысле «ушел»?» — голос Павла стал жестким, деловым.
«Ушел к другой. Вчера. И… Паша, он снял все деньги со вклада».
Снова молчание. Длинное, тяжелое. Я ждала поддержки. Что он скажет: «Мама, я сейчас прилечу». Что он скажет: «Вот же он…»
«Мам, — сказал Павел ледяным тоном. — Какая доверенность? Как ты могла подписать генеральную доверенность на все счета? Ты вообще читала, что подписывала?»
Он не ругал отца. Он ругал меня.
«Я… я не знала, Паш, он сказал, по гаражу…»
«»Не знала»! Господи, мама, вы как дети, ей-богу! Я же тебе сто раз говорил — всё через меня! Все финансы! Ну что ты теперь будешь делать? Он обчистил тебя, поздравляю. А у меня ипотека, ты знаешь. Я не смогу тебя сейчас содержать».
Он не спросил, как я. Он не спросил, больно ли мне. Он говорил про финансы. Про мою глупость.
Я нажала «отбой».
Я сидела на ледяном граните, и впервые за два дня мне стало не холодно. Мне стало невыносимо жарко от стыда. Меня только что отчитал собственный сын. За то, что меня предали.
Я позвонила Кате. Дочь разрыдалась в трубку.
«Мамулечка! Как же так! Козел какой! Я сейчас к тебе приеду!»
«Не надо, Катюш, — твердо сказала я. — Не надо. У тебя Игорь, ребенок. Я справлюсь».
«Мам, как ты справишься? Он же…»
«Я. Справлюсь. Пожалуйста, не приезжай сегодня. Мне надо… подумать».
Я повесила трубку. Катина жалость была такой же невыносимой, как Пашин гнев. Одна видела во мне дуру, другая — жертву. А я…
А я пока не знала, кто я.
Я вернулась домой. Квартира встретила меня тишиной. Но теперь это была не тишина горя. Это была тишина враждебной территории. Это «наша» квартира? Или это уже «его» квартира, которую он тоже отберет по какой-нибудь доверенности?
Я пошла на кухню и выкинула ту картошку. Вымыла кастрюлю до блеска. Потом открыла холодильник. Выбросила его сосиски. Его баночку с хреном. Его начатый пакет кефира.
Я методично очищала пространство.
Когда в холодильнике остались только мои йогурты и овощи, я почувствовала что-то вроде облегчения.
Тут телефон пиликнул. Сообщение. От Виктора. Первое за два дня.
Я открывала его дрожащими руками. Там не было «прости». Там не было «Марина, как ты».
Там было четыре слова: «Не звони детям. Квартиру обсудим цивилизованно».
«Цивилизованно». Он украл мои деньги и теперь предлагал «цивилизованно» отобрать у меня дом.
Я посмотрела на его тапочки у дивана. Взяла их. И с какой-то брезгливой злостью швырнула в мусорное ведро.
Часть 3. Стекло
Третий день начался со злости. Не с горя, не с тоски, а с ясной, холодной, звенящей злости. Она была как стержень. Я проснулась не разбитой, а собранной.
«Цивилизованно». Это слово стучало у меня в висках.
Я позвонила в первую попавшуюся юридическую контору. «Консультация по разделу имущества».
Меня принял уставший мужчина в мятом пиджаке, в крошечном кабинете, пахнущем пылью и дешевым кофе. Он посмотрел на меня поверх очков.
«Брак зарегистрирован?» — «Да».
«Сколько лет?» — «Тридцать».
«Дети несовершеннолетние есть?» — «Нет».
«Имущество. Что нажито в браке?»
И я начала перечислять. Квартира. Дача. Машина, старенькая «Нива». Гараж.
«Всё, что куплено в браке, — монотонно бубнил он, — делится пополам. Независимо от того, на кого оформлено. Кроме дарственных и наследства».
«Он снял все деньги со счета…»
«По доверенности? — он усмехнулся. — Забудьте. Доказать, что он их снял не «на нужды семьи», почти нереально. Спасибо, что квартиру не продал. Доверенность на счета была или вообще на всё?»
«Я не помню…» — прошептала я.
«Бегом в МФЦ, — он вмиг оживился. — Прямо сейчас. Пишите заявление на отзыв всех доверенностей, выданных на его имя. И в Росреестр — запрет на регистрационные действия с вашей долей квартиры без личного присутствия. Бегом, Марина Анатольевна! А то останетесь на улице с каталожными карточками».
Он выгнал меня из кабинета. Я неслась по скользким улицам, как на пожар. МФЦ. Талончик. Ожидание. Потная ладонь. Заявление. Девушка в окошке смотрела сочувственно.
Только выйдя оттуда, я смогла вздохнуть. Я отстояла свой дом. Пока что.
Вечером я вернулась в квартиру. И впервые посмотрела на нее другими глазами. Вот этот диван — мы покупали его вместе, он ворчал, что «слишком мягкий». Вот этот шкаф — я выбила на него премию. Вон там, на обоях, еле заметная царапина — это наш сын Пашка в детстве машинкой провел.
Это была не просто квартира. Это была моя жизнь. И он хотел ее «цивилизованно» разделить. Попилить мою жизнь ножовкой.
Я подошла к книжному шкафу. На самом видном месте, в рамке, стояла наша фотография. Мы молодые. Нам по двадцать пять. Мы в походе, где-то на Таганае. Счастливые, растрепанные, влюбленные. Он обнимает меня, а я смеюсь, запрокинув голову.
Я смотрела на этого парня. Куда он делся? Кто тот чужой, холодный человек, который забрал деньги и ушел к другой?
Я взяла эту рамку. Тяжелое стекло, дурацкая позолота. Я смотрела на это счастливое лицо — мое лицо. И такая ненависть поднялась во мне. Не к нему. К ней. К той дурочке, которая так верила.
Я не знаю, как это вышло. Я просто размахнулась и швырнула эту рамку об стену.
Стекло разлетелось с оглушительным звоном. Тысячи осколков. Фотография, поцарапанная, упала на пол.
Я стояла и тяжело дышала. Шум в ушах.
Я сделала это. Я разбила «нас».
Я опустилась на пол, прямо в осколки, и завыла. Не плакала, а выла, как раненое животное. За тридцать лет. За молодость. За доверие. За эти триста сорок тысяч. За Пашкин холодный голос. За всё.
Я не знаю, сколько я сидела. Телефон звонил, но я не слышала.
Потом я встала. Нашла веник и совок. Аккуратно, методично, я начала сметать осколки. Каждый, даже самый мелкий. Я не хотела, чтобы в моем доме остался хоть один осколок той жизни.
Когда я выносила мусор, я посмотрела на телефон. Пропущенный. От Виктора.
Я не перезвонила. Я смотрела на его имя на экране. И не чувствовала ничего. Ни злости, ни боли. Только холод. И усталость.
Часть 4. Чистка
Четвертый день я взяла за свой счет. Я проснулась с ощущением, что мне нужно навести порядок. Не в голове. В квартире.
После разбитой рамки что-то изменилось. Я больше не боялась его вещей. Они больше не были «его». Они были просто… мусором.
Я начала с ванной. Его зубная щетка. Его пена для бритья, почти пустая. Его станок. Я сгребла всё это в пакет. Его полотенце, большое, махровое, с надписью «С легким паром». В пакет.
Потом я пошла в спальню. Открыла шкаф.
Вот его костюм, тот, что мы покупали на свадьбу Кати. Висит. Вот его свитера, растянутые на локтях, которые я всё собиралась заштопать. Его футболки. Его нижнее белье, которое я покупала ему три недели назад.
Я вытащила три больших мусорных мешка. И начала всё сгружать туда. Безжалостно. Я не нюхала их, не прижимала к себе. Я просто паковала прошлое в черный пластик.
Под стопкой старых журналов «За рулем» я нашла то, что искала. Фотоальбом. Толстый, бордовый. Наш общий.
Я села на пол. Открыла.
Вот мы. Студенты. Картошка. Вот первая квартира, съемная. Вот Пашка, маленький, голый, в ванночке. Вот Катя, с бантами, первый класс. Вот мы на море, в Анапе. Он держит меня на руках. Счастливый.
Я листала. Десять лет. Двадцать. Тридцать.
И чем дальше я листала, тем меньше становилось нас. На последних страницах были в основном внуки. А мы… мы были где-то на фоне. Он — с газетой. Я — с вязанием. Мы всё реже смотрели в кадр вместе. Мы всё реже улыбались друг другу.
Когда это началось? Когда мы перестали быть «мы» и стали просто соседями, которые вместе спят и едят?
Я долистала до конца. Последняя фотография. Прошлый Новый год. Мы с детьми, внуками. Он обнимает внука, а смотрит куда-то в сторону. Уже тогда. А я не видела.
Я нашла в его ящике стола старые письма. Его письма. Когда он был в армии. «Мариночка, любимая, дождусь, только ты верь». Он писал красиво. Я плакала над этими письмами.
Я взяла пачку этих писем. И положила в мусорный мешок. Сверху.
Если тот парень, который это писал, умер, то хранить это — всё равно что хранить прах в квартире.
В разгар этой чистки в дверь позвонили. Я вздрогнула. Неужели он? Вернулся? С ключами, которые я еще не успела поменять?
Я посмотрела в глазок. Катя.
Я открыла. Дочь вошла и замерла в коридоре, глядя на три черных мешка.
«Мам? Что это?»
Она заглянула в комнату. Увидела пустой шкаф. Увидела мои красные глаза.
«Мам, ты что… ты его вещи…»
«Выбрасываю», — ровно сказала я.
Катя вдруг села прямо на тумбочку в коридоре. И заплакала. Тихо, как в детстве.
«Мамочка… я не верила. Я думала, он одумается. Я думала, вы просто поругались…»
«Он украл наши деньги, Катя», — сказала я.
«Я знаю. Пашка звонил. Ругался на тебя… Мам, какой же он…»
Она подошла ко мне. Обняла меня. Крепко-крепко.
«Мам, а ты как?»
«Я… — я вздохнула. — Я не знаю, Катюш. Но я знаю, что вот так, как было, я больше не хочу».
«Правильно делаешь, — она решительно вытерла слезы. — Правильно. Давай, я помогу».
И мы вдвоем начали эту чистку. Она оказалась сильнее меня. Она без колебаний выбрасывала то, на что у меня не поднималась рука. Его любимую кружку. Его дурацкую статуэтку рыбака.
«Мам, он этого не достоин. Он не достоин ни одной твоей слезинки», — говорила она, яростно комкая его старый халат.
К вечеру квартира стала пустой. И чистой. Как будто после генеральной уборки. В ней стало легче дышать.
Мы пили чай на кухне. Уставшие, но… близкие. Такими близкими мы не были давно.
«Мам, а что дальше? Развод?» — тихо спросила Катя.
«Дальше — замки, — сказала я. — Завтра же поменяю замки».
В этот момент мой телефон, лежавший на столе, снова ожил. Номер был незнакомый. Я напряглась.
«Алло?»
«Марина Анатольевна?» — голос был женский. Молодой. Резкий, с какой-то сталью. — «Меня зовут Светлана. Я думаю, нам надо встретиться. Мы должны обсудить Виктора. И дачу».
Часть 5. Соперница
«Светлана». Это имя повисло на кухне. Катя смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
«Кто это?» — прошептала она.
Я прикрыла трубку ладонью. «Она».
Катя вскочила: «Мама, не смей! Положи трубку! Что ты ей скажешь?!»
Но я уже приняла решение. Та женщина, та Марина, которая плакала бы и бросала трубку, осталась там, в осколках стекла, в черных мусорных мешках.
«Где вы предлагаете встретиться?» — мой голос звучал спокойно. Удивительно спокойно.
«Я сейчас в «Гринвиче», на фудкорте. У меня обед. У вас есть час», — и она повесила трубку.
Не «удобно ли вам». Не «пожалуйста». Она вызвала меня. Как подчиненную.
«Мама, ты не пойдешь! — закричала Катя. — Это унизительно!»
«Нет, Катюша. Унизительно — прятаться. Я должна ее видеть. Я должна понять, что это. Кто это».
Я оделась. Взяла сумку.
«Мам, я с тобой!»
«Нет. Это мой разговор».
Я ехала в «Гринвич», в этот бурлящий, шумный торговый центр, как в тумане. Фудкорт гудел. Студенты, мамочки с детьми, запах жареной еды и духов. Я нашла ее сразу.
Она сидела за столиком у окна. Ей было лет сорок пять, как и обещал «ШАГ 2». Яркая. Слишком яркая для пасмурного Екатеринбурга. Крашеные в иссиня-черный волосы, длинные алые ногти, на которых она вертела телефон, и леопардовая блузка. Она пила латте из большого стакана и ела чизкейк. С аппетитом.
Я подошла. Она подняла на меня глаза. Оценила. Мое скромное пальто. Мою сумку. Мое лицо. В ее взгляде не было ни вины, ни смущения. Только деловой интерес.
«Марина Анатольевна. Присаживайтесь».
Я села.
«Чай, кофе?» — она махнула рукой в сторону прилавка.
«Спасибо, нет».
«Как хотите, — она откусила кусок торта. — Я, знаете, не люблю ходить вокруг да около. Время — деньги. Виктор Степанович… ну, вы в курсе. Он теперь со мной. Мы начинаем новую жизнь».
Она говорила это так, будто обсуждала покупку мебели.
«Я рада за вас, — сказала я. — Зачем я вам понадобилась?»
Она усмехнулась. «Ну, не надо строить из себя… Мы же взрослые люди. Ему нужна свобода. Вам — компенсация. Виктор готов оставить вам дачу. Полностью. В обмен на то, что вы не претендуете на его долю в квартире».
Я смотрела на нее. Дача. Наша дача, в которую я вложила всю душу, каждую грядку… в обмен на его долю в моей квартире?
«Наша квартира — совместно нажитое имущество, — сказала я, вспоминая слова юриста. — Как и дача. Он предлагает мне обменять половину на половину?»
«Ну что вы как маленькая, — она поморщилась. — Квартира стоит… ну, пять миллионов. Дача — дай бог, если один. Он вам и так уступает. Ему нужны деньги. Нам. Нам нужен стартовый капитал».
Вот оно. «Стартовый капитал». Триста сорок тысяч, которые он украл, были только началом. Теперь им нужна была квартира.
«Виктор не мог предложить такой бред, — сказала я твердо. — Это ваша идея».
«Какая разница, чья идея? — ее голос стал жестче. — Он любит меня. Он сделает, как я скажу. А вы, Марина Анатольевна, если будете упираться, не получите ничего. Он пропишет меня в эту квартиру, и будете жить с нами в коммуналке. Вам это надо в вашем возрасте?»
Она мне угрожала.
Я смотрела на ее ухоженные руки, на этот чизкейк. И я поняла. Ей не нужен Виктор. Ей нужны его активы. А он, мой 60-летний муж, поверил, что эта хищница полюбила его «вторую молодость».
Мне стало не страшно. Мне стало брезгливо.
«Светлана, — я встала. — Я не буду обсуждать раздел моего имущества с вами. Все вопросы — только через суд. Или пусть мой муж, Виктор Степанович, наберется смелости и скажет мне это сам. А не прячется за вашей леопардовой блузкой».
Я повернулась, чтобы уйти.
Она крикнула мне в спину, уже не таясь, и люди за соседними столиками обернулись:
«Дура старая! Ты пожалеешь! Он всё равно будет мой! А ты останешься ни с чем, в своей библиотеке, пылью дышать!»
Я не обернулась. Я шла через весь этот гудящий фудкорт, и спина у меня была прямая. Я не победила. Но я и не проиграла.
Когда я вышла на улицу, на Вайнера, я поняла, что дрожу. Но это была не дрожь страха. Это была дрожь отвращения.
Вечером я позвонила мастеру. И поменяла все замки. Абсолютно все.
Часть 6. Броня
Пятый день. Новые замки приятно оттягивали карман. Это был первый реальный, физический шаг к отделению.
Я пошла на работу. И впервые за эти дни не прятала глаза. Леночка из читального зала снова подбежала: «Ну как Виктор Степанович?»
«Мы разводимся, Леночка, — сказала я спокойно, выставляя карточку в каталог. — Он ушел к другой».
Леночка ахнула. За ней ахнул весь отдел. Новость разлетелась по библиотеке за час.
Меня ждали. Ждали, что я буду плакать, что буду жаловаться, просить сочувствия. А я просто работала. Я сортировала книги. Я отвечала на запросы. Моя броня была — рутина.
Но внутри… внутри было пусто. Я отбила атаку. А что дальше? Жить ради работы? Ради редких визитов Кати?
Эта Светлана… «Дура старая, пылью дышать». Ее слова задели.
Я поняла, что должна узнать, кто она. Это была уже не ревность. Это была стратегия. Я — библиотекарь. Я умею искать информацию.
Я села за служебный компьютер. Не в «Одноклассниках». Я полезла в базы. В базу судебных приставов. В архивы местных новостей.
Светлана Игоревна Завьялова. 45 лет.
На ней висело три исполнительных производства. Два крупных кредита в микрофинансовых организациях. И долг по алиментам. У нее был сын-подросток, которого она бросила на свою мать где-то в области.
Она была профессиональной мошенницей. Или, как минимум, профессиональной искательницей «спонсоров». У нее был крошечный «ИП» по «консалтингу», закрытый год назад с долгами.
Мой Виктор Степанович, который всю жизнь гордился своей «житейской хваткой», который учил меня, «куда вкладывать деньги», попался. Попался, как первокурсник.
Мне не стало его жаль. Мне стало… противно. Я тридцать лет жила с человеком, который оказался настолько слеп. Настолько падок на дешевую лесть, что готов был променять семью, дом и собственное достоинство на эту… аферистку в леопардовой блузке.
Я закрыла все вкладки. Мне больше не было интересно. Я всё поняла. Он не в «кризисе среднего возраста». Он в «кризисе глупости». И это не лечится.
Вечером мне позвонила Лена. Не Леночка из читального зала, а моя старая институтская подруга, Лена Волкова. Мы редко виделись. Она была громкая, активная, работала риелтором, дважды разводилась. Она была полной моей противоположностью.
«Маринка! — заорала она в трубку так, что я отшатнулась. — Мне тут наши общие сороки на хвосте принесли! Это правда?! Витька твой сбрендил?»
«Правда, Лен», — устало сказала я.
«Так! Адрес у меня твой есть. Жди. Я еду. И не смей реветь!»
Она приехала через час. Ворвалась в мою чистую, пустую квартиру, как ураган. Притащила бутылку дорогого вина («Никакого корвалола!») и торт.
«Ну, показывай, — сказала она, оглядыв квартиру. — Так. Вещей нет. Замки сменила? Молодец. Счета арестовала? Запрет на сделку наложила? Молодец. Так, а теперь — главное».
Она схватила меня за руку.
«Мы идем в салон».
«Лена, какой салон? У меня денег…»
«Я плачу! — отрезала она. — Это не обсуждается. Ты выглядишь, как… как главный библиотекарь. А должна выглядеть, как женщина, которая начинает новую жизнь. Ты должна убить его. Не ножом. Взглядом».
Она потащила меня в какой-то модный салон, где всё блестело, пахло химией и играла громкая музыка. Я не сопротивлялась.
«Сделайте с ней что-нибудь, — приказала Лена молодому парню-стилисту. — Чтобы было дорого. И дерзко».
Я сидела в кресле. Мне мыли голову, что-то стригли, красили. Я не смотрела в зеркало. Мне было всё равно.
«Готово», — сказал парень через два часа.
Я подняла глаза.
Из зеркала на меня смотрела другая женщина.
Волосы были короче. Аккуратное, стильное каре. Цвет… не мой мышиный, а какой-то живой, с легкой рыжиной. Мне сделали легкий макияж, подчеркнули глаза.
Это была не я. Это была женщина, у которой всё впереди.
«Ну, — хмыкнула Лена, стоя за спиной. — Вот теперь я тебя узнаю. Вот это — броня, Маринка. Запомни это ощущение».
Я шла домой пешком. Вечерний Екатеринбург светился огнями. Ветер трепал мои новые волосы. И впервые за пять дней я… улыбнулась. Своему отражению в витрине магазина.
Часть 7. Звонки
Шестой день. Суббота. День, когда Катя хотела привезти внука.
Я проснулась рано. Не от будильника. А от солнца. Редкое зимнее солнце било в чистые окна. Я подошла к зеркалу. Новая стрижка. Новая я.
Я надела не халат. Я надела джинсы, которые давно не носила, и свитер. Я позавтракала не на кухне, а в комнате, у окна, глядя на город.
Я решила, что сегодня я не буду ждать. Ни звонков, ни гостей.
Я оделась. Взяла сумку. И пошла гулять.
Я пошла в центр. Прошлась по «Плотинке», где сидела три дня назад, разбитая и униженная. Сегодня ледяной гранит не казался враждебным. Я дошла до Оперного театра. Я постояла у памятника Татищеву и де Геннину.
Я гуляла по своему городу. Одна.
Я поняла, что за тридцать лет брака я почти не бывала одна. Мы всегда были «мы». Мы шли в магазин. Мы ехали на дачу. Мы смотрели телевизор. Его интересы, его расписание, его желания. А где была я?
Я зашла в музей. В наш, краеведческий. Ходила по залам. Смотрела на старые камни, на чучела животных. Я дышала.
Я чувствовала, как с каждым шагом с меня слетает старая кожа.
Я выключила звук на телефоне. На три часа. Я просто не хотела, чтобы меня беспокоили.
Когда я снова включила его, сев в кафе выпить кофе (впервые за много лет — кофе в кафе, одна!), экран загорелся.
15 пропущенных вызовов.
Все от Виктора.
Пятнадцать. За три часа.
Пальцы задрожали. Что случилось? Что-то с детьми? С ним?
Я посмотрела на время звонков. Первый — час назад. Последний — пять минут назад. Он звонил каждые десять минут.
И тут же пришло сообщение. Снова от него.
Я открыла.
«Марина, я знаю, ты дома. Открой. Я умоляю тебя».
Я дома? Он думает, я дома? Он стоит у двери? У моей двери?
Я не ответила. Я допила свой кофе. Медленно.
Потом пришло второе.
«Маш, я всё понял. Она меня выгнала. У меня нет денег. Мне некуда идти. Пожалуйста. Я замерз».
Он стоял там. На лестничной клетке. У двери с новыми замками, о которых он еще не знал. «Я замерз». Как тогда, в своих демисезонных ботинках.
Но мне не было его жаль. Мне не было жаль того, кто так методично грабил меня шесть дней назад.
Я заплатила за кофе.
Третье сообщение.
«Маша, прости меня! Я идиот! Я всё верну! Только пусти!»
Я вышла из кафе. На улице стемнело. Зажегся свет. Город жил своей вечерней, субботней жизнью.
Я поехала домой. Не торопясь. На трамвае.
Я знала, что он там. Я знала, что сейчас я увижу его. И я знала, что я скажу.
Часть 8. Коврик
Я поднималась на свой этаж. Лифт гудел. Я не слышала шума на лестничной клетке. Может, ушел?
Двери открылись.
Он сидел. Прямо на полу, на грязном общем коврике, прислонившись спиной к моей двери.
Не тот Виктор Степанович, который уходил от меня в пальто, поправив шарф.
Это был помятый, небритый старик. Демисезонные ботинки были грязными. Пальто расстегнуто. От него пахло. Пахло дешевым алкоголем и… поражением.
Он услышал лифт и медленно поднял голову.
Его глаза. Я никогда не видела его таким. В них не было гнева, не было гордости. Только животный страх. И мольба.
Он увидел меня. Мою новую стрижку. Мои джинсы. Мое спокойное лицо.
«Маша…» — прохрипел он.
Он попытался встать, опираясь рукой о стену, и не смог. Ноги его не держали.
«Маша, прости…»
Я молча достала ключи. Новые ключи.
«Она… она обманула меня, — забормотал он, торопливо, путаясь в словах. — Ей нужны были только деньги. Она… она сказала, что я старый дурак. Она выгнала меня. Забрала всё, что я принес. Маша, у меня ничего нет. Я… я ночевал в машине».
Он протянул ко мне руку. Дрожащую, грязную.
«Маша, пусти домой. Я всё понял. Я только тебя…»
Я вставила ключ в замок.
«Виктор, — сказала я. Голос не дрогнул. — Ты же сам сказал. Я тебе больше не жена».
«Я дурак был! Пьяный! Не соображал! Машенька, родная, ну не чужие же люди!»
Он пополз ко мне на коленях. Прямо по этому грязному коврику. Он попытался обнять мои ноги.
Я отступила на шаг. Инстинктивно. С брезгливостью.
Он замер. И посмотрел на меня снизу вверх. Как побитая собака.
«Марина…»
И тут я увидела его. Не мужа. Не предателя. А просто слабого, глупого, сломленного человека. Мне не было его жаль. Но и ненависти уже не было. Она выгорела.
«Встань, Виктор, — сказала я тихо. — Не позорься. Хватит».
Он медленно, тяжело поднялся, опираясь о стену.
«Иди домой», — сказала я.
Он смотрел на меня с надеждой. Его лицо на миг просветлело.
«К нам? — он шагнул к двери. — Домой?»
«Нет, — сказала я. И посмотрела ему прямо в глаза. — К себе. Куда хочешь. К сыну, к друзьям, в машину. Ко мне больше не нужно».
Я открыла дверь. Шагнула внутрь. И посмотрела на него в последний раз.
«Прощай, Виктор».
Я закрыла дверь. И повернула оба новых замка.
Он не стучал. Он не кричал. Я слышала, как он стоит там, за дверью. В тишине. Потом я услышала, как он тяжело, шаркающе пошел к лестнице. Не к лифту, а к лестнице.
Я прислонилась лбом к холодной двери. Я не плакала.
В квартире пахло кофе, который я собиралась сварить. В коридоре стояли мои, и только мои, сапоги. Впервые за тридцать лет это был мой дом.
Победа ли это? Не знаю. Это было горько. Но это было правильно. Я посмотрела на свое отражение в темном зеркале в прихожей.
Я вздохнула. И пошла ставить чайник. Жизнь только начиналась.
