Последняя картонная коробка, набитая книгами, с глухим стуком упокоилась в углу прихожей. Я вытерла ладонью пот со лба и, прислонившись к косяку, с чувством глубочайшего облегчения окинула взглядом новую гостиную. Пахло свежей краской, ламинатом и свободой. Три года ипотеки, бесконечные стройки и ремонты по выходным — всё это осталось позади. Теперь это был наш дом. Наша крепость.
— Готово, капитан, — обняв меня сзади, прошептал в волосы Алексей. — Мы это сделали.
Я повернулась к нему, уткнулась лицом в его плечо. В его привычном, таком родном свитере пахло кофе и переездом. Всё было идеально.
— А я ведь предупреждал, что ты не удержишься и начнешь распаковывать всё в тот же день, — он рассмеялся, глядя на гору книг, которую я уже успела водрузить на полку.
— Молчи! Хочу сегодня засыпать, глядя на нормальную комнату, а не на башни из картона.
— Как скажешь. А пока… — он достал из сумки бутылку шампанского, привезенную из их с отцом поездки в Крым. — Положено.
Мы расстелили на полу старое одеяло, сели друг напротив друга. Пена в пластиковых стаканчиках искрилась, как и мое настроение. Алексей поднял свой.
— За нас. За наш дом. За новую жизнь.
— За нас, — с сияющими глазами чокнулась я с ним.
В этот самый момент, словно в дурной притче, раздался настойчивый, резкий звонок в дверь. Мы переглянулись. Никто не должен был знать, что мы сегодня окончательно заселяемся.
— Может, соседи? — предположил Лёша, поднимаясь.
Он открыл дверь, и я услышала его сдавленное: «Мама? Папа?».
У меня в груди что-то екнуло. Сердце, наверное.
На пороге, улыбаясь во весь рот, стояли его родители. Валентина Петровна, моя свекровь, в своем неизменном кашемировом пальто, и Игорь Сергеевич, её супруг, с огромным, набитым до отказа дорожным саквояжем.
— Ну наконец-то! — первая вплыла в прихожую Валентина Петровна, окидывая взглядом стены и потолок. — Здравствуй, сынок. А мы уж думали, вы сегодня совсем переедете. Решили проведать, посмотреть, как вы тут устроились.
Они вошли без приглашения. Воздух в квартире мгновенно изменился, стал густым и тяжёлым.
— Вы… как? — растерянно спросил Алексей.
— А мы чувствовали, что вы сегодня будете, — подхватил Игорь Сергеевич, ставя саквояж на чистый пол. — Сердцем чувствовали. Ну что, детки, поздравляем с новосельем!
Они обняли Алексея, потом меня. Поцелуй свекрови был холодным и быстрым, как удар хлыста по щеке.
— Какая светлая, какая просторная! — воскликнула она, проходя в гостиную и критически осматривая её. — И кухня хорошая. Мы вашу старую однушку, помнится, втроем толком не могли обойти.
Они расселись на наш новый диван, словно почётные гости на премьере. Мы с Лёшей стояли посреди комнаты, как провинившиеся школьники. Шампанское в стаканчиках уже перестало пузыриться.
— Ну что, — сказала Валентина Петровна, положив руки на колени и глядя на нас с деловым видом. — Когда мы сможем переехать в ваш новый дом?
В комнате повисла гробовая тишина. Словно все звуки мира поглотила эта одна, нелепая, чудовищная фраза. Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Мой мозг отказывался верить.
— Не поняла? — проронила я, и голос мой прозвучал чужим, сдавленным.
— Ну, переехать, — повторил Игорь Сергеевич, как будто объясняя что-то очевидное трёхлетнему ребёнку. — Мы в той нашей клетушке задыхаться начали. А тут раздолье. Три комнаты! Вам-то две на что? А нам как раз одну. Мы уже и вещи основные собрали.
Он кивнул на свой саквояж. Этот старый, потертый чемодан вдруг показался мне самым страшным предметом на свете.
Алексей наконец очнулся. Он нервно рассмеялся.
— Пап, мам, вы что, это шутка такая? Не смешно.
— Какой же это юмор, Алексей? — брови Валентины Петровны поползли вверх. — Мы совершенно серьёзно. Мы же вам на первую вашу квартиру помогали, помнишь? Пятьдесят тысяч давали. Это тогда были большие деньги. Мы от своих пенсий откладывали.
Я вспомнила те пятьдесят тысяч. Их дали семь лет назад, когда мы покупали свою однокомнатную хрущёвку. И за эти семь лет они вспоминали о них при каждой возможности, как будто мы купили на них дворец.
— Мам, это же тогда было, — попытался возразить Лёша, но его тут же перебили.
— А разве помощь имеет срок годности? — вступил Игорь Сергеевич. — Мы стареем, нам в пятиэтажке без лифта тяжело. А вы молоды, должны о родителях заботиться. Это ваша святая обязанность.
Я смотрела на их самодовольные, уверенные в своей правоте лица, на испуганное лицо мужа, и во рту у меня пересохло. Ком в горле мешал дышать. Это был не сон. Это был кошмар.
— Вы с ума сошли, — тихо, но очень чётко сказала я. В комнате снова стало тихо. — Никогда. Вы сюда не переедете. Никогда.
Валентина Петровна медленно поднялась с дивана. Её улыбка исчезла без следа, сменившись каменной, ледяной маской. Она подошла ко мне почти вплотную. Её глаза, холодные и пронзительные, буравили меня насквозь.
— Это ещё кто кому должен решать, дочка, — произнесла она без единой нотки тепла. — Мы ещё посмотрим.
Она обернулась к сыну.
— А пока, Лёшенька, мы, пожалуй, останемся с вами. Переночуем. Наш поезд только завтра вечером. Разберёмся во всём спокойно, с утра.
И без всякого разрешения она направилась в сторону спальни, безошибочно определив, какая из трёх комнат была нашей. Я стояла на том же месте, не в силах пошевелиться, глядя, как её тень скользит по стенам моего нового дома, который за эти пять минут превратился из мечты в поле боя.
Ночь опустилась над домом, густая и беспросветная. Она не принесла покоя, а лишь усугубила ощущение кошмара. Свекры устроились в самой маленькой комнате, которую мы планировали под кабинет и будущую детскую. Теперь же там, на разложенном диване, храпел Игорь Сергеевич, а за тонкой стеной я чувствовала каждое движение Валентины Петровны, будто она была хищником, притаившимся в засаде.
Я лежала, уставившись в потолок, и не могла сомкнуть глаз. Рядом ворочался Алексей. Он пытался обнять меня, но я отстранилась, притворившись спящей. Его прикосновения сейчас были невыносимы.
— Тань, ты не спишь? — тихо спросил он, наконец, нарушая тягостное молчание.
Я не ответила. Он вздохнул и осторожно сполз с кровати.
— Пойду воды попью.
Я услышала, как он вышел в коридор, и через мгновение его шаги затихли на кухне. Сердце подсказало мне, куда он направился на самом деле. Я встала и бесшумно последовала за ним.
Он сидел за кухонным столом, уткнувшись в экран телефона, но я знала — он не читал. Он просто прятался.
— Обсуждаешь с родителями план захвата? — произнесла я, и отзвучавшие в тишине слова прозвучали особенно ядовито.
Он вздрогнул и поднял на меня испуганные глаза.
— Ты чего? Конечно, нет.
— Тогда что мы будем делать, Алексей? Они приехали с чемоданом. Они не шутят.
Он провел рукой по лицу, и в тусклом свете ночника я увидела на его лице знакомую с детства растерянность.
— Танюш, я не знаю… Может, они правда просто переночуют и уедут? Мама сказала — у них поезд завтра.
— Ты в это сам веришь? — прошипела я, присаживаясь напротив. — Они уже здесь хозяйничают! Ты слышал, как твоя мама раскладывала свои вещи в шкафу в прихожей? В нашем шкафу!
— Она, наверное, просто пальто повесила… Им тесно в своей хрущёвке, ты сама знаешь. Старикам тяжело. Может, правда, пусть поживут пару недель? Ототдутся, поймут, что тут не рай, и съедут.
В его голосе звучала жалкая, детская надежда. И в этот момент я с абсолютной ясностью поняла: он не мой союзник. Он — их сын. И он боится их больше, чем боится потерять меня и наш дом.
— Пару недель? — я засмеялась, и смех вышел горьким и надтреснутым. — Алексей, они не выедут отсюда НИКОГДА! Ты что, слепой? Ты не видишь, как они уже тут расположились, как осматривают каждый сантиметр, как метят территорию? Они уже здесь живут!
Он ничего не ответил, просто опустил голову. Его молчание было громче любого крика. Это было предательство. Тихое, трусливое, но от этого не менее страшное.
Утром я проснулась от странных звуков на кухне. Валентина Петровна, уже одетая и при полном параде, грела чайник и передвигала наши кружки, явно пытаясь найти «своё» место.
— Доброе утро, сноха, — бросила она мне через плечо, и это обрашение «сноха» вместо «Таня» резануло слух, подчеркивая дистанцию. — Спала хорошо?
— Как на иголках, — честно ответила я, наливая себе кофе.
Она лишь ухмыльнулась в ответ.
Пока я принимала душ, в доме воцарилась тревожная тишина. Выйдя в спальню, я замерла на пороге. Дверь моей тумбочки была приоткрыта. Я всегда закрывала её плотно. Подойдя, я увидела, что внутри лежат не только мои вещи. Рядом с моими украшениями аккуратно лежала старая шкатулка Валентины Петровны и её склянка с валерьянкой.
По мне пробежала ледяная волна. Это был не вопрос удобства. Это был сигнал. Захват.
В этот момент в комнату зашел Алексей, уже собравшийся на работу.
— Лёш, — сказала я, пытаясь сохранить спокойствие. — Посмотри, пожалуйста.
Я показала на тумбочку. Он заглянул внутрь и помрачнел.
— Мама, наверное, случайно… У неё же своя тумбочка в гостевой.
— В гостевой? — не выдержала я. — Алексей, они тут переночевали, а ты уже называешь их комнату «гостевой»? Ты понимаешь, что это значит?
В дверях появилась сама Валентина Петровна. Она посмотрела на нас, на открытую тумбочку, и её лицо ничего не выразило.
— А, ты уже нашла мои вещички, — сказала она мне. — Я там немного места заняла, у тебя же много свободного.
Потом она повернулась к Алексею, и её голос стал сладким и просительным.
— Сынок, а купишь мне, пожалуйста, тапочки? Вот такие, как у Танечки, мои я свои старые, видимо, забыла. А тут пол холодный.
Она указала на мои новые, мягкие тапочки.
Алексей посмотрел на неё, потом на меня. В его глазах бушевала внутренняя борьба, но длилась она всего секунду.
— Хорошо, мам, куплю после работы, — покорно сказал он и, не глядя на меня, направился к выходу.
В этот миг что-то во мне окончательно сломалось. Я осталась стоять одна посреди своей спальни, а свекровь с деловым видом принялась расправлять покрывало на нашей кровати. Я смотрела на её спину и понимала: мой муж, сильный мужчина, руководитель отдела на работе, здесь, в стенах этого дома, превратился в послушного мальчика, которого мама послала за тапочками. И сражаться за этот дом мне предстоит в одиночку.
После ухода Алексея в квартире воцарилась гробовая тишина, густая и звенящая. Я стояла в спальне, слушая, как Валентина Петровна на кухне переставляет посуду, явно наводя свой порядок. Каждый звон тарелки, каждый скреп открывающегося шкафа отзывался во мне резкой, ноющей болью. Ощущение было такое, будто под мою кожу залили жидкий свинец — тяжелый, токсичный, парализующий.
Я не могла больше оставаться в этой комнате, где витал ее дух, где лежали ее вещи в моей тумбочке. Мне нужно было действовать. Ждать, что Алексей очнется, было бессмысленно. Он видел их насквозь, но годами выстроенная привычка подчиняться оказалась сильнее голоса разума.
Я закрылась в ванной, повернула кран, чтобы шум воды заглушил мой голос, и набрала номер своей подруги Кати. Мы дружили с института, а сейчас она работала юристом в сфере недвижимости.
— Танюх, привет! Ну как, въехали наконец? — ее бодрый голос прозвучал как глоток свежего воздуха.
У меня перехватило горло. Я облокотилась о раковину, пытаясь совладать с дрожью в коленях.
— Кать… У меня кошмар.
— Что случилось? С Лёшей что?
— Хуже. Здесь его родители. С чемоданами. Они заявили, что переезжают к нам жить.
На той стороне повисла короткая, но красноречивая пауза.
— Ты сейчас шутишь? — наконец спросила Катя, и в ее голосе не осталось и следа веселья.
— Я бы хотела. Они уже тут хозяйничают. А Лёша… Лёша купил ей тапочки, как у меня. Потому что она попросила.
Я слышала, как Катя резко выдохнула.
— Слушай меня внимательно, Таня. Это война. И первое, что ты должна сделать — это успокоиться и включить голову. Забудь про эмоции. Сейчас только факты. Кто собственник квартиры?
Вопрос был задан таким твердым, профессиональным тоном, что я на мгновение опешила.
— Как кто? Мы. Мы же вместе…
— Нет, — резко перебила она. — Ипотека на кого оформлена? Кто в договоре купли-продажи указан как покупатель? Долевая собственность? Есть ли там вообще твое имя?
Я замерла. В висках застучало. Мы с Алексеем никогда не делили вещи. Все было наше, общее. Ипотеку он брал один, потому что у меня тогда была неофициальная работа, но мы же все равно платили вместе… Неужели это имеет значение?
— Кать, я… не помню точно. Кажется, только он.
— Сходи, проверь документы. Сейчас же. Пока они не догадались их спрятать. И еще — есть ли у него братья, сестры? Может, они прописаны в старой квартире его родителей?
— Нет, Лёша единственный ребенок.
— Хорошо. Иди, найди документы. Позвонишь мне обратно.
Я вышла из ванной, чувствуя себя шпионом на вражеской территории. Сердце колотилось где-то в горле. Документы лежали в папке на верхней полке шкафа в прихожей. Я принесла стул, стараясь не шуметь.
В этот момент из гостевой комнаты вышел Игорь Сергеевич. Он был в старом растянутом свитере и выглядел как добродушный дедушка, если бы не его цепкие, быстрые глаза.
— О, Таня, а я чайку как раз собирался. Справишься? Дай-ка я тебе помогу.
— Я сама, — буркнула я, но он уже подошел и взялся за спинку стула, будто для устойчивости. Стул качнулся. Я едва удержала равновесие.
— Осторожнее тут, высота, — сказал он, и его голос прозвучал как-то уж слишком невинно.
Я слезла со стула, сжав папку в руках, и прошла в гостиную, чувствуя его взгляд у себя в спине. Я села за стол и открыла папку. Сердце ушло в пятки. Договор купли-продажи, ипотечный договор… Везде, в графе «Собственник», «Заемщик» — только одно имя. Алексей.
Я была никто. Прописанная, но не собственница.
Внезапно рядом возник Игорь Сергеевич с подносом, на котором стояли три кружки.
— Вот, держи, сноха, — он протянул мне одну из них. В этот момент его рука дрогнула, и чашка с горячим чаем опрокинулась прямо на открытые документы и на клавиатуру моего ноутбука, стоявшего рядом.
Я вскрикнула, отскакивая. Коричневая жидкость растекалась по бумагам, заливая клавиши.
— Ой, прости старика, не удержал! — засуетился он, пытаясь стереть чай рукавом свитера, только размазывая его.
Я отдернула папку, схватила ноутбук. Экран погас. Он не включался.
— Ничего, ничего, высохнет! — бормотал Игорь Сергеевич, но в его глазах я не увидела ни капли раскаяния. Только холодное, удовлетворенное любопытство.
Это не было случайностью.
Я убежала в спальню, заблокировала дверь и, дрожащими руками, начала промокать документы салфетками. Среди мокрых, расплывающихся строк я вдруг с абсолютной, кристальной ясностью вспомнила.
Перед самой нашей свадьбой, семь лет назад. Алексей и его отец закрывались в комнате и о чем-то долго, серьезно разговаривали. Когда Лёша вышел, он был бледен и рассеян. На мой вопрос, что случилось, он отмахнулся: «Да так, мужские разговоры».
В тот момент я не придала этому значения. Сейчас же это воспоминание вонзилось в сознание острой, отравленной занозой. Что они обсуждали? Какой секрет, связанный с этой будущей квартирой, с их старым жильем, они скрывали все эти годы?
Я смотрела на испорченные документы и на мертвый экран ноутбука. Война была объявлена. И первая битва, я чувствовала, только что была проиграна. Но теперь я знала, где искать оружие для следующей. Ответ был там, в их старой хрущевке. Мне нужно было туда попасть любой ценой.
Мысли путались, сбиваясь в плотный, липкий комок отчаяния. Испорченный ноутбук, мокрые документы и ледяная уверенность, что «пролитый» чай был вовсе не случайностью, не давали мне покоя. Мне нужно было действовать, но сил противостоять им в открытую не оставалось. И тогда я вспомнила их старую квартиру. Логово. Место, где хранились все их секреты.
Предлог нашелся сам собой. Утром, стараясь говорить как можно более естественно, я объявила за завтраком:
— Мне нужно съездить в вашу старую квартиру. Я кажется, в спешке забыла там свою старую сумочку с косметикой. Там одна дорогая помада, жалко будет, если пропадет.
Валентина Петровна подняла на меня подозрительный взгляд. Игорь Сергеевич отложил газету.
— Какая сумочка? Я ничего не видел, — произнес он.
— Она в шкафу в прихожей висела. Я быстро, заеду и сразу назад.
Свекровь молча оценивала меня, и я почувствовала, как под этим взглядом краснею. Выдержав паузу, она снисходительно кивнула.
— Поезжай, раз нужно. Ключ под ковриком. Только ничего там не напортачь, у нас там все чин-чином.
Ее слова «не напортачь» прозвучали как предупреждение.
Час спустя я уже стояла на пороге их хрущевки. Запах старости, лаврового листа и пыли ударил мне в нос. В доме, где вырос Алексей, всегда пахло именно так. Мне стало не по себе. Каждое зеркало, каждая фотография на стене, где Лёша был маленьким, словно осуждали меня. «Ты чужая здесь. Уйди».
Я заставила себя двигаться. Сумочку я, конечно, не искала. Пройдя в гостиную, я остановилась перед дверью в их спальню. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Именно здесь, семь лет назад, они с Алексеем о чем-то шептались перед свадьбой.
Комната была заставлена старой мебелью. Сердцем ее был массивный письменный стол отца, заваленный бумагами. Я почувствовала себя вором, преступницей. Но что-то внутри, холодное и решительное, гнало меня вперед. Я открыла верхний ящик. Бумаги, счета, старые квитанции. Ничего.
Второй ящик был забит старыми фотографиями и открытками. Я уже начала отчаиваться, когда мои пальцы наткнулись на спрятанную в самом низу под стопкой белья плотную картонную папку. Она была старой, потертой на углах.
Руки дрожали, когда я открыла ее. Сверху лежали старые гарантийные талоны на технику. Я уже хотела закрыть ее, но что-то заставило меня перелистнуть еще пару страниц. И тогда я увидела.
Лист с водяными знаками. Бланк. Официальный, с гербовой печатью нотариуса в углу. Мой взгляд скользнул по тексту, выхватывая отдельные фразы: «…обязуюсь… после улучшения жилищных условий… в случае покупки отдельной квартиры… предоставить в постоянное пользование… прописать…»
Воздух перестал поступать в легкие. Я выхватила лист из папки и стала читать жадно, быстро, не веря собственным глазам.
«Я, Алексей Игоревич Петров, настоящим обязуюсь своих родителей, Петрову Валентину Петровну и Петрова Игоря Сергеевича, после улучшения моих жилищных условий, а именно — покупки мной в собственность отдельной квартиры, в течение трех месяцев прописать на принадлежащей мне жилой площади и предоставить в их постоянное пользование отдельную комнату…»
Ниже стояла подпись Алексея. Его размашистый, уверенный почерк, который я узнавала из тысяч. И дата. Дата, которая приходилась на неделю ДО нашей свадьбы.
Мир перевернулся и рассыпался на осколки. Звенящая тишина поглотила все звуки. Я медленно сползла на пол, прижавшись спиной к старому дивану. Бумага хрустела в моих непослушных пальцах.
Значит, так. Все эти семь лет. Все наши мечты, разговоры о будущем, планирование ремонта… Все это время он знал. Он подписал этот договор, эту кабальную расписку, и ничего не сказал мне. Он впустил меня в свою жизнь, зная, что на пороге уже стоят его родители с чемоданами.
Холодная, тошнотворная волна подкатила к горлу. Это была не просто слабость. Это был тщательно спланированный, многолетний обман. Мой муж, человек, которому я доверяла больше всех на свете, оказался не жертвой, а соучастником. Он подарил мне мечту, зная, что у нее истек срок годности еще до того, как мы в нее въехали.
Я сидела на холодном полу в чужой, пропахшей старостью квартире и смотрела на расписку. Бумага была шершавой и холодной, как его предательство. Буквы плясали перед глазами, складываясь в одно единственное слово: «Дура».
Он выбирал между мной и ими еще до того, как мы стали семьей. И свой выбор он уже сделал. Тогда, семь лет назад.
Обратная дорога из старой хрущевки в наш новый дом стерлась из памяти, как страшный сон. Я ехала в метро, сжимая в сумке ту самую папку с распиской. Кажется, я даже не дышала всю дорогу. Воздух вокруг меня словно сгустился, стал вязким и тяжелым. В ушах стоял оглушительный звон, заглушающий все другие звуки мира.
Я вошла в квартиру, и меня словно окатило волной чужеродного, но уже успевшего укорениться быта. Пахло чем-то кисло-сладким, каким-то старомодным борщом, который так любила варить Валентина Петровна. Они сидели в гостиной, смотрели телевизор. Все вместе. Моя семья. Лжецы.
Алексей что-то оживленно рассказывал родителям, улыбался. Увидев меня, он замолк.
— Таня, вернулась! Нашла свою сумочку?
Я не ответила. Я прошла в центр комнаты, посреди их уютного круга, и остановилась. Мое молчание было таким громким, что даже свекор выключил телевизор пультом.
— Что с тобой? — спросил Алексей, и в его голосе зазвучала тревога.
Я медленно, с театральным, леденящим спокойствием, открыла сумку, достала папку, а из нее — тот самый лист. Я не спускала с него глаз, протянула документ вперед.
— Это что? — его голос дрогнул.
— Прочитай. Вслух, — произнесла я тихо, но так, что было слышно каждое слово. — Хочу, чтобы твои родители тоже услышали.
Он взял бумагу. Глаза его пробежали по тексту, и все краска сбежала с его лица. Он стал серым, как пепел.
— Таня… Я…
— Читай! — крикнула я, и мой голос впервые за все дни сорвался в истерику.
Валентина Петровна порывисто встала и выхватила бумагу из рук сына. Ее глаза быстро пробежали по знакомым строкам.
— Ах ты воровка! — ее визг пронзил воздух. — В наш дом лазила? Вещи обыскивала? Документы воруешь!
— Это не воровство, мама, это доказательство! — закричала я, поворачиваясь к ней. — Доказательство вашего подлого сговора! Вы семь лет готовили эту ловушку!
Игорь Сергеевич поднялся с кресла, его лицо выражало ледяное спокойствие юриста, знающего свою силу.
— Успокойся, Таня. Это нотариально заверенный документ. Все чисто, все законно. Можешь хоть в суд иди, не бойсь. Судья тебе сразу объяснит, что такое долг детей перед родителями.
— Законно? — захохотала я, и смех мой был горьким и диким. — Законно обманывать жену? Законно втихаря решать, как распорядиться нашей общей жизнью? Я тебе, папаша, не судье доказывать это буду! Я тут, сейчас! И знайте все: я подаю на развод! И я вас отсюда вышвырну, я эту квартиру продам, я все до последней палки мебели сожгу, но ни вам, ни ему тут ничего не достанется!
В комнате повисла оглушительная тишина, и тут в дело вступила Валентина Петровна. Она подошла ко мне вплотную, ее глаза горели яростью.
— Ах, разводиться? Разрушаешь семью! А знаешь, почему у вас детей до сих пор нет? Потому что ты бесплодная! Пустоцвет! Мой сын с тобой старость в нянюшках встретит! Ты ему ничего не можешь дать, а мы — его кровь, его семья!
Этот удар был таким низким, таким болезненным, что у меня перехватило дыхание. Мы с Алексеем просто откладывали рождение детей до лучших времен, до своей квартиры. И вот она, квартира. И вот они, лучшие времена.
Алексей, который все это время стоял, как оплеванный, вдруг ожил.
— Мама, замолчи! Как ты можешь такое говорить!
— Да она сама все про себя знает! — не унималась свекровь.
Я больше не могла. Я схватила с полки первую попавшуюся под руку вазу — ту самую, что мы купили с Алексеем в Италии, — и со всей силы швырнула ее об пол. Осколки с грохотом разлетелись по паркету.
— Вон! — закричала я, задыхаясь от слез и ярости. — Вон из моего дома! Все вон!
В этот момент со стороны соседей раздался громкий, недовольный стук по батарее. Грохот и наши крики было слышно через стены.
Мы замерли, тяжело дыша, среди осколков нашей старой жизни, глядя друг на друга, как звери в клетке. Битва только началась, но мы уже истекали кровью. И хуже всего было то, что среди этих врагов стоял человек, которого я когда-то любила. И в его глазах я видела не защиту, а лишь животный, панический страх.
После той ночи в квартире воцарилась зловещая, хрупкая тишина, которую мы все боялись нарушить. Мы перестали разговаривать, перестали пересекаться. Я переехала спать в ту самую маленькую комнату, которую они когда-то приглядели для себя. Она пахла чужими духами и старческим потом. Это была моя тюрьма.
Алексей пытался заговорить со мной утром, но я проходила мимо, глядя сквозь него. Слова закончились. Осталась только холодная, методичная решимость.
Мой первый звонок был юристу, которого мне порекомендовала Катя. Елена Викторовна, женщина с сухим, безэмоциональным голосом, выслушала меня внимательно.
— Расписка, даже нотариально заверенная, — сказала она, — это не договор купли-продажи жилья и не договор дарения. Она не дает вашим свёкрам права собственности на долю в квартире. Прописка, то есть регистрация по месту жительства, также не порождает права собственности. Более того, для вселения и регистрации третьих лиц требуется согласие всех собственников. В данном случае — согласие вашего мужа. Без его согласия их не пропишут.
У меня в груди впервые за все эти дни дрогнул и загорелся маленький огонек надежды.
— Значит, они ничего не могут сделать?
— Не совсем так, — поправила меня Елена Викторовна. — Эта расписка — очень сильный моральный документ. В суде, особенно если судья старой закалки, она может создать им преимущество. Они могут пытаться оспорить какие-то действия, давить на мужа, требовать компенсации. Это рычаг. И они явно знают, как им пользоваться. Вам нужно действовать на опережение и очень жестко.
Я поблагодарила ее и положила трубку. План был простым и жестоким. Развод. Требование о разделе совместно нажитого имущества. Квартира, купленная в браке, даже оформленная на одного супруга, является совместной собственностью. Мне полагалась половина. А без моей подписи он не сможет ни продать ее, ни прописать кого бы то ни было.
Вечером того же дня я услышала, как в гостиной зазвучали голоса. Алексей, наконец, разговаривал с родителями. Я приоткрыла дверь, чтобы слышать.
— Я не могу так больше, — говорил он, и в его голосе слышалась несвойственная ему твердость. — Таня подает на развод. Из-за вас. Из-за этой дурацкой расписки.
— Пусть подает! — фыркнула Валентина Петровна. — Она тебе не пара! Найдешь себе нормальную девушку, которая родителей уважать будет.
— Мама, очнись! Я её люблю! Это мой дом! Наш дом! И я не позволю вам его разрушить.
— Ты что, сынок, нам угрожаешь? — вступил Игорь Сергеевич. — Вспомни, кто ты есть без нас. Мы тебя вырастили, выучили…
— Вы меня сковали по рукам и ногам! — голос Алексея сорвался на крик. — Я семь лет жил с этой тайной, как предатель! Эта расписка в суде ничего не значит! Юрист сказал! И если вы немедленно не соберете свои вещи и не уедете к себе, я… я вышвырну вас отсюда. Вызови полицию, если хочешь! Посмотрим, что они скажут, когда увидят этот цирк!
В наступившей тишине я чуть не перестала дышать. Он сказал это. Впервые за всю свою жизнь он встал против них.
И тогда раздался новый звук. Тяжелый, глухой удар. Я распахнула дверь.
Валентина Петровна лежала на полу в гостиной. Ее глаза были закрыты, одна рука драматично прижата к сердцу. Она издавала тихие, хриплые звуки.
— Ой… сердце… не могу… Лёшенька… таблеток…
Игорь Сергеевич бросился к ней, с пафосом опускаясь на колени.
— Мама! Что с тобой? Видишь, до чего довел свою мать! У нее же приступ!
Алексей замер в ступоре, вся его недавняя твердость мгновенно испарилась, сменившись детским ужасом. Он побледнел, его руки задрожали.
— Мама! Мама, держись!
Я стояла в дверном проеме и смотрела на эту сцену. Я видела, как перед самым «обмороком» взгляд Валентины Петровны на секунду встретился с взглядом её мужа. Быстрый, оценивающий, почти деловой. И в нем не было ни капли страха или боли. Было только холодное, расчетливое торжество.
Это был спектакль. Отчаянный, грязный, но блестяще разыгранный ход. И мой муж, мой взрослый, умный муж, снова в него поверил. Он уже хватал телефон, чтобы звонить в скорую, его голос дрожал от паники.
Я не сказала ни слова. Я просто смотрела, как рушится последний оплот моего сопротивления, затопленный дешевыми театральными слезами и старой, как мир, манипуляцией. Война продолжалась, и противник только что применил оружие массового поражения.
Сирена скорой помощи, затихшая под окнами, вывезла не только Валентину Петровну, но и натянутую, как струна, атмосферу нашего дома. Игорь Сергеевич, бледный и собранный, уехал вместе с ней, бросив на прощание Алексею уничтожающий взгляд, полный упрека.
Дверь закрылась, и в квартире воцарилась оглушительная тишина. Алексей стоял посреди гостиной, безвольно опустив руки. Его плечи были ссутулены, а в глазах читалась такая глубокая потерянность, что на мгновение во мне шевельнулось что-то старое, теплое и жалостливое. Но лишь на мгновение.
Он попытался заговорить.
—Таня…
Я подняла ладонь, останавливая его. Мой голос прозвучал ровно и холодно, как лед.
—Ничего не говори. Собирайся. Поедем в больницу. Или в их квартиру. Мне всё равно. Но пока они там, мы здесь кое-что сделаем.
Он смотрел на меня, не понимая.
—Что?..
— Мы вернем им их вещи. И сменим замки. Прямо сейчас.
Его лицо исказилось от недоверия.
—Ты с ума сошла! Мама в больнице!
— Твоя мама, — отрезала я, подходя к нему вплотную, — не в больнице. Она в комфортабельной палате, где ей меряют давление и капают успокоительное. И пока она наслаждается своим спектаклем, мы действуем. Или ты хочешь, чтобы она вернулась сюда с новыми силами и снова легла у нас на пороге, прижимая руку к сердцу? Ты готов к этому?
Он молчал, и в его молчании я прочитала капитуляцию. Страх перед скандалом и манипуляциями в конце концов перевесил в нем сыновью слепую преданность.
Мы работали молча, как два робота. Собрали все их вещи: разложенную одежду в шкафу, лекарства в ванной, тот самый злополучный саквояж и даже новые тапочки, купленные Алексеем. Каждый предмет был свидетельством нашего поражения, и я с отвращением швыряла их в сумки.
Поездка в их хрущевку прошла в гробовом молчании. Мы оставили пакеты у двери. По дороге назад я завезла Алексея в магазин хозяйственных товаров, и мы купили новые, мощные замки. Установили их тотчас же, едва вернувшись. Скрип ключа в новом механизме прозвучал как финальный аккорд долгой и изматывающей симфонии кошмара.
На следующий день Алексей поехал в больницу один. Я не стала его сопровождать. Он вернулся под вечер, выглядел уставшим, но спокойным.
— Врачи говорят, гипертонический криз на фоне стресса, — сообщил он, не глядя на меня. — Никакого инфаркта. Выписывают послезавтра.
— Отлично, — сказала я. — Значит, у тебя есть время переговорить с родителями. Без меня.
Он поднял на меня глаза, и в них снова мелькнул страх.
—О чем?
— О том, что они продают свою хрущевку. Вкладывают все деньги, плюс мы добавим им половину от стоимости их старой однушки, которую они когда-то нам «подарили», в хорошую, современную двушку. В хорошем районе. Но — отдельно. Выбирают сами. Живут сами. Ты им помогаешь финансово, мы их навещаем. Но этот порог, — я ткнула пальцем в пол, — они переступают только по моему личному приглашению. На чай. Не больше.
Алексей слушал, и по его лицу было видно, как в нем борются чувства: облегчение, стыд и остатки старой зависимости.
— А если они не согласятся? — тихо спросил он.
— Тогда развод, — мои слова повисли в воздухе, холодные и неоспоримые. — И суд за половину этой квартиры. А с твоей половины они уж точно не увидят ни копейки. Выбор за тобой. И за ними.
Наступила пауза. Долгая и тягостная. Он смотрел в окно, на темнеющее небо, и, казалось, на его плечах лежала тяжесть всех этих лет обмана.
— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Я поговорю.
Прошло несколько недель. Свекровь выписали из больницы. Они забрали свои вещи из старой квартиры. Разговор состоялся. Он был тяжелым, полным упреков и слез с их стороны, но Алексей, к моему удивлению, выстоял. Впервые в жизни.
Они съехали. В квартире снова пахло нами. Тихо. Спокойно. Но прежней радости не было. Была усталость. Глубокая, костная.
Брак наш сохранился, но был он теперь похож на старую, когда-то разбитую вазу, склеенную по кусочкам. Швы были невидимы, но я знала, где пролегает каждый из них. Доверие оказалось хрупким фарфором, и собрать его обратно было уже невозможно.
Иногда, раз в месяц, звонит Валентина Петровна. Голос у нее слабый, обиженный. Она плачется Алексею, что им одиноко, что соседи не те. Он слушает, молчит, потом говорит: «Береги себя, мама» — и вешает трубку.
Я подхожу к окну и смотрю на нашу улицу, на наш подъезд. Иногда мне кажется, что я до сих пор вижу их там, на пороге, с тем самым чемоданом. Я вспоминаю тот вечер, когда мы заносили последнюю коробку и открывали шампанское. И как за несколько минут сердце мое, полное надежды, разбилось о порог этого дома.
Но теперь это мой дом. Мой покой. И тишина. И я больше никому и никогда не отдам то, что так тяжело завоевала.
Прошло два месяца. Осень окончательно вступила в свои права, за окном пылала жёлтая листва, а в нашей квартире наконец-то установился хрупкий, но настоящий мир.
Однажды субботним утром мы с Алексеем завтракали на кухне. Лучи солнца падали на стол, и в тишине было слышно лишь тиканье часов и привычный утренний шум за окном. Мы разговаривали о планах на выходные, о том, что пора бы купить новое одеяло, и эти простые, бытовые слова были для нас дороже любых признаний. Они были доказательством того, что жизнь продолжается.
Внезапно в подъезде послышались шаги, а затем — шум возле нашей двери. Мы переглянулись. В глазах Алексея мелькнула та же самая настороженность, что и у меня. Старая рана ноет перед дождем, а наше спокойствие вздрагивало от каждого шороха за дверью.
Раздался скрежет. Не звонок, а именно скрежет — кто-то пытался вставить ключ в замочную скважину. Не тот ключ, что был у нас, а другой. Мой муж встал, его лицо стало серьезным. Он молча подошел к двери и распахнул ее.
На пороге стояла Валентина Петровна. В одной руке она сжимала свою связку ключей, в другой — сумку с продуктами. Ее лицо выражало крайнее раздражение и недоумение.
— Что это за замок? — бросила она, даже не поздоровавшись. — Почему мой ключ не подходит? Мне же тяжело тащить все это на себе.
Алексей не двинулся с места, преграждая ей путь. Он был спокоен, но в его осанке я впервые увидела не сыновью робость, а твердость хозяина.
— Мама, мы меняли замки. Я тебя не ждал. Ты что здесь делаешь?
— Как что? — она попыталась заглянуть ему за плечо, в квартиру. — Привезла вам покушать. Котлеты наделала, твои любимые. И борщ в термосе. Пусти, я на кухне разложу.
— Спасибо, — его голос оставался ровным. — Но в гости мы приглашаем заранее. По телефону. Ты не звонила.
Валентина Петровна замерла, оценивая ситуацию. Ее взгляд скользнул по мне, сидящей за столом, и в ее глазах вспыхнула знакомая старая искра неприязни. Но она быстро погасла, сменившись натянутой улыбкой.
— Ну, сынок, какие формальности? Я же мать. Мне что, теперь звонить, как чужой? Пусти, я пять минут, просто передам и уйду.
— Нет, мама, — Алексей покачал головой. Его слова прозвучали тихо, но окончательно. — Не пущу. У нас свои планы. А котлеты ты можешь оставить папе. Ему, я думаю, будет приятно. И в следующий раз, прежде чем приехать, позвони. Договорились?
Он не ждал ответа. Он мягко, но неуклонно начал закрывать дверь.
— Но… Лёшенька… — ее голос дрогнул, в нем снова зазвучали знакомые нотки манипуляции, но теперь они уже не действовали.
— До свидания, мама. Передавай привет папе.
Дверь закрылась. Щелчок замка прозвучал как точка, как финальный аккорд в этой долгой и изматывающей симфонии борьбы.
Алексей повернулся ко мне. Он был бледен, на его лбу выступили капельки пота. Этот простой, казалось бы, разговор стоил ему огромных усилий.
— Прости, — тихо сказал он. — Я должен был сделать это давно.
Я подошла к нему и взяла за руку. Его пальцы были холодными. Впервые за долгое время я не ощутила в этом прикосновении ни слабости, ни фальши. Я ощутила силу. Силу человека, который сделал выбор и готов был за него отвечать.
Мы больше не говорили об этом. Мы доели завтрак и поехали в магазин выбирать то самое одеяло. И когда мы стояли у прилавка, споря о оттенках синего, я поняла, что мы больше не склеиваем осколки. Мы строим что-то новое. На обломках старого доверия мы возводим новый фундамент — фундамент уважения к нашим общим границам.
Иногда я все еще ловлю себя на том, что прислушиваюсь к шагам на лестничной клетке. Иногда мне кажется, что я снова вижу тот самый потертый саквояж в углу прихожей. Но потом я смотрю на новый замок на нашей двери, на спокойное лицо мужа, вечерами читающего на диване, и делаю глубокий вдох.
Этот дом прошел через шторм и устоял. В его стенах остались шрамы, но они больше не кровоточат. Они просто напоминают нам о цене, которую мы заплатили за наше тихое, личное, ни с кем не разделенное счастье. И эта цена оказалась не напрасной.
