— Наташа, ты полынь эту у забора когда выдрать собираешься? У меня на нее аллергия, вся машина в пыльце!
Голос Елены, резкий, как удар хлыста, разорвал дачную тишину. Наталья замерла с лейкой в руке, не веря своим ушам. Воскресенье, ее единственный выходной, ее святилище, ее шесть соток, которые она отвоевала у бурьяна после смерти матери. И вот, пожалуйста.
Из блестящего черного кроссовера, небрежно брошенного так, что он перегородил узкую дорожку к колодцу, выпорхнула она. Елена, сестра Василия. Директор мебельной фабрики. Дорогие очки сдвинуты на ухоженные волосы, брючный костюм цвета «шампанское» и брезгливая гримаса, с которой она осматривала Наташины петунии.
— Здравствуй, Лена. Не неожиданно…
— Вижу, что не ждали. Ты бы хоть дорожки почистила, я туфли чуть не сломала, — Елена прошла мимо, не обернувшись, и толкнула дверь в дом. — Вася дома?
— На смене он. Он же в Мосгортрансе по своему графику работает, — тихо ответила Наталья, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение.
— Ну да, ну да, — донеслось уже из дома. — Опять у вас тут пахнет… деревенским. Наташа, ты серьезно будешь пить чай из этих чашек в горох? Господи, это же прошлый век.
Наталья вошла следом. Сумка Елены уже лежала на чистейшей, только утром застеленной скатерти. Сама «директриса» открыла холодильник и брезгливо оглядела его содержимое.
— У вас что, еды нормальной нет? Один творог да укроп. Я есть хочу.
Наталья работала массажисткой. Она знала всё о мышечных зажимах. Она видела, как стресс и подавленная злость буквально впиваются в тело, превращая живых людей в ходячие узлы боли. Сейчас она чувствовала, как ее собственный «зажим» — многолетний, терпеливый, сжатый в комок ради мужа — начинает вибрировать.
— Лена, это моя дача. Мои чашки. И мой холодильник. Если ты голодна, вон там, на кухне, овсянка.
Елена расхохоталась.
— Овсянка? Ты меня овсянкой кормить собралась? Я после совещания, у меня сделка на три миллиона горит, а она мне — овсянку! Я сейчас Васе позвоню, пусть он с тобой разберется.
В этот момент на участке заскрипели тормоза старенькой «Лады». Василий. Приехал раньше.
— О, Василек! А я тебя жду! — голос Елены мгновенно сменился на медовый. — Ты посмотри, как твоя жена меня встречает! Я с ног валюсь, а она мне миску каши предлагает!
Василий, крупный, уставший мужчина с добрыми глазами, посмотрел на жену с укором.
— Наташ, ну ты чего? Лена же… Сестра. Родная.
— Вот именно! — подхватила Елена. — Мы — семья! А она… — она многозначительно махнула рукой, — так, приложение. Вася, я решила, мы тут у вас на следующих выходных с партнерами шашлыки сделаем. Места у вас много. Только надо тут… прибраться. Вот этот твой диван, — она ткнула пальцем в старенький, но любимый Наташин диванчик на веранде, — на свалку. Я вам с фабрики нормальный привезу, из эко-кожи. И герань эту жуткую…
Она шагнула к окну и взялась за горшок с любимой маминой геранью.
Это была последняя капля. Тот самый триггер, после которого пружина разжимается с оглушительной силой.
— РУКИ. УБРАЛА.
Голос Натальи упал до ледяного шепота. Даже Василий вздрогнул.
Елена опешила.
— Что ты сказала?
— Я сказала, — Наталья шагнула вперед, и в ее глазах, обычно таких теплых, плескалась сталь, — Убери руки от маминых цветов. И из моего дома вон пошла.
— Да ты… Ты кто такая, чтобы мне указывать?! — взвизгнула Елена, моментально теряя лоск. — Я сестра! Это и дом моего брата!
— Дом твоего брата — квартира в Бибирево, за которую мы платим ипотеку! — Наталья уже не шептала, она кричала, и в этом крике выплескивалась вся обида последних десяти лет. — А это — МОЯ дача! Моей матери! Я здесь каждый гвоздь своими руками прибивала, пока ты по своим фабрикам разъезжала!
— Вася! Ты слышал?! Она меня выгоняет! — Елена кинулась к брату.
Василий растерянно переводил взгляд с сестры на жену.
— Наташ… ну правда… Лена же помочь хотела…
Наталья посмотрела на мужа. И вся ее ярость, вся ее накопленная боль обрушилась на него.
— Помочь?! Ты это называешь «помочь»?! Она врывается в мой дом, оскорбляет меня, мою жизнь, память моей матери, а ты стоишь и блеешь: «Лена же сестра»?! Ты не видишь, что это чистой воды манипуляция?
— Наташа, не говори так…
— А я буду! — Наталья чувствовала, как горячие слезы обжигают щеки, но это были слезы не слабости, а ярости. — Ты всю жизнь ее боишься! Боишься ее денег, ее статуса, ее громкого голоса! А я не боюсь! Я работаю руками, Вася! Я людям боль снимаю, а не причиняю ее, как твоя «директриса»! Ты позволяешь ей топтать меня у меня же дома! Ты хоть понимаешь, что такое личные границы? Этому не учат в Мосгортрансе, Вася! Границы — это то, что отделяет тебя от других, твою волю от чужой! И я не позволю их нарушать! Ни ей, ни тебе!
Она повернулась к Елене. Та стояла белая, как полотно, сжав кулаки. Такого отпора от «массажистки» она не ожидала.
— Вон.
— Хабалка. Деревенщина, — прошипела Елена, хватая свою сумку. — Я к вам больше ни ногой!
— Наконец-то ты сказала что-то дельное! — крикнула Наталья ей вслед.
Дверь кроссовера хлопнула. Мотор взревел, и машина, разбрасывая гравий, рванула с места.
В наступившей тишине было слышно, как гудит шмель.
Василий стоял, опустив голову. Он выглядел раздавленным.
— Наташ…
— Молчи, — устало сказала она. — Просто молчи. И решай. Или ты мой муж, или ты вечный «младший брат». Но сидеть на двух стульях у тебя больше не получится. Нельзя опускать руки, Вася! Бороться можно и нужно всегда! Я сегодня боролась за себя. И буду. А ты?
Он молчал. Наталья отвернулась, глядя в окно.
Она не знала, что он решит. Но впервые за десять лет она чувствовала не страх, а покой. Она отстояла свое. Она выдрала с корнем ядовитую полынь, которая травила ее жизнь.
Василий постоял еще минуту. Потом тихо вышел на крыльцо. Наталья услышала, как он поднял брошенную ею лейку. И через мгновение струйки воды забарабанили по земле, бережно омывая листья маминой герани.
