— Мама переезжает к нам. В эту комнату.
Юлия застыла с тарелкой в руках, которую только что вынула из картонной коробки. Голос Дмитрия прозвучал настолько буднично, словно он сообщил, что завтра дождь или хлеб в магазине подорожал. Она медленно повернулась к нему, пытаясь осознать смысл произнесенного. Муж стоял в дверях второй, пока еще пустой комнаты, опираясь плечом о косяк. Его лицо выражало спокойную уверенность.
— Что? — единственное, что смогла выдавить из себя Юлия. В ушах зазвенело.
— Моя мама. Людмила Сергеевна. Она будет жить с нами. Здесь, — он повторил, кивком обозначив пространство за своей спиной. — Я договорился.
«Я договорился». Эти слова повисли в воздухе новой, пахнущей свежей краской и лаком гостиной, став приговором всему, что Юлия представляла себе под словом «дом». Она опустила тарелку на стол, боясь разбить ее дрожащими пальцами.
— Ты… о чем ты? — голос ее сорвался, стал тихим и хриплым. — Какую маму? С какой стати?
Дмитрий нахмурился, его спокойствие начало трещать по швам, проявляя раздражение. Он сделал шаг вперед.
— Юль, хватит претворяться. Мы же обсуждали, что маме тяжело одной. А теперь, с переездом, у нас появилось место.
— Мы ничего не обсуждали! — выкрикнула она, и эхо разнеслось по пустым пока комнатам. — Ты как-то раз вскользь упомянул, что у твоей сестры тесно, и Людмиле Сергеевне некомфортно! Я ответила «жаль», и на этом всё закончилось! Никаких «обсуждений» не было!
Внутри у нее все закипало. Три года. Три долгих, вымотанных до предела года. Она мысленно возвращалась к ним снова и снова, как к некому краеугольному камню, на котором стояла ее правота. Сорок две тысячи учительской зарплаты, к которым вечерами и выходными, до глубокой ночи, прибавлялись еще двадцать пять, а то и тридцать от репетиторства. Она помнила каждую потраченную копейку, каждую ночь, когда засыпала над тетрадями с контрольными, каждую свою отговорку подругам, которые звали в кафе или кино. «Некогда, ребята, дела». Дела. Это была одна-единственная, всепоглощающая цель — своя квартира. Не в ипотеку, не в долг, а своя. На свои. Чтобы никто не мог прийти и сказать: «А я тут платил, а я тут вложился». Чтобы никто не имел права голоса, кроме нее.
И вот он, результат. Двушка в панельной девятиэтажке на окраине. Пятьдесят два метра, купленных ее потом, ее бессонными ночами, ее отказами от новых платьев, отпусков и простых человеческих радостей. Ремонт, на который она взяла кредит, потому что после покупки денег уже не осталось. Восемь месяцев стройки, пыли, вечных разговоров с прорабами, выбора обоев и плитки. Она входила в эту квартиру после работы, вся серая от цементной пыли, но с горящими глазами — это было ее детище, ее крепость.
И теперь, в этот самый день, когда они наконец-то занесли последние коробки и могли начать новую жизнь, Дмитрий стоял посреди этой крепости и спокойно, с видом хозяина, открывал ворота для человека, которого Юлия откровенно побаивалась. Людмила Сергеевна — женщина с стальным взглядом и твердым убеждением, что ее Димочка заслуживает всего самого лучшего, а уж его жена тем более должна соответствовать.
— Не драматизируй, — голос Дмитрия стал жестче. — Она моя мать. Она одна. У Ольги двое детей и третий на подходе, в их двушке уже не протолкнуться. Ты хочешь, чтобы моя собственная мать ютилась в углу за ширмой?
— А я что, должна хотеть, чтобы она ютилась в моей гостиной? — парировала Юлия, чувствуя, как слезы подступают к горлу, но она с яростью глотала их. Плакать сейчас — значит показать слабость. — Дмитрий, это моя квартира! Ты понимаешь значение этих слов? Моя! Я ее купила! Я за нее платила! Я влезла в кредит за этот ремонт!
Лицо Дмитрия исказилось. Именно этой фразы он, видимо, и ждал.
— Ах вот как! «Моя квартира»! — он язвительно растянул слова. — Задолбало уже! Мы что, не семья? Мы не муж и жена? Или ты уже строишь иерархию по принципу «кто больше заработал, тот и хозяин»? Я, между прочим, половину аренды за ту однушку платил, пока ты тут свой храм отстраивала! Я тоже вкладывался!
— Вкладывался в аренду чужого жилья! — вспыхнула Юлия. — А это — мое! И ты не имел права принимать такое решение в одиночку! Ты поставил меня перед фактом, как какую-то дурочку! «Мама переезжает»! И всё!
— Я думал, ты адекватный человек и сама все поймешь! — закричал он в ответ. Его лицо покраснело, он подошел вплотную. — Маме негде жить! Понимаешь? Не-где! А у нас две комнаты! Мы можем ей помочь! Или твое черствое учительское сердце не способно на простую человеческую жалость?
— Жалость? — Юлия засмеялась, и смех этот прозвучал истерично и горько. — Это не жалость, Дмитрий! Это твое желание выглядеть хорошим сыном за мой счет! Ты хочешь помочь? Снимай ей квартиру! Помогай деньгами! Но не подсовывай мне ее в соседи в моем же доме!
— Это наш дом! — рявкнул он, ударив кулаком по дверному косяку. От удара посыпалась мелкая штукатурка. — Наш! И моя мать имеет полное право здесь находиться!
— Никакого права! — взвизгнула Юлия. — Юридически — никакого! И морально — тоже! Потому что меня не спросили!
Она видела, как он смотрит на нее — с ненавистью, с недоумением, с холодной яростью. Этот взгляд обжигал сильнее любого крика. В нем не было ни капли уважения к тем трем годам, о которых она только что вспоминала. В нем было лишь требование подчиниться.
— Если ты думаешь, что я позволю этому случиться, то ты глубоко ошибаешься, — прошептала она, отступая на шаг. — Она сюда не переедет.
— Она переедет завтра утром, — отрезал Дмитрий. Его тон не допускал возражений. — Вещи уже собраны. Я за ней поеду в десять.
Он развернулся и грубо толкнув ногой одну из коробок, прошел в их спальню, громко хлопнув дверью. Юлия осталась стоять одна посреди гостиной. Вокруг царил хаос переезда — коробки, свертки, стопки книг. Все это должно было быть наполнено радостью, предвкушением новой жизни. А теперь это была просто груда хлама на пороге кошмара.
Она подошла к окну. На улице темнело. Где-то вдалеке мигал огонек рекламного щита. Она смотрела на этот безразличный город и не могла поверить в происходящее. Как он мог? Как он посмел? В ее голове проносились обрывки воспоминаний. Их скромная свадьба, скромная же жизнь в съемной однушке, где они мечтали о своем уголке. Дмитрий тогда поддерживал ее, говорил, что гордится ее целеустремленностью. А теперь оказалось, что он просто ждал, когда же этот «уголок» появится, чтобы распорядиться им по-своему.
Она медленно обошла квартиру. Провела рукой по гладкой поверхности новой кухонной столешницы, которую выбирала так долго и тщательно. Зашла в ту самую вторую комнату — светлую, с большим окном, выходящим во двор. Она уже представляла ее себе кабинетом. Поставит тут свой письменный стол, книжные полки до потолка, удобное кресло. Место, где можно будет готовиться к урокам в тишине и покое. Теперь эта комната превращалась в опочивальню для Людмилы Сергеевны. Со всеми вытекающими — с ее советами, комментариями, вечным присутствием и молчаливым (или не очень) осуждением.
Юлия села на пол в этой комнате, прислонившись спиной к холодной стене. Внутри была пустота, которую быстро начала заполнять тяжелая, липкая ярость. Нет. Нет, нет и нет. Она не позволит. Она не отдаст им свой дом, свое пространство, свое заслуженное счастье. Они думают, что она смирится? Слабая, уставшая женщина, которая уступит ради «мира в семье»? Они ошибаются. Та Юлия, что три года таскала на себе две работы, еще была жива. И она была готова к бою.
Она не знала, что будет завтра. Не знала, как именно будет выглядеть этот бой. Но она была абсолютно уверена в одном — Людмила Сергеевна сюда не въедет. Что бы ей это ни стоило.
Утро началось с гробового молчания. Дмитрий, не глядя на нее, собрался и ушел на работу, бросив на прощание: «Маму буду вечером забирать. Будь добра, к ее приезду приготовить». Юлия ничего не ответила. Она стояла на кухне, пила кофе и смотрела, как за окном накрапывает мелкий, противный дождь. Июнь выдался холодным и неуютным, словно сама погода отражала то, что творилось у нее в душе.
Она не стала убираться, не стала расставлять вещи. Вместо этого она позвонила в школу и взяла день за свой счет. Потом села за компьютер и несколько часов изучала юридические форумы, статьи Жилищного кодекса, консультировалась в онлайн-чате с юристом. Ее подозрения подтвердились: поскольку квартира была ее единоличной собственностью, купленной до брака, прописать кого-либо без ее согласия Дмитрий не мог. А вот выписать его самого, если дело дойдет до развода, было бы сложнее, но возможно через суд. Эта мысль — о разводе — которая вчера казалась немыслимой катастрофой, сегодня уже не вызывала паники. Она воспринимала ее как холодный, жесткий план Б.
Весь день она ходила по квартире, выстраивая в голове возможные сценарии. Она пыталась представить себе диалог, в котором она могла бы до него достучаться, найти хоть какую-то разумную альтернативу. Снять Людмиле Сергеевне комнату? Помогать финансово? Но тут же понимала — Дмитрий не согласится. Для него это был вопрос принципа, демонстрации власти. Он уже принял решение, озвучил его матери, и отступать было бы «потерей лица». Его мать ждала переезда. И он этот переезд обеспечит, чего бы это ни стоило их браку.
К шести вечера у нее в голове был готов план. Он был простым и прямолинейным, как удар топором. Никаких компромиссов.
В половине седьмого зазвенел дверной звонок. Сердце Юлии ушло в пятки, но она глубоко вдохнула, выпрямила плечи и пошла открывать. В коридоре стоял Дмитрий. А за ним — Людмила Сергеевна. Женщина держала в одной руке огромный, видавший виды чемодан на колесиках, а в другой — перевязанную веревком картонную коробку. Ее лицо сияло торжествующей улыбкой.
— Ну вот мы и дома! — радостно произнесла она, не дожидаясь приглашения, и буквально вплыла в прихожую, оставляя за собой мокрые следы от калош. — Ох, Юлечка, какая красота! Просто не квартира, а картинка! Димочка все рассказывал, какой ремонт вы сделали. Молодцы!
Она прошла в гостиную, окинула ее оценивающим взглядом опытного домовода. «Шторы тут надо посветлее, эти слишком темные», — бросила она, не глядя на Юлию. Дмитрий тем временем занес в прихожую еще две сумки и поставил их у стены.
— Ну что, мам, располагайся, — сказал он, снимая куртку. — Комната вон там. Смотри, не перепутай.
Людмила Сергеевна направилась ко второй комнате. Юлия, до сих пор не проронившая ни слова, преградила ей путь.
— Людмила Сергеевна, вещи можете пока не разбирать, — сказала она ровным, холодным голосом. — Вы здесь жить не будете.
Улыбка на лице свекрови замерла, затем медленно сползла, сменившись маской изумления и надменности. Она обернулась к сыну.
— Дима? Что это значит?
Дмитрий сжал кулаки. Он подошел к Юлии вплотную.
— Юлия. Кончай это. Сейчас же.
— Я не собираюсь ничего «кончать», — она не отводила взгляда. — Я прошу вашу мать покинуть мою квартиру.
— Ты слышала, что я сказал вчера? — прошипел он, наклоняясь к ней. От него пахло потом и чужим табаком. — Она остается здесь!
— Нет. Не остается.
— Ах ты, неблагодарная! — в разговор вступила Людмила Сергеевна, ее голос зазвенел фальшивыми нотами обиды. — Мы тебе в семью, а ты нас — за порог? Сынок, да ты посмотри на нее! Я же говорила, что она себя невесткой из высшего общества возомнила! Купила квартирку и нос задрала!
— Мама, помолчи, — отрезал Дмитрий, не сводя глаз с жены. Его зрачки сузились. — Последний раз тебя предупреждаю, Юля. Отойди. Позволь маме пройти в ее комнату.
— Это не ее комната. Это мой кабинет. И он таковым останется.
— Я не шучу! — крикнул он, и слюна брызнула ей в лицо. — Хватит тут корчить из себя королеву! В жизни не видела таких денег, вот и кичишься теперь своей конурой! Моя мать поживет здесь столько, сколько посчитает нужным! Поняла?
Юлия вытерла щеку тыльной стороной ладони. Внутри все застыло. Не было ни страха, ни злости — только ледяное, безразличное спокойствие. Этот человек был ей чужой. Абсолютно чужой.
— Нет, Дмитрий, это ты меня не понял, — она говорила тихо, но так отчетливо, что каждое слово било, как хлыстом. — Ты здесь никто. Ты здесь на птичьих правах. Эта квартира куплена на мои деньги, заработанные до брака. Твоя прописка здесь — просто бумажка, которая не дает тебе никакого права решать, кто будет тут жить. И сейчас вы оба — ты и твоя мать — выйдете за дверь.
Дмитрий замер. Он видел, что она не блефует. Его уверенность дала трещину, и из этой трещины полезла звериная ярость.
— Я твой муж! — проревел он. — Я имею право!
— Ты имеешь право на развод. И только, — Юлия медленно достала из кармана джинсов телефон. — Я даю вам пять минут. Собрать вещи Людмилы Сергеевны и уйти. Иначе я звоню в полицию и сообщаю о том, что в моей квартире находятся посторонние лица, отказывающиеся ее покинуть. Попробуй объяснить участковому, по какому праву твоя мать таскает сюда свои чемоданы без моего разрешения.
Лицо Дмитрия побелело. Он не ожидал такого. Он рассчитывал на скандал, на слезы, на то, что она в итоге сломается под давлением. Но не на холодный, расчетливый ультиматум.
— Ты… ты сука, — выдохнул он с ненавистью.
— Возможно. Но эта сука платит за эту квартиру, — парировала Юлия. Она уже набрала номер 112 и поставила палец над кнопкой вызова. — Пять минут. Или звонок.
В квартире повисла тягостная пауза. Было слышно, как за окном шумит дождь. Людмила Сергеевна смотрела на сына, ожидая, что он сейчас возьмет ситуацию в свои руки, поставит эту выскочку на место. Но Дмитрий стоял, как парализованный. Он видел в глазах жены не шантаж, а твердую решимость. Она не боится скандала. Не боится полиции. Не боится его.
— Димочка! — взвизгнула наконец Людмила Сергеевна. — Да скажи же ей что-нибудь!
— Молчи! — рявкнул он на мать, и та от неожиданности отшатнулась. Вся его злость, которую он не мог выплеснуть на Юлию, обрушилась на единственного доступного ему человека. — Из-за тебя весь сыр-бор! Сидела бы у Ольги и не лезла!
— Как это из-за меня? — запротестовала она, и в голосе ее послышались слезы. — Ты сам сказал, что здесь место есть! Что Юля только обрадуется!
Дмитрий с силой пнул ближайшую сумку. Та отлетела и ударилась о стену. Он тяжело дышал, словно только что пробежал стометровку.
— На, получай, черт с тобой! — он выхватил из кармана связку ключей и швырнул их на пол. — Сиди тут в своей берлоге одна! Одна и сдохнешь в этой пустоте!
Он схватил мать за руку так сильно, что та вскрикнула.
— Пошли, мама. Собирай свое барахло.
— Куда? Куда мы пойдем? — растерянно бормотала Людмила Сергеевна, пока сын грубо запихивал ее вещи обратно в чемодан.
— В общежитие! В подвал! В помойку! Плевать! Только не здесь!
Он, не глядя на Юлию, вытолкал мать и ее чемодан в коридор, сам вышел последним и с такой силой захлопнул дверь, что с дрожью задребезжала люстра в прихожей.
Юлия неподвижно стояла на том же месте. В ушах стояла оглушительная тишина, наступившая после грохота захлопнутой двери. Она медленно опустилась на корточки и подобрала с пола ключи. Металл был холодным. Она зажала его в кулаке так сильно, что края ключей впились в ладонь. Боль была живой, настоящей, подтверждающей, что все это не сон.
Она встала, подошла к двери, щелкнула защелкой, повернула ключ в основном замке. Звук поворачивающегося механизма был финальным аккордом.
Спиной прислонившись к двери, она медленно сползла на пол. И только тогда, в полной, абсолютной тишине ее собственного, отвоеванного пространства, она разрешила себе заплакать. Не от горя. А от колоссального, давящего облегчения. От понимания цены, которую она только что заплатила за свое право дышать полной грудью в своем же доме.
На следующий день она пошла в ЗАГС. Заявление на развод было заполнено быстро. В графе «причина» она с предельной искренностью написала: «Несогласие с вмешательством третьих лиц в личное пространство и невозможность дальнейшего совместного проживания». Дмитрий звонил. Писал сообщения: «Одумайся», «Мы все можем исправить», «Ты разрушаешь семью из-за пустяка». Она не читала и удаляла. Ей было нечего ему сказать.
Через месяц, когда развод уже был в процессе, она узнала от общей знакомой, что Дмитрий снял комнату в старом общежитии с удобствами на этаже, а Людмила Сергеевна, не выдержав таких условий, уехала обратно к дочери, устроив перед отъездом сыну грандиозный скандал с упреками в несостоятельности.
Юлия слушала это с странным чувством отстраненности. Ни капли жалости. Только холодное осознание того, что она выбрала себя. Выбрала свой светлый, тихий, еще не до конца обустроенный дом. Свой диван у окна, свою кухню, где она могла пить коек, когда захочет, и не отчитываться ни перед кем. Свою жизнь, в которой больше не было места обману, манипуляциям и людям, не уважающим ее границы.
Она сидела на подоконнике в той самой второй комнате, которая так и осталась ее кабинетом, смотрела на залитый вечерним солнцем двор и понимала — да, она одна. Но эта «одна» была в тысячу раз лучше, чем та «вместе», что предлагал ей Дмитрий. Она сделала правильный выбор. И это осознание было самым дорогим, что у нее сейчас было. Дороже любой квартиры.
