— Ты вообще понимаешь, что на тебя смотрят? Как на панельную штучку? — Валентина Петровна бросила эти слова через кухонный стол, словно разбила тарелку об пол.
Марина, которая как раз наливала себе чай, замерла с заварочным чайником в руке. Пар обжигал пальцы, но она не чувствовала боли. Только холодную волну, подкатившую от живота к горлу.
— Что вы сказали? — тихо спросила она, медленно ставя чайник на место.
— Я сказала, что пора бы уже подумать о репутации. Мужики во дворе так и провожают тебя глазами, когда ты в этих своих легинсах на пробежку вырядишься. Словно не мать семейства, а девчонка безродная. Андрей-то на работе вкалывает, небось, сил нет, а ты тут… фитнесами маешься.
Марина сжала край столешницы так, что костяшки побелели. Она посмотрела на свекровь, которая уже третьи сутки хозяйничала в её квартире, как в собственной. Валентина Петровна сидела с идеально прямой спиной, её руки с коротко остриженными ногтями лежали на коленях, и всё её существо излучало уверенность в своём праве судить, оценивать и осуждать.
— Я бегаю по утрам, чтобы быть в форме. Чтобы хорошо себя чувствовать, — проговорила Марина, стараясь, чтобы голос не дрожал. — И мне всё равно, кто и как на меня смотрит.
— О, ещё бы! — свекровь язвительно усмехнулась. — Тебе, конечно, всё равно. А вот Андрею должно быть не всё равно. Но он слишком мягкий, чтобы тебе что-то сказать. Вот я и говорю за него.
Марина резко развернулась и вышла из кухни. Она прошла в спальню, где в кроватке, сопя, спал её сын, её Лёшка. Его ровное дыхание немного успокоило её. Она села на край своей кровати, уткнувшись лицом в ладони. «Панельная штучка». Эти слова жгли изнутри. Она, которая за год до этого вытащила себя из послеродовой хандры, заставила вставать в шесть утра, чтобы успеть на пробежку до того, как проснётся ребёнок, которая сбросила лишние килограммы и снова начала чувствовать себя женщиной, а не просто уставшей матерью. И всё это — для того, чтобы услышать такое.
Она вспомнила, как неделю назад Андрей, её муж, вполуха слушал её тревоги по поводу предстоящего визита его матери. «Марин, ну она же всего на неделю. Потерпи. У меня же этот проект, я с головой в работе». И она терпела. Терпела замечания по поводу своего блонда («Раньше волосы были здоровее, а это химия одна»), по поводу красного маникюра («Ты же всё время с ребёнком, он этими ядовитыми красками травится»), по поводу того, что она купила Лёшке не те носочки, варила кашу не так, гладила пелёнки недостаточно тщательно.
Но сегодняшнее было уже за гранью.
Дверь в спальню скрипнула. Вошёл Андрей, с телефоном в руке и наушником в одном ухе.
— Марин, ты не видел мой зарядник? А, ты тут, — он бросил на неё рассеянный взгляд и принялся шарить по тумбочке.
Она молча смотрела на него. На его помятое от недосыпа лицо, на рубашку, которую она погладила вчера поздно вечером. Он был здесь, в двух шагах, но мыслями — в своём проекте, в своих дедлайнах, в своём мире, куда ей не было хода.
— Андрей, — тихо позвала она.
— Мм? — он нашёл зарядник и уже поворачивался к выходу.
— Твоя мама только что назвала меня панельной штучкой.
Он замер на пороге, медленно обернулся. На его лице было не столько возмущение, сколько раздражение.
— Опять? Марин, я же просил, не забивай себе голову её словами. Она из другого поколения, у неё другие представления.
— Другие представления? — Марина встала с кровати. — Это оправдание для оскорблений? Она имеет право называть меня так только потому, что она «из другого поколения»?
— Она не хотела тебя обидеть, наверное, просто…
— Нет, Андрей! — её голос наконец сорвался, став громким и резким. Лёшка во сне вздрогнул. Марина понизила тон, но её слова шипели, как раскалённое железо, опущенное в воду. — Она именно что хотела обидеть. Унизить. Поставить на место. И она это делает с самого первого дня. А ты делаешь вид, что ничего не происходит!
— А что ты хочешь, чтобы я сделал? — он развёл руками, и в его жесте читалась беспомощная усталость. — Устроил сцену? Она же моя мать! Она здесь гость!
— Она не гость! Гость не лезет в мой шкаф! Гость не переставляет вещи на кухне! Гость не оскорбляет хозяйку в её же доме!
— Марина, у меня через двадцать минут важный созвон, — он провёл рукой по лицу. — Давай не сейчас, а? Поговорим вечером. Обсудим всё спокойно.
Он вышел, прикрыв за собой дверь. Марина осталась стоять посреди комнаты, слушая, как его шаги затихают в коридоре. «Не сейчас. Вечером. Потом». Эти слова стали рефреном их последних месяцев. Его карьера летела вверх, он был нужен всем — начальству, коллегам, заказчикам. Только ей и их сыну он был нужен «потом».
Она подошла к окну. За стеклом был хмурый мартовский день. Снег почти сошёл, обнажив пожухлую, серую траву и чёрный асфальт. Сосульки с крыш капали с назойливой регулярностью. Где-то там, за пределами этой квартиры, шла жизнь. А здесь, внутри, время словно застыло в тягучей, удушающей атмосфере постоянной проверки и невысказанного недовольства.
Она глубоко вздохнула и решила действовать. Не ждать «вечера», который никогда не наступит, а сделать то, что давно должна была сделать — установить границы. Она вышла из спальни и направилась в гостиную, где Валентина Петровна смотрела телевизор, убавив звук до шепота, чтобы «не будить ребёнка».
— Валентина Петровна, нам нужно поговорить, — сказала Марина, останавливаясь перед диваном.
Свекровь медленно перевела на неё взгляд, не меняя позы.
— Говори, я слушаю.
— Мне неприятны ваши комментарии по поводу моей внешности и того, как я одеваюсь. Прошу вас больше так ко мне не обращаться.
Валентина Петровна поджала губы.
— А если мне неприятно, как одевается жена моего сына? Как ведёт себя мать моего внука? Я что, не имею права высказаться?
— Высказаться — это одно. Оскорблять — другое. Называть меня… такими словами — недопустимо.
— Я тебя ничем не оскорбляла, детка. Я констатирую факты. Молодая женщина, замужем, с ребёнком, а бегает по утрам в обтягивающем, на показ, будто за кем-то охотится. Люди смотрят. Мне за тебя перед соседями стыдно.
Марина почувствовала, как по телу разливается жар. Она снова была той маленькой девочкой, которую отчитывает строгая учительница.
— Мне нечего стыдиться. И мне неважно, что думают соседи.
— Вот потому-то у тебя и нет подруг, — ехидно заметила свекровь. — Приличные женщины сторонятся таких, как ты. Слишком много о себе возомнила. Думаешь, Андрей тебя на всю жизнь приклеил? Присмотрись к нему получше. Усталый, измотанный. А ты тут со своими маникюрами да причёсками.
В этот момент из кабинета вышел Андрей, уже в наушниках, что-то быстро набирая на телефоне.
— Всё, я на созвоне, минут сорок, не шумите, пожалуйста, — бросил он на ходу и скрылся за дверью.
Его появление и исчезновение были так стремительны, что Марина не успела издать ни звука. Она стояла, глядя на закрытую дверь кабинета, а потом перевела взгляд на свекровь. Та смотрела на неё с таким торжествующим выражением, словно только что доказала свою правоту. Мол, видишь? Он даже слушать тебя не хочет.
Что-то в Марине надломилось. Острая, колющая обида сменилась холодным, безразличным спокойствием. Она медленно повернулась и ушла в ванную, закрылась на ключ. Присела на край ванны и уставилась на кафель на полу. Она ждала слёз, но их не было. Была только пустота и чёткое, кристальное понимание: больше — нет. Терпение лопнуло.
Она просидела так минут десять, пока снаружи не раздался голос Валентины Петровны:
— Мариночка! Ты где? Лёшка проснулся, плачет!
Марина резко встала, расправила плечи. Она посмотрела на своё отражение в зеркале — бледное лицо, яркие губы, решительные глаза. Она вышла из ванной, прошла мимо свекрови, не глядя на неё, и направилась в детскую. Лёшка и правда хныкал в своей кроватке. Она взяла его на руки, прижала к себе, вдохнула его тёплый, молочный запах. Это был её островок реальности. Её правда.
— Всё хорошо, сынок, мама здесь, — прошептала она ему в макушку.
Она покормила его, переодела и вынесла в гостиную, усадив в шезлонг с игрушками. Валентина Петровна устроилась рядом и принялась сюсюкать с внуком, игнорируя Марину. Та воспользовалась моментом и пошла на кухню, чтобы наконец выпить свой остывший чай.
Именно там, на полу, прислонившись к холодильнику, она увидела это. Большой чёрный мусорный пакет, туго набитый. Он стоял так, словно его приготовили к выносу. Но мусор они с Андреем выносили вечером, и пакет был пустым. Сердце Марины ёкнуло. Что-то подсказывало ей, что это не просто пакет.
Она наклонилась, развязала верёвочки-завязки и заглянула внутрь.
Сначала она не поверила своим глазам. Потом осторожно, будто боясь обжечься, стала вытаскивать содержимое. Розовая блузка с открытыми плечами, которую она надела всего один раз. Коралловое платье — подарок Андрея, в котором они ходили в ресторан на годовщину. Новые джинсы, узкие, с высокой талией. Несколько топиков. Туфли на каблуке. А на дне — её косметичка, а в ней — все её помады, кроме одной бледно-розовой, и тени для век.
Всё было аккуратно сложено. Кто-то очень тщательно прошёлся по её шкафу и её косметичке, отобрав всё, что считал «неподобающим», «вызывающим», «неприличным». И приготовил к отправке на свалку. Как мусор.
Марина опустилась на колени на холодный кафель. Она перебирала вещи в пакете, и пальцы её дрожали. Это было не просто вторжение в личное пространство. Это был акт насилия. Молчаливый, методичный, расчётливый. Её вкус, её выбор, её право самой решать, что носить, — всё это было выставлено ничтожным, подлежащим уничтожению.
Она сидела так, не в силах пошевелиться, когда услышала за спиной голос свекрови:
— А, нашла. Я думала, ты сразу заметишь. Не надо благодарить. Сама бы всё равно не решилась, вижу, что жалко тебе эти цыганские тряпки выкидывать. А так — глаза не мозолят.
Марина медленно, очень медленно подняла голову. Она смотрела на Валентину Петровну, стоявшую в дверном проёме с самодовольным выражением лица, и не узнавала её черты. Это было не лицо родственника. Это было лицо врага.
Тишина в кухне была густой, звенящей, будто воздух наполнился осколками стекла. Марина смотрела на свекровь, а та смотрела на неё с вызовом, с тем особым выражением человека, который уверен, что совершил благое дело и сейчас получит за него если не благодарность, то хотя бы признание.
— Глаза не мозолят, — тихо, почти беззвучно, повторила Марина. Она всё ещё сидела на полу, её ладони лежали на шёлковой ткани платья. Оно было таким мягким, таким беззащитным.
— Ну конечно, — Валентина Петровна сделала шаг вперёд, её голос приобрёл назидательные, учительские нотки. — Я же вижу, ты сама не справляешься. Забросила всё, по фитнесам бегаешь, а дома — бардак. И одежда — одна пошлость. Вот я и решила помочь. Разобрать твой гардероб. Всё равно тебе в этом ходить негде. Лёшку растить надо.
Марина медленно поднялась на ноги. В коленях дрожали поджилки, но спина была прямая. Она не сводила глаз со свекрови.
— Вы… перебрали мой шкаф? — её голос прозвучал глухо, будто из-под земли. — Вы трогали мои вещи? Решали, что выбросить?
— Конечно, перебрала. Навела порядок. Ты бы сама столько времени на это не нашла, — Валентина Петровна с лёгким оттенком гордости в голосе подошла к пакету и ткнула в него носком тапочка. — Всё это можно смело нести в мусорный контейнер. Освободишь место для чего-то нормального, человеческого. Я тебе даже список составила, что купить. Практичные брюки, пару бесформенных кофт… для дома самое то.
Марина не слушала. Она смотрела на пакет, и в ней что-то переворачивалось. Это был уже не просто пакет с вещами. Это была её личность, её достоинство, её право на собственный выбор, упакованное в чёрный полиэтилен и предназначенное на выброс. И человек, стоявший перед ней, не просто не видел в этом ничего плохого — он считал это своей заслугой.
Она больше не чувствовала ни злости, ни обиды. Только холодную, стальную решимость.
— Заберите свои руки от моего платья, — тихо сказала Марина.
Валентина Петровна нахмурилась.
— Что? Ты вообще понимаешь, с кем разговариваешь?
— Понимаю. С человеком, который переступил все возможные границы. Выйдите из кухни.
— Как ты смеешь мне приказывать? В доме моего сына?
— Это мой дом, — голос Марины окреп, в нём зазвенела та самая сталь. — И я прошу вас выйти. Сейчас.
Свекровь на секунду опешила, но тут же собралась с духом.
— Никуда я не выйду. И вещи эти выбросим. Чтобы дурь из тебя выбить раз и навсегда. Андрей меня поддержит, увидишь.
Имя мужа стало последней каплей. Марина резко наклонилась, схватила пакет, с силой стянула его с места. Вещи внутри глухо зашуршали.
— Что ты делаешь? — взвизгнула Валентина Петровна.
Марина не ответила. Она, не глядя на свекровь, прошла в прихожую, затем — в комнату, где жила Валентина Петровна. Та пустилась за ней, возмущённо приговаривая: «Ты совсем с катушек слетела! Положи на место! Я тебе приказываю!»
Марина подошла к шкафу, распахнула его. Там висели и лежали вещи её свекрови — практичные, немаркие, бесформенные. Она стала вытаскивать их. Халат, ночнушка, тапочки, запасные туфли, кофты, юбки. Всё то, что Валентина Петровна привезла с собой. Она сваливала это в кучу на полу, методично, не обращая внимания на крики, которые становились всё громче и истеричнее.
— Да ты рехнулась! Это мои вещи! Прекрати!
— Вы собирались выбросить мои, — абсолютно ровно ответила Марина, вытряхивая содержимое косметички свекрови — баночки с кремом, расчёску, пудру. — Теперь я выбрасываю ваши. Всё честно.
Она собрала всё в два больших пакета, те самые, в которых её вещи лежали у холодильника. Валентина Петровна, багровая от ярости, пыталась вырвать один из них, но Марина с силой, о которой сама не подозревала, оттолкнула её руку.
— Не прикасайтесь ко мне.
— Андрей! — завопила свекровь. — Андрей, иди сюда! Твоя сумасшедшая жена мои вещи гробит!
Дверь кабинета с треском распахнулась. На пороге стоял Андрей, с наушником на шее и диким изумлением на лице.
— Что здесь происходит? Мама, что ты кричишь? Марина, что это?
— Она… она мои вещи в пакеты запихивает! Выбросить собралась! — рыдая, указала на Марину Валентина Петровна.
Андрей уставился на жену.
— Марин? Это правда?
— Да, — коротко бросила Марина, завязывая верёвочки на первом пакете. — Я выбрасываю вещи твоей матери.
— Ты с ума сошла? Немедленно остановись!
— Нет, — она взяла оба пакета и потащила их к балконной двери. Они были тяжёлыми, неподъёмными, но она не чувствовала их веса.
— Марина, я тебе приказываю! — закричал Андрей, подбегая к ней. — Что ты творишь?!
— То же, что твоя мать собиралась сделать с моими вещами, — она распахнула балконную дверь. Мартовский холодный воздух ворвался в квартиру. — Она прошлась по моему шкафу, отобрала всё, что ей не понравилось, и сложила в мусорный пакет. Готова была вынести. Я просто делаю то же самое. Только честно.
Андрей замер, его взгляд метнулся от матери к жене и обратно.
— Мама? Это правда?
— Я… я хотела как лучше! — всхлипнула Валентина Петровна. — Она одевается как продажная… она позорит нашу семью! Я хотела её вразумить!
— Вразумить? — Андрей произнёс это слово с таким невероятным изумлением, что даже Марина на секунду остановилась. — Ты собрала вещи моей жены… чтобы выбросить?
В его голосе прозвучало нечто новое. Не просто раздражение или усталость, а настоящее потрясение. Марина воспользовалась его замешательством. Она выволокла пакеты на балкон. Они жили на первом этаже. Прямо под балконом был газон.
— Марина, не делай этого! — крикнул Андрей, выбегая на балкон за ней.
Но было поздно.
Один за другим, с глухим, неприятным шлёпком, два чёрных пакета упали на влажную землю. Один из них развязался, и оттуда вывалился старомодный халат в цветочек и несколько тюбиков с кремом.
Наступила мёртвая тишина. С балкона была видна только спина Марины, прямая и негнущаяся. Андрей стоял за ней, не в силах вымолвить слово. Из глубины квартиры доносились рыдания Валентины Петровны.
Марина обернулась. Лицо её было бледным, но абсолютно спокойным. Она посмотла на мужа.
— Теперь ты можешь вернуться к своему созвону, — сказала она тихо и прошла мимо него в квартиру.
Она прошла в прихожую, не глядя на рыдающую в гостиной свекровь, надела куртку, взяла сумку и ключи.
— Я ухожу. Заберу Лёшку из сада и поеду к маме. Когда твоя мать покинет мой дом, позвони. До тех пор… не звони вообще.
Она вышла, не оглядываясь, и закрыла дверь, не хлопнув, а очень тихо, почти вежливо. Этот тихий щелчок замка прозвучал громче любого скандала.
На улице она прислонилась к стене подъезда и закрыла глаза. Тело дрожало мелкой, частой дрожью, как после долгого изнурительного бега. Но на душе было странно пусто и светло. Словно она наконец-то вырвала из себя занозу, сидевшую там годами.
Она дошла до детского сада, забрала Лёшку. Малыш что-то лепетал, радостный, что мама пришла рано. Она молча прижимала его к себе, чувствуя, как её внутренний лед понемногу тает от его тепла.
Вечером, у мамы на кухне, за чаем, она наконец рассказала всё. Мама молча слушала, не перебивая, только гладила её по руке.
— И ты выбросила её вещи? — наконец спросила она.
— Да, — Марина посмотрела на неё, ища в глазах осуждение, но не нашла.
— Молодец, — тихо сказала мама. — Иначе бы никогда не прекратилось.
Поздно вечером, когда Лёшка уже спал в маминой комнате, зазвонил телефон. Андрей.
— Она уехала, — сказал он без предисловий. Голос у него был усталый, сломанный. — Забрала вещи с газона и уехала на такси. Сказала, что я предатель, и что она мне этого не простит.
Марина молчала.
— Марина, ты где?
— У мамы.
— Я… я не знаю, что сказать. То, что она сделала… это ужасно. Но то, что сделала ты…
— Было справедливо, — закончила за него Марина. — Я защищала свой дом, Андрей. Потому что ты этого не делал.
Он вздохнул в трубку, и этот вздох был полон такой муки, что у Марины сжалось сердце.
— Я знаю. Я… я был слеп. Я думал, если не обращать внимания, всё само рассосётся. Но она… она перешла все границы.
— Да, — коротко согласилась Марина.
— Вернись домой. Пожалуйста.
— Ты уверен, что хочешь, чтобы я вернулась? Той, которая я есть? В своих обтягивающих джинсах и с красным маникюром? А не той удобной, серой женой, которую хотела видеть твоя мать?
— Боже, Марин, конечно, хочу! — в его голосе прозвучала настоящая боль. — Ты самая красивая женщина, которую я знаю. И я горд, что ты моя жена. Прости, что не сказал этого раньше. Прости, что не защитил тебя.
Они молчали несколько минут, каждый со своими мыслями.
— Я приеду завтра утром, — наконец сказала Марина.
— Хорошо. Я буду ждать.
Она положила трубку и подошла к окну. Ночь была тёмной, но вдали горели огни города. Её города. Её жизни. Она знала, что это не конец истории. Что разговоры с Валентиной Петровной ещё впереди, что обиды будут заживать долго, а отношения с Андреем нужно будет выстраивать заново. Но впервые за долгое время она чувствовала, что стоит на своей земле. На своей территории. И готова её защищать.
Она посмотрела на своё отражение в тёмном стекле. Светлые волосы, яркие, даже без помады, губы, решительный взгляд. Женщина. Жена. Мать. Хозяйка своей жизни. И это было только начало.
