— Три миллиона, Кира! Ты слышишь? Три! — Максим влетел в квартиру, словно ветер, срывая куртку и швыряя ее на ближайший стул. Его лицо было серым от усталости и бессилия. — Врачи только что огласили приговор. Без этих денег — конец.
Кира, застигнутая врасплох у экрана ноутбука, резко закрыла крышку, будто пойманная на чем-то постыдном. Сердце ушло в пятки, ударившись где-то об пол.
— Какой конец? О чем ты? — ее голос прозвучал слабо, хотя все внутри уже сжалось в тугой, болезненный комок. Она знала, о чем он. Значит, все действительно плохо.
— О маме! О какой еще, к черту! — он прошел на кухню, и Кира, словно на автомате, поплелась за ним. — Немецкий протез, срочная операция. В государственной очереди ждать полгода, а у нее, по их словам, этого полугода в запасе нет. Частная клиника, все за свой счет. Итог — три миллиона рублей. Ровно.
Он тяжело рухнул на стул, и оно прозвучало как приговор. Цифра повисла в воздухе, густая и осязаемая, как запах гари. Ровно столько. До копейки. Та самая сумма, что лежала на ее счете, переведенная родителями всего месяц назад. Деньги, пахнущие детством в тесной квартирке за магазином, бесконечными разгрузками товара и отцовскими ночными бдениями над бухгалтерскими отчетами. Деньги на машину. На свободу.
— Макс… — она попыталась найти нужные слова, но язык был ватным. — Это… это мои деньги. Родительские. Они же тебе не просто так, они на…
— Я в курсе, на что они! — он резко вскинул на нее взгляд, и в его глазах она увидела отчаяние дикого зверя, попавшего в капкан. — На твой хрустальный универсал, на твою независимость от маршруток! Но, Кира, моя мать умирает! Понимаешь? У-ми-ра-ет! А ты мне про какую-то тачку!
Внутри нее все закипело. Да, ей было жалко Елену Борисовну, искренне жалко. Свекровь всегда была к ней добра. Но это чувство тут же перекрывалось яростной, животной обидой.
— А Света? — выдохнула она, цепляясь за соломинку. — У нее же муж — крупный менеджер, у них доходы втрое выше наших! Пусть помогают!
Лицо Максима исказилось гримасой презрения.
— У Светы, как всегда, «кризис». Говорит, все вложили в ипотеку. Хотя, да, мама им полгода назад отвалила полтора лимона на этот самый первоначальный взнос. Но сейчас, понятное дело, не до того. Ремонт, обстановка, поездки. У них свои приоритеты.
— А у нас, выходит, другие? — голос Киры дрогнул. — Мы с тобой пять лет пашем как лошади: ты в школе, я в школе плюс репетиторство. Мы на всем экономим, живем от аванса до зарплаты. А они? Они купаются в деньгах, которые твоя же мать им отдала! И теперь, когда случилась беда, мы снова крайние? Мы должны отдать последнее? Вернее, мое последнее!
— Это не последнее, это шанс спасти человека! — он ударил кулаком по столу, и тарелка с вечерними печеньями звякнула. — Твои родители поймут! У них бизнес, они еще заработают! А я мать больше не рожу!
— Моим родителям под шестьдесят, Максим! — закричала она, вскакивая. — Папа полжизни проработал за копейки, спину гнул, чтобы этот магазин вытянуть! Они отдали мне эти деньги, зная, как я устала мотаться по городу, как мне тяжело! Они хотели для меня хоть капельку легкости! А ты предлагаешь все это пустить под нож!
Она подошла к окну, пытаясь унять дрожь в руках. За окном, в предвечерних сумерках ноября, дворник сгребал в кучу последние пожухлые листья. Слякоть, грязь, промозглая тоска. И она снова представила себя за рулем собственной машины, с теплым салоном, с музыкой, без этой вечной толкотни и вони в автобусах. Мечта, которая была так близка.
— Кира, послушай меня, — его голос позади прозвучал тише, но от этого не менее опасно. — Может, это знак? Именно сейчас, именно такая сумма… Это же мамина жизнь!
Она резко обернулась.
— А моя жизнь? Мое время? Мои нервы? Они ничего не стоят? Я должна все это принести в жертву, потому что твоя сестра оказалась жадиной, а ты не смог ничего накопить за все годы?
Это было ниже пояса, и она это поняла сразу. Максим побледнел.
— Что ты сказала?
— Ты слышал! Ты третий год вкладываешься в эти дурацкие курсы по онлайн-образованию! Ты говорил, что откроешь свою школу, что доходы вырастут! Где они, Макс? Где твоя школа? Где твои накопления? Все ушло в песок, а теперь ты лезешь в мой карман!
Он поднялся медленно, будто пружина, которую долго сжимали. Его лицо стало чужим, незнакомым, налитым темной кровью.
— Заткнись. Сейчас же заткнись.
— Нет, не заткнусь! Ты хочешь, чтобы я решила твои проблемы за счет своих родителей? Хочешь выглядеть героем-сыном на мои деньги?
Он не выдержал. С грохотом, от которого вздрогнули стены, он смахнул со стола все: ноутбук, документы, кружки, пачку чая. Ноутбук с треском ударился об пол, экран погас, по корпусу поползла паутина трещин.
— ЧУЖИЕ? — заревел он. — КАКИЕ НАХРЕН ЧУЖИЕ? Мы что, не семья? Ты что, не жена? Это наши общие проблемы! Наши!
— Общие? — истерично рассмеялась она. — Так давай общими силами кредит возьмем! У друзей займем!
— На кредит нам дадут копейки, под грабительские проценты! А по знакомым ходить с протянутой рукой — это унизительно! У нас ЕСТЬ деньги! Твои, наши, неважно! Они есть!
Он шагнул к ней, и она инстинктивно отпрянула, прижавшись к подоконнику.
— Сейчас же, — прошипел он, хватая ее за руку выше запястья, — берешь телефон и переводишь деньги. Слышишь? На счет клиники. Быстро!
Боль, острая и жгучая, пронзила руку. Его пальцы впились в нее как клещи.
— Отпусти! Ты делаешь мне больно!
— Переводи! Или я не знаю, что с тобой сделаю! Если мама умрет из-за твоего эгоизма, я тебя… я тебя…
Она изо всех сил рванулась, вырвалась, пошатнулась. На бледной коже ее запястья алели красные, быстро темнеющие полосы от его пальцев. Она смотрела на них, не веря своим глазам.
— Ты… ты сейчас меня ударил? — прошептала она.
— Я тебя не бил! — он был сам не свой, его трясло. — Но ты доводишь! Ты понимаешь? Доводишь!
Кира, не говоря ни слова, прошла в спальню. Рука ныла. В ушах стоял звон. Она достала с верхней полки шкафа спортивную сумку и стала механически, не глядя, кидать в нее вещи: джинсы, свитер, белье.
Максим стоял в дверях, тяжело дыша.
— Ты куда это?
— К родителям. Пока ты не разнес здесь все вдребезги. И пока не разнес меня.
— Никуда ты не поедешь! — он снова преградил ей путь. — Мы не закончили разговор!
В его глазах стоял тот самый дикий, неконтролируемый ужас, что и пятнадцать минут назад. Но теперь он ее не пугал, а лишь вызывал леденящую душу ясность. Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Максим, отойди от двери. Если ты сейчас же не отойдешь, я звоню в полицию. И я не шучу.
Он замер. Что-то в ее тоне, в ее взгляде, полном не боли, а холодной решимости, заставило его отступить. Он медленно отошел, давая ей дорогу.
Кира прошла мимо, подняла с пола его ключи от старой Лады.
— Я на твоей машине. Ты в таком состоянии за руль не сядешь.
Она вышла в подъезд, не оглядываясь. Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив его одного среди хлама и осколков их общей жизни.
***
Холодный ноябрьский ветер бил в лицо, когда она выбегала из подъезда. Она села в машину, пахшую его сигаретами и старым кожзамом, и только тогда, врубив первую передачу и выезжая со двора, разрешила себе задрожать. Слезы текли по лицу градом, смешиваясь с каплями дождя на лобовом стекле. Рука по-прежнему ныла. Она смотрела на дорогу, а перед глазами стояло его искаженное лицо и красные пятна на своем запястье. «Он мог меня ударить. Серьезно ударить». Эта мысль была страшнее всего.
Она припарковалась у знакомого пятиэтажного дома, в котором выросла. Свет в кухне горел. Родители ложились поздно. Она позвонила в дверь, и уже через секунду на пороге стояла мама, в своем стареньком халате, с озабоченным лицом.
— Дочка? Что случилось?
Кира не смогла вымолвить ни слова. Она просто шагнула вперед и прижалась к материнскому плечу, беззвучно рыдая, пока все тело не свела судорога.
— Мамочка… все… все кончено… Я больше не могу…
— Тихо, тихо, родная, — мама обняла ее крепко, по-деревенски, и повела в квартиру. — Все, дома. Сейчас все будет хорошо.
Папа вышел из гостиной, в растянутом свитере и стоптанных тапочках. Увидев дочь, он нахмурился, его доброе, обветренное лицо стало суровым.
— Кирусь, что это? Максим?
Она только кивнула, все еще не в силах говорить. Ее усадили за кухонный стол, пахнущий чаем и домашним уютом. Мама поставила на огонь чайник. Десять минут Кира просто плакала, а родители молча сидели рядом, изредка переглядываясь. Наконец, истерика отступила, сменившись глухой, выматывающей пустотой.
— Рассказывай, с самого начала, — мягко сказал отец, пододвигая ей кружку с дымящимся чаем.
И она рассказала. Все. Про диагноз, про три миллиона, про требование отдать деньги, про скандал, про разгромленную кухню, про хватку на руке, которую она показала, про угрозы. Говорила долго, сбивчиво, пытаясь быть объективной, но понимая, что слышит себя со стороны и кажется себе жалкой и затравленной.
— И теперь я должна, да? — закончила она, смотря в стол. — Должна отдать ваши кровные деньги, которые вы для меня собирали, после того как он чуть не избил меня? Это правильно? Это по-человечески?
Мама вздохнула, глядя в свою кружку. Папа откинулся на спинку стула, его взгляд стал тяжелым и задумчивым.
— Доченька, — начал он медленно, и ее сердце сжалось от предчувствия. — А ты попробуй посмотреть с его стороны.
— С его стороны? — она не поверила своим ушам. — Папа, он меня чуть не избил! Он угрожал!
— Подожди, не перебивай, — перехватила инициативу мама, кладя свою руку поверх ее дрожащей ладони. — Он поступил ужасно. Кричать, хватать за руки — это недопустимо. Никто не спорит. Но представь: твоя мать при смерти. Врачи говорят тебе, что счет идет на дни. А у тебя нет денег ей помочь. Что бы ты чувствовала? Как бы себя вела?
— Я бы… — Кира остановилась. Она представила. Представила маму или папу на больничной койке. И представила себя — отчаянную, злую на весь мир, готовую на все. И Максима, у которого есть деньги, но который тянет резину, ссылаясь на свои планы. Да, она бы взорвалась. Возможно, тоже не сдержалась. — Но это же не его деньги! Это ваши! Вы же мне их на машину дали!
— Мы дали их тебе, — четко произнес папа. — А значит, это теперь твои деньги. Твои. И ты имеешь полное право распорядиться ими так, как считаешь нужным. Хоть на машину, хоть на операцию, хоть сжечь их во дворе. Это твое решение и только твое.
— Но это несправедливо! — вырвалось у Киры. — Его сестра с мужем купаются в деньгах, а платим мы!
— Жизнь редко бывает справедливой, — покачал головой отец. — А Елена Борисовна? Она к тебе как относилась? Плохо?
— Нет… — выдохнула Кира. — Всегда хорошо. Помогала, чем могла. Никогда не упрекала.
— Вот видишь. А теперь представь, что она умирает. А у тебя есть возможность спасти ее, и ты этой возможностью не воспользовалась. Не потому что не могла, а потому что не захотела. Как ты будешь с этим жить дальше? Сможешь ли ты смотреть в глаза Максиму? Свекрови, если она выживет чудом? Сама себе?
Кира замолчала. Она снова посмотрела на синяки на руке. Да, он поступил как скотина. Но что она? Она вела себя как расчетливая эгоистка, думающая только о своем комфорте, пока у человека, который всегда был к ней добр, отказывало сердце.
— Машину… машину мы купим позже, — тихо сказала мама. — Мы поможем, как только сможем. Ты знаешь. А жизнь… жизнь одна. Ее не купишь и не вернешь.
Папа потянулся через стол и взял ее за подбородок, заставляя поднять взгляд.
— Кирусь, слушай. В молодости я думал, что главное в жизни — это справедливость. Чтобы все было по совести, по заслугам. А с возрастом понял: главное — это семья. Ты теперь замужем. Максим — твоя семья. А его мать — твоя семья. Вот и вся арифметика.
Кира сидела, обхватив кружку руками, пытаясь впитать ее тепло. Где-то в глубине души она понимала, что они правы. Но так обидно было отпускать мечту, которая уже обрела конкретные формы и цвета в каталогах автосалонов.
— Ладно, — сдалась она тихо. — Я поговорю с ним завтра. Но он должен извиниться. Не просто «прости», а понять, что он натворил.
— Конечно, должен, — согласилась мама. — И разговор должен быть спокойным. Без истерик.
— Оставайся ночевать, — решительно заявил папа. — Выспишься, утром голова будет светлая. И все решится по-хорошему.
***
Она легла в своей старой комнате, под старым одеялом, и долго лежала, глядя в потолок. Внутри был раздрай. Одна часть кричала о предательстве, о насилии, о том, что назад дороги нет. Другая, тихая и разумная, шептала о семье, о долге, о человечности. И где-то между ними тонула ее несбывшаяся мечта о свободе на четырех колесах.
Утро началось со звука двигателя, урчащего под окном. Знакомый, надтреснутый звук старой Лады. Кира, уже одетая, подошла к окну. Максим вылезал из машины, в одной руке зажав помятый букет роз, в другой — бумажный пакет. Он выглядел помятее, чем вчера, шея была втянута в плечи, а движения резкие, виноватые.
«Явно не спал», — мелькнуло у нее в голове. Сердце сжалось — то ли от жалости, то ли от остатков страха.
— Он приехал, — тихо сказала она родителям.
— Ну что ж, — отец отложил газету. — Давай, поговорим как взрослые люди.
Мама молча поправила ей прядь волос. В ее взгляде была поддержка, но и тревога.
Стук в дверь прозвучал робко. Открыл папа.
— Здравствуйте, Пётр Семёныч, — голос Максима скрипел от неуверенности. — Марья Ивановна. Можно… можно мне с Кирой?
— Проходи, сынок, — мама взяла у него цветы, будто не замечая их жалкого вида. — Позавтракал?
— Спасибо, нет, — он покачал головой и, увидев Киру за столом, замер на пороге. — Кир… Я…
— Садись, Максим, — отец указал на стул напротив.
Он послушно опустился на край стула, положив пакет на колени. Руки его дрожали.
— Я… я не знаю, с чего начать. Вчера я вел себя как последнее животное. Как нелюдь. Ты права на все сто. Я не имел права кричать, не имел права требовать, а уж тем более… — он бросил взгляд на ее запястье, где проступали желто-синие следы, и содрогнулся. — Прости меня. Я не оправдываюсь, мне нечем оправдаться. Это твои деньги. Родители дали их тебе. На машину. И точка.
Он замолчал, глотая воздух. В кухне было тихо, слышно было, как за окном каркает ворона.
— Я всю ночь думал, — продолжил он, уже глядя в стол. — Мы не будем трогать твои деньги. Ни копейки. Я сегодня же пойду в банк, посмотрю, какой кредит смогу вытянуть. Обоюду друзей, у кого смогу. Сколько соберу, столько и отдадим за операцию. А там… будь что будет. Если не хватит… — его голос сорвался. — Значит, такова судьба. Я не могу требовать от тебя такого.
Кира смотрела на него — сломленного, униженного, готового отступить от самого главного в его жизни. Ради нее. И в этот момент последние льдинки обиды внутри нее дрогнули и пошли трещинами.
— Макс, — тихо сказала она. — Посмотри на меня.
Он с трудом поднял на нее глаза. В них стояла такая мука, что ей стало физически больно.
— Я на тебя дико обижена, — начала она, стараясь говорить ровно. — То, что было вчера… этого нельзя забыть и нельзя просто так простить. Ты перешел все границы. Ты меня не просто обидел, ты меня унизил и напугал до полусмерти.
Он молча кивнул, не в силах выдержать ее взгляд, и снова уткнулся в пол.
— Но… — Кира глубоко вздохнула. — Но вчера мама с папой мне кое-что объяснили. Правильные вещи. Елена Борисовна — моя семья. Ты — моя семья. И если у нас есть реальная возможность помочь, мы обязаны это сделать. Мы не имеем права не сделать.
Максим замер, будто не поверив услышанному. Он медленно поднял голову.
— Поэтому… никаких кредитов, — голос Киры дрогнул, но она продолжила. — Никаких унизительных просьб к друзьям. Завтра же переводим все три миллиона на счет клиники. Пусть делают операцию. Самую лучшую.
— Кира… — его губы задрожали. Он сжал веки, пытаясь сдержать накатывающие слезы. — Ты… ты уверена? А машина? Твоя мечта?
— Машина — это железо, — она с трудом выдавила это, потому что все еще не была в этом до конца уверена. — Ее можно купить и потом. А жизнь… да, она одна. Особенно у такого хорошего человека, как твоя мама.
Он не выдержал. Громко, по-детски всхлипнув, он уронил голову на сложенные на столе руки, и его плечи затряслись от беззвучных рыданий. Он плакал, как мальчишка, сдавленный и жалкий, но начисто лишенный той ярости, что была в нем вчера.
— Спасибо… — слышался его приглушенный голос. — Прости… Спасибо тебе… и вам… — он кивнул в сторону родителей.
Отец встал, тяжело подошел к нему и положил руку на его сведенную судорогой спину.
— Никого благодарить не надо, Максим. Вы — семья. Выручать в беде — это святое. Главное — чтобы все были живы-здоровы.
— Но есть одно условие, — четко произнесла Кира, и он поднял на нее мокрое от слез лицо. — Никогда. Слышишь? Никогда больше не позволяй себе ничего подобного. Ни крика, ни хватаний, ни угроз. Если тебе плохо, если ты в отчаянии — говори. Словами. Мы вместе, чтобы помогать друг другу, а не калечить. Ты понял?
— Понял, — он вытер лицо рукавом свитера. Его глаза были красными, но в них появилась твердость. — Клянусь. Никогда. Я сам себя не узнал вчера. Это больше не повторится.
— Ну, вот и хорошо, — мама встала и достала из пакета, принесенного Максимом, свежие бублики. — А теперь давайте завтракать. И поезжайте в больницу, порадуйте Елену Борисовну. Ей сейчас ваша поддержка нужнее всего.
***
Через час они ехали по мокрому от ночного дождя асфальту. В салоне пахло кофе из термоса и неловким молчанием.
— Кир, — тихо сказал Максим, притормаживая перед «зеброй». — А ты… ты не жалеешь? Честно.
Она смотрела на убегающие за окном серые панельные дома, на людей на остановках, кутающихся в куртки против промозглого ветра. Она представляла себя среди них еще долгие месяцы, а то и годы. И да, внутри все сжималось от горького осадка.
— Жалею, — ответила она честно, не поворачивая головы. — Не буду врать. Я так ждала эту машину. Это была не просто роскошь, это была свобода. От этих вот пробок, от толкотни, от зависимости от твоего графика.
Он молча кивнул, сжимая руль.
— Но… — она перевела дух. — Но сейчас это какая-то другая жалость. Не такая острая. Не такая… эгоистичная. Как будто я повзрослела за одну ночь. И поняла, что есть вещи поважнее комфорта.
Он протянул руку и накрыл ее ладонь. Осторожно, давая ей возможность отдернуть.
— Я куплю тебе машину. Обещаю. Может, не сейчас, может, не новенький внедорожник, как ты хотела, но хорошую, надежную. Я найду способ. Закройю эти свои курсы, наконец, начну нормально зарабатывать.
Она не ответила, но и не убрала руку. Его ладонь была теплой. И в этой теплоте была надежда. Хрупкая, как первый ледок, но настоящая.
***
В больнице их ждала суета предоперационной подготовки. Елену Борисовну уже перевели в отдельную палату, готовили к завтрашнему вмешательству. Она выглядела уставшей, осунувшейся, но в глазах горела искорка бодрости.
— Ну что, мам, как самочувствие? — Максим, стараясь казаться бодрым, взял ее за руку.
— Держусь, сынок, держусь, — она слабо улыбнулась. — Врач молодой, но толковый попался. Говорит, шансы хорошие.
Ее взгляд перешел на Киру, стоявшую в дверях.
— Кирочка, иди ко мне.
Кира нерешительно подошла.
— Максим мне все рассказал… — начала свекровь, и у Киры похолодело внутри. «Все» — это, наверное, и про скандал тоже. — Про деньги. Про ваше решение. — Елена Борисовна взяла и ее руку, соединив их ладони — свою, сына и невестки. Глаза ее наполнились слезами. — Спасибо вам, родные мои. Я не знаю, что бы я без вас делала. Это же… это же целое состояние. А вы для меня… вы…
Она не смогла договорить, разрыдалась. Кира, глядя на нее, вдруг с абсолютной ясностью поняла: она не ошиблась. Все обиды, вся злость — это мелочи. А вот этот плачущий, благодарный человек — это настоящее.
— Мама, не надо, — выдохнула она, сама удивившись своему порыву. Она впервые назвала ее так, не «Елена Борисовна». — Мы же семья. Мы должны быть вместе в такие моменты. Все остальное — наживное.
— Семья, — повторила старушка, крепко сжимая их руки. — Да, вы моя семья. Самая лучшая.
***
Операция была назначена на понедельник. В пятницу, с трясущимися руками, Кира перевела всю сумму. В выходные в квартире воцарилась нервная тишина. Максим не находил себе места. Он часами мог ходить из комнаты в комнату, без конца мыл посуду, переставлял вещи, потом садился и замирал, уставившись в одну точку.
— Макс, ложись, уже второй час ночи, — Кира встала с кровати и вышла на кухню. Он сидел за столом, сжимая в руках пустой стакан.
— Не могу. А вдруг что-то пойдет не так? Вдруг отторжение? Или тромб? Ты же читала, какие могут быть осложнения?
— Врачи уверены в успехе. У нее хорошие данные, — она села напротив, пытаясь поймать его взгляд.
— Но это сердце, Кира! Его остановят, будут резать, вшивать инородное тело… — он сглотнул. — Если с ней что-то случится, и я буду знать, что мы отдали последние…
— Мы не отдали последние, — мягко, но твердо поправила она. — Мы отдали деньги. А самое последнее — это мы с тобой. И мы на месте. И мы сделали все, что могли. Больше, чем могли. Ты должен гордиться этим, а не корить себя.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде было что-то новое — не только отчаяние, но и уважение.
— Ты стала такой мудрой, — прошептал он.
— Меня заставили обстоятельства, — она горько усмехнулась. — Иди спать. Завтра тебе понадобятся силы.
***
В понедельник утром они стояли в стерильном коридоре частной клиники, провожая глазами каталку, на которой увозили Елену Борисовну. Та помахала им рукой, пытаясь улыбаться. Дверь в операционную закрылась.
Началось самое тяжелое — ожидание. Максим метался по коридору, как тигр в клетке. Он выпил пять чашек кофе из автомата, прошелся до парковки и обратно, десятки раз подходил к посту медсестры с одними и теми же вопросами. Кира сидела на пластиковом диванчике, пытаясь читать книгу на телефоне, но слова сливались в одно бессмысленное месиво. Она следила за мужем, и ее сердце сжималось от сочувствия. В эти часы он был просто маленьким мальчиком, который боялся потерять маму.
Прошло четыре часа. Пять. Шесть. Кира уже сама начала нервно поглядывать на часы, когда, наконец, открылась дверь операционной. Вышел хирург, в зеленом халате, сдвигая шапочку на затылок. Лицо его было усталым, но спокойным.
Максим буквально взлетел с места.
— Доктор? Как мама?
— Все прошло успешно, — врач позволил себе легкую улыбку. — Очень успешно. Протез встал идеально. Сердце запустилось без осложнений. Сейчас ее переводят в реанимацию, через несколько часов, когда отойдет наркоз, можно будет ненадолго зайти.
Максим выдохнул так, будто нес на плечах многопудовый груз. Он отшатнулся и прислонился к стене, закрыв лицо руками. Плечи его снова затряслись, но теперь это были слезы облегчения.
— Спасибо, доктор, — прошептала Кира, сама чувствуя, как камень падает с души.
— Не за что, — кивнул он и ушел.
Максим подошел к ней, его лицо было мокрым от слез, но глаза сияли.
— Слышала? Все хорошо. Все хорошо! — он обнял ее, крепко-крепко, впервые за последние дни по-настоящему. — Спасибо, Кира. Если бы не ты… я бы… мы бы…
— Ничего, — она прижалась к его груди, слушая его бешеное, но уже радостное сердцебиение. — Все позади. Самое страшное позади.
***
Вечером, когда Елену Борисовну перевели в обычную палату, они зашли к ней. Она была бледной, изможденной, с трубками и датчиками, но в глазах светилась жизнь.
— Ну, мам, как новое сердце? — Максим осторожно поцеловал ее в щеку.
— Стучит, сынок, — она улыбнулась, и это была уже не слабая улыбка, а настоящая, радостная. — Говорят, теперь лет двадцать точно отбегаю.
— Мы так переживали, — Кира присела на край кровати.
— А я знала, что все будет хорошо, — свекровь посмотрела на нее с безграничной нежностью. — У меня такая семья. Такая опора. Вы меня буквально с того света вытянули. — Она помолчала, глядя на их соединенные руки. — И, Кирочка… прости моего дурака. Он мне кое-что проболтался. Про ссору.
Кира смущенно потупилась.
— Да ничего, мама, все уже…
— Нет, не все, — мягко, но настойчиво перебила ее Елена Борисовна. — Он был не прав. Страх и отчаяние — не оправдание. Но он хороший человек. И он тебя любит. А вы оба… вы подарили мне второй шанс. Я этого никогда не забуду.
Они посидели с ней еще немного, пока медсестра не попросила их выйти, чтобы пациентка отдохнула.
Возвращались домой затемно. Ноябрьская ночь была темной и холодной, но в салоне машины было тепло. Максим вел машину осторожно, почтительно, будто боясь спугнуть хрупкое спокойствие, что наконец воцарилось между ними.
— Знаешь, о чем я думаю? — сказал он, заворачивая в их двор.
— О чем?
— Что у меня самая лучшая жена на свете. И самые лучшие родители у этой жены. Я сегодня понял, что такое настоящая семья. Не та, где все гладко, а та, где держатся друг за друга, когда штормит.
Кира улыбнулась в темноте.
— Ну, ты и высокопарный, когда выспишься.
— Я серьезно, — он заглушил двигатель и повернулся к ней. — Я свое слово сдержу. Машину я тебе куплю. Обязательно.
Она посмотрела на него — на его уставшее, но просветленное лицо, на его честные глаза. И вдруг поймала себя на мысли, что машина… она как-то поблекла. Отодвинулась куда-то на второй план. Да, она все еще хотела ее, но эта жажда уже не жгла изнутри.
— Успеется, — тихо сказала она. — Главное, что все живы и здоровы. И что мы… мы справились.
Они вышли из машины и пошли к подъезду, держась за руки. Холодный ветер бил в лицо, но Кира его почти не чувствовала. Внутри нее было странное, непривычное чувство — тяжелой, взрослой уверенности. Они прошли через ад ссор, унижений и страха, но вынесли из него что-то гораздо более важное, чем деньги или машина. Они вынесли понимание. Понимание цены семьи, долга и того хрупкого моста, что можно построить между людьми, даже когда кажется, что все рухнуло. И этот мост, она чувствовала, был прочнее любого металла.
