Звук был такой, что на чердаке проснулись голуби. Зинаида Петровна стояла на площадке и орала так, будто у неё отняли последнее. А отняли всего лишь чужой ключ от чужой квартиры.
— Анна! Открывай немедленно! Это безобразие!
Я стояла за дверью босиком на холодном паркете и думала только об одном — почему не сделала этого раньше. Почему терпела пять лет. Почему позволила этой женщине превратить мою квартиру в проходной двор.
Она дёргала ручку, шуршала в замочной скважине старым ключом. Потом заколотила кулаком в дверь. Кричала минут пятнадцать. Соседи начали выглядывать, но я не открывала. Через полчаса приехал Сергей.
Колотил тише, но настойчивее.
— Аня, хватит. Открой, поговорим по-человечески.
По-человечески. Я усмехнулась и пошла ставить чайник. Говорить с ними по-человечески я пыталась четыре года и одиннадцать месяцев. Последний месяц я собирала документы.
Всё началось с ключа. Сергей попросил отдать запасной ключ матери — на всякий случай, вдруг что случится. Зинаида Петровна тогда после больницы выписалась, бледная, с дрожащими руками. Я пожалела. Отдала.
Через неделю вернулась с работы и нашла на столе записку. «Анечка, вытерла пыль, помыла полы. Статуэтку с комода переставила на полку — там ей место». Статуэтку — антикварную фарфоровую балерину, которую мне подарила мама — она запихнула на верхнюю полку за книгами.
Я сказала Сергею. Мягко, осторожно. Он кивнул, пообещал поговорить. Зинаида Петровна стала звонить за пять минут до прихода. Считала, что это и есть предупреждение.
Потом она повадилась по выходным в пекарню. Ходила между столиками, морщилась на витрину. Однажды взяла мой рабочий блокнот, полистала и сказала при продавщицах:
— Анечка, в слове «безе» ударение на последний слог. Безграмотность в бизнесе — это несерьёзно.
Девочки смотрели в пол. Я улыбалась. Внутри что-то твердело.
Сергей говорил, что мама старой закалки, что хочет как лучше, что ей скучно одной. Что я должна войти в положение. Я входила пять лет. А она раздвигала границы моей территории, пока не осталось ни одного уголка, где я чувствовала себя хозяйкой.
Дочка Марина приехала в пятницу вечером. Восемнадцать лет, первый курс университета. Похудевшая, бледная, с синяками под глазами от сессии. Я обняла её на пороге, повела на кухню. Не успела. В дверь позвонили.
Зинаида Петровна прошла в квартиру с пакетом учебников по литературе.
— Маришенька, узнала, что приехала! Наверняка по литературе сдавала. Я сорок лет преподавала. Давай проверю, что ты знаешь.
Марина растерянно посмотрела на меня. Зинаида Петровна уже раскладывала учебники, надевала очки. Она собиралась устроить экзамен. В субботу вечером. Моей дочери, которая только вернулась с сессии.
— Зинаида Петровна, может, не сейчас? Марина устала.
— Отдохнёт потом. Образование важнее. Марина, назови основные темы «Преступления и наказания».
Марина начала отвечать. Тихо, сбивчиво. Зинаида Петровна перебивала, качала головой, цокала языком.
— Девочка должна сидеть дома с учебниками, а не по съёмным углам мотаться. Анна, надо было оставить её здесь, под моим присмотром. Вы работаете, а я бы следила, чтобы занималась.
Марина побледнела. Я шагнула вперёд, но тут с работы вернулся Сергей. Услышал конец фразы, посмотрел на дочь, на мать, на меня.
— Не перечь старшим, Марина. Бабушка права. Уважать надо.
Марина встала из-за стола. Молча собрала вещи. Посмотрела на меня таким взглядом, что внутри всё оборвалось. И ушла к подруге ночевать. Не осталась в родном доме.
Я легла, отвернувшись к стене. Думала до утра. А к утру поняла — если не уйду сейчас, не уйду никогда. И дочь меня не простит.
Деньги исчезли в среду. Я копила на новый миксер для пекарни — откладывала полгода. Конверт лежал в комоде. В понедельник был на месте. В среду — нет.
Сергей пришёл с работы в мятой синей форме почтальона. Я спросила про деньги. Он отвёл глаза.
— Взял. Маме срочно понадобилось. На коллекцию марок. Редкие попались.
— На марки? Ты взял мои деньги без спроса?
— Это маме. Ей важно. Она всю жизнь собирает.
— А пекарня мне не важна? Я полгода откладывала.
Он сел на диван, стянул ботинки.
— Ты зарабатываешь. Ещё накопишь. А мама пенсионерка. Ты что, настолько скупая стала? Из-за железяки переживаешь, когда мать мужа нуждается.
Скупая. Железяка. Мать мужа — не моя, его. Я всё поняла в тот момент. Что для него я всегда буду второй. Что он женился не на мне, а взял прислугу, которая ещё и приносит деньги.
Я молча встала и позвонила юристу. Теперь случай наступил.
Утром поехала оформлять бумаги. Подтвердили — квартира моя. Сергей не вписан, прав не имеет. Вернулась, пока его не было. Вызвала мастера, поменяла замок. Собрала его вещи в два чемодана. Аккуратно, без злости. И стала ждать.
Но главное — я достала все старые смски. Все переписки за пять лет. Каждую просьбу «одолжи до завтра». Каждое «мама попросила помочь». Каждое «верну на следующей неделе». Села за компьютер и составила таблицу. Три колонки: дата, событие, сумма. Сорок листов. От пропавшей коробки дорогого чая до разбитой вазы. От «одолженных» на день рождения Зинаиды Петровны до украденных на марки. Всё. С доказательствами.
Я распечатала эту таблицу и положила в толстую папку. Вместе с документами на квартиру и заявлением на развод. Это была моя защита. И моё оружие.
Сергей пришёл в восемь. Ключ не подошёл. Позвонил в дверь. Я открыла, протянула чемоданы.
— Забирай.
— Аня, ты чего?
— Я подаю на развод. Уходи.
Он не поверил. Попытался войти. Я закрыла дверь. Он названивал. Я не брала трубку. Потом звонила Зинаида Петровна, орала про неблагодарность. Я молча слушала минуту и отключилась. Заблокировала оба номера.
Знала, что утром будет продолжение. Что Зинаида Петровна придёт со своим ключом. Так и вышло.
В шесть утра она стояла под дверью. Сначала шуршала ключом в замке. Потом поняла. И тогда крик свекрови стоял на весь двор — такой, что проснулись все соседи, а на карнизах захлопали крыльями голуби.
— Анна! Ты что себе позволяешь?! Открывай сейчас же! Это моя квартира! Мой сын здесь живёт!
Я стояла за дверью и ждала. Знала, что это ещё не всё. Через двадцать минут приехал Сергей. Колотил в дверь, требовал открыть, угрожал полицией. Я молчала. Соседи уже высовывались, слушали, перешёптывались. Хорошо. Мне нужны были свидетели.
Потом я вышла. С папкой в руках.
Зинаида Петровна замолчала. Сергей шагнул вперёд.
— Прекрати цирк. Поговорим нормально.
— Поговорим. — я протянула папку. — Вот договор купли-продажи. На моё имя. Заявление на развод. И вот это.
Я достала таблицу. Сорок листов.
— Это всё, что вы у меня взяли за пять лет. Каждый одолженный рубль. Каждая пропавшая вещь. Разбитая ваза. Деньги на марки. Я всё записывала. И сохранила все смски. Все ваши обещания вернуть завтра. Все переписки. Всё.
Сергей взял листы. Лицо побелело. Зинаида Петровна выхватила, пробежала глазами. Её перекосило.
— Ты… ты следила за нами?! Считала?!
— Я защищала своё. То, что вы называли жадностью — это самоуважение.
Я сделала паузу. Посмотрела на соседей, которые стояли в дверях.
— Если попытаетесь ещё раз прорваться, вызову участкового. Свидетели есть. Документы есть. А теперь уходите. Навсегда.
Я развернулась, вошла в квартиру, закрыла дверь. Прислонилась к ней спиной и слушала, как они спускаются. Медленно. Тяжело. Потом наступила тишина. Впервые за пять лет — настоящая.
Развод оформили быстро. Сергей не сопротивлялся — квартира не его, терять нечего. Зинаида Петровна звонила знакомым, жаловалась, выставляла меня чудовищем. Но знакомые не дураки — видели, как они жили за мой счёт.
Я купила новый миксер через месяц. Запустила новую линейку круассанов. Дела пошли вверх. Странно, но когда из жизни ушёл постоянный фоновый шум, появились силы.
Марина стала приезжать на выходные. Не сразу. Боялась, что я развалюсь, буду плакать. Но когда приехала и увидела, что я спокойная, живая — расслабилась. Села на кухне, съела три круассана и сказала:
— Мам, я рада, что ты их выгнала. Боялась говорить, но он был слабак. А его мать — просто…
Мы засмеялись. Долго, до слёз. И я поняла, что вернула не только квартиру, но и дочь.
Сергей позвонил через год. Незнакомый номер. Я взяла трубку.
— Анна, это я. Не клади. Мне нужно поговорить.
Я молчала.
— Я хотел сказать… всё это зря вышло. Мы же хорошо жили. Мама говорит, ты тогда перенервничала. Может, встретимся?
Он думал, что можно вернуться. Что я жду, скучаю. Что он всё ещё важен.
— Сергей, всё, что нужно было сказать, я сказала год назад. В той папке. Ты её читал? Или мама забрала, чтобы не расстраиваться?
Молчание.
— Вот и поговорили. Не звони.
— Ты чего такая злая стала? Мы столько лет вместе прожили.
— Из этих лет я четыре года пыталась стать удобной. Чтобы твоей маме нравиться. Чтобы ты не расстраивался. Но мне не было хорошо. И я устала быть удобной.
Я положила трубку. Заблокировала номер. Рука не дрожала. Внутри было спокойно.
В окно светило солнце. На столе лежал новый контракт — крупная кофейня заказала выпечку на месяц вперёд. Марина должна была приехать вечером, с подругой, хотели помочь в пекарне. Жизнь шла дальше. Моя жизнь. В моей квартире. С моими правилами.
И главное — с моими замками на дверях.
Иногда я вспоминаю то утро. Крик Зинаиды Петровны на весь двор в шесть утра, когда она поняла, что ключ не работает. Её лицо, когда она увидела ту таблицу — сорок листов её собственной жадности, распечатанных и задокументированных. Её беспомощную ярость, когда поняла, что впервые за пять лет не может просто войти и взять моё.
Люди говорят — надо прощать, идти на компромисс, беречь семью. А я теперь знаю другое. Надо беречь себя. Потому что если не защитишь свою территорию, её захватят. Мягко, постепенно, со словами о любви и заботе. А потом окажется, что в собственном доме тебе нет места.
Я не жалею, что сменила замки. Жалею только, что не сделала этого раньше — в тот первый день, когда Зинаида Петровна переставила мамину статуэтку и назвала это заботой.
Дверь моей квартиры теперь открывается только для тех, кого я впускаю сама. По своему желанию. В своё время. И ни один чужой ключ больше не подойдёт к моему замку.
