— Ты вообще понимаешь, что сейчас сказал? — Вера отставила чашку с таким стуком, что кофе расплескался на столешницу. Она не стала вытирать лужу, уставившись на мужчину через кухонный стол. — Повтори. Я что-то ослышалась.
Андрей вздохнул, отложил смартфон в сторону и посмотрел на неё усталыми, будто заранее проигравшимися глазами.
— Вера, ну не драматизируй. Я сказал, что хочу прописать у нас Мишу. Всё. Формальность. Какая разница?
— Какая разница? — она засмеялась коротко и сухо, будто кашлянула. — Андрей, мы живём вместе три месяца. Три! И ты уже заводишь разговор о прописке твоего сына в моей квартире? В квартире, за которую я платила ипотеку десять лет, пока ты снимал халупу на окраине?
— Речь не о моих прошлых проблемах, а о будущем ребёнка! — его голос начал терять спокойные, разумные нотки. — Школа в том районе, где он прописан у Светки, — дно. Одни наркоты и отстающие. А здесь, в центре, лицей с углублённым английским. Один шаг — прописка, и мы можем его туда устроить. Ты хочешь, чтобы мой сын получил шанс, или нет?
Вера встала, подошла к окну. За ним медленно падал ноябрьский мокрый снег, превращаясь в грязную кашу на асфальте. Фары машин утюжили пробку, их свет расплывался в мутной завесе. Её крепость, её убежище, её трёхкомнатная «хрущёвка» в престижном районе, доставшаяся такой кровью после развода, вдруг стала разменной монетой в чужой, навязанной ей игре.
— Он не будет тут жить, я тебе обещаю, — Андрей подошёл сзади, попытался обнять её за плечи. Вера резко дёрнулась, уходя от прикосновения. — Только на бумаге. Чистая формальность для школы.
— Никаких «чистых формальностей» не бывает, Андрей! — она обернулась к нему, чувствуя, как дрожат руки. — Прописка — это право. Это рычаг. Я не хочу, чтобы у кого-то, даже у твоего сына, было право на моё жильё. Я уже проходила это с бывшим, который пытался отжать половину через суд, пока я выплачивала кредит. Я не хочу этого снова. Никогда.
Он отступил на шаг, и его лицо исказилось.
— То есть ты сравниваешь меня с твоим бывшим алкоголиком? И моего сына — с ним? Спасибо, конечно. Очень приятно слышать.
— Я не сравниваю людей, я сравниваю ситуации! — голос её сорвался. — Моя квартира — это моя территория. Моя. И я не собиралась ни с кем ею делиться, когда ты переезжал сюда с одним чемоданом и гитарой.
Андрей молча вернулся к столу, взял свой телефон. Его спина выражала такую обиду и праведный гнев, что Вере стало тошно.
— Ладно. Я понял. Твоя территория. Твои правила. Забудь, что я говорил.
Он вышел из кухни, громко хлопнув дверью. Вера осталась стоять у окна, глядя, как снег залепляет грязные ветровые стёкла припаркованных внизу машин. «Формальность». Слово, которое её бывший муж тоже любил. «Это просто формальность, Вера, подпиши тут, я потом разберусь». Потом она «разбиралась» с судебными приставами два года.
Первые недели после того разговора в квартире повисла тягучая, липкая тишина. Андрей делал вид, что всё в порядке. Готовил ужины, мыл посуду, но разговаривал с Верой сквозь зубы, односложно. Он стал задерживаться на работе, ссылаясь на авралы на стройке. По субботам он забирал Мишу и они уезжали куда-то на весь день, возвращаясь поздно вечером. Вера сидела одна, пыталась смотреть сериалы или читать, но слова расплывались перед глазами. Она чувствовала себя гостем в собственном доме. Незваным, лишним.
Однажды в воскресенье они столкнулись в прихожей. Андрей помогал Мише надеть куртку.
— Мы в кино сходим, — бросил он ей через плечо.
— Хорошо, — кивнула Вера.
Мальчик, худенький, с тёмными, как у отца, глазами, посмотрел на неё без выражения, потом опустил взгляд. Она снова ощутила тот же холодок, что и в первый раз. Он не был враждебен. Он был просто… чужим.
После их ухода она зашла в гостиную. На диване лежала детская кофта. На столе — крошки от печенья. Вера взяла кофту, повесила в шкаф, прошлась тряпкой по столу. Внутри всё сжималось в тугой, болезненный комок. Она не была злой. Она пыталась быть хорошей. Но с каждым днём ей всё очевиднее было: её доброту воспринимают как слабость. Её дом — как ресурс.
Мысли прервал звонок в дверь. Вера вздрогнула. Старая привычка — ждать, что за дверью стоит её бывший, пьяный и агрессивный, — ещё не умерла. Она подошла к глазку. На площадке стояла высокая женщина в пуховой куртке и с сумкой из сеточного рынка. Галина Степановна, мать Андрея.
Вера, вздохнув, открыла.
— Галина Степановна, здравствуйте. Андрея нет, он с Мишей в кино.
— Я к тебе, Верочка, — женщина прошествовала в прихожую, не снимая сапог, оставляя на полу мокрые следы. — Поговорить надо.
Они сели на кухне. Галина Степановна оглядела ремонт — дорогую технику, итальянскую плитку, — и Вера поймала её оценивающий взгляд.
— Живёте неплохо, — констатировала свекровь. — Андрей-то мой в золоте не купался никогда. Всё на съёмных конурах мыкался. А тут… Красиво.
— Старалась, — сухо ответила Вера, наливая чай.
— Старалась, это видно, — женщина взяла чашку, причмокнула. — Вот и поговорим про старания. Про Мишу. Андрей мне всё рассказал. Про то, как ты отказываешься помочь ребёнку с пропиской.
Вера почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Вот оно. Началось.
— Галина Степановна, это очень личное решение. И сложное.
— Что сложного-то? — брови женщины поползли вверх. — Бумажку подписать? Ребёнку жизнь устроить? Его в той школе гнобят, одноклассники обзывают, учителя внимания не обращают. Он домой приходит, ревёт. А ты со своим эгоизмом… Прости, но иначе не скажешь.
Вера поставила чашку на стол, чтобы скрыть дрожь в руках.
— Моя позиция не имеет отношения к Мише. Она имеет отношение к моей собственности. Я не обязана решать проблемы твоего сына и его бывшей жены ценой моего спокойствия.
— Собственность, спокойствие… — Галина Степановна презрительно фыркнула. — Молодёжь нынче о душе не думает, только о материальном. А сердце у тебя есть, Вера? Или оно тоже в ипотеку заложено?
Жгучая обида подкатила к горлу. Вера встала.
— Я считаю, разговор окончен. Передавайте Андрею, что заходили.
Галина Степановна медленно поднялась, её лицо пылало негодованием.
— Хорошо. Запомни, милая. Кто жаден до своего, тот в итоге остаётся один. Один со всей своей собственностью.
Она развернулась и ушла, громко хлопнув дверью. Вера осталась стоять посреди кухни, слушая, как в ушах стучит кровь. «Эгоистка. Жадная. Без сердца». Эти слова висели в воздухе, смешиваясь с запахом чая, превращаясь в невидимый, но удушливый газ.
Вечером, когда Андрей вернулся с сыном, она не выдержала.
— Ты не мог сам поговорить со мной? Зачем подключать мать? Чтобы она меня обвиняла в бессердечии?
Андрей, раздеваясь в прихожей, даже не посмотрел на неё.
— Она сама пришла. У неё сердце за внука болит. А ты, как я вижу, опять всё воспринимаешь в штыки.
— В штыки? Андрей, она прямо назвала меня жадиной! И это после твоего предложения прописать тут же твою бывшую жену! Ты вообще в своём уме?
Он резко обернулся.
— Я тебе сто раз говорил — это для документов! Чтобы у них с Мишкой была одна прописка! Светке это нужно для работы! Ей отказ дали в хорошей конторе, потому что у неё прописка в том дурдоме! Ты хочешь, чтобы она на двух работах до гроба пахала?
Вера отшатнулась, будто её ударили.
— То есть… это уже не только про школу? Это и про Светлану? Ты до сих пор хочешь прописать в моей квартире твою бывшую жену? После всего, что было?
— Да не жить ей тут, боже ты мой! — взревел он, впервые за всё время повысив на неё голос. Миша, стоявший в дверях гостиной, испуганно притих. — Просто адрес указать! Понимаешь? АДРЕС!
— Я понимаю, что ты считаешь меня последней дурой! — закричала она в ответ, всё сдерживаемое месяцами напряжение вырвалось наружу. — Сначала «только Миша», потом «только для школы», а теперь «только адрес для Светланы»! А что дальше, Андрей? Она тут ночевать начнёт, потому что «ей одной с ребёнком тяжело»? Или вы решите, что раз уж все прописаны, то и жить тут можно втроём, а я буду на кухне ютиться?
— Ты больная на голову! — выпалил он. — Ты строишь из себя жертву, а сама ведёшь себя как последняя стерва! Ребёнку помочь не хочешь, женщине помочь не хочешь! Тебе лишь бы твои стены лизать!
Они стояли друг напротив друга, тяжело дыша, в прихожей, где ещё висела куртка Миши и пахло чужим, не её мылом Андрея. Сосед сверху начал стучать батареей. Вера смотрела на человека, который ещё недавно казался таким надёжным, таким «своим», и видела чужака. Холодного, расчётливого, видящего в ней не женщину, а дверь, в которую нужно было вломиться.
— Всё, — тихо сказала она. — Всё, Андрей. Я не могу больше.
— И не надо, — бросил он, грубо схватив сына за руку. — Пойдём, Миш.
Он увёл мальчика в свою, вернее, в её вторую комнату, и захлопнул дверь. Вера пошла в спальню, села на кровать и заткнула уши руками, чтобы не слышать приглушённых голосов за стеной. Внутри всё обрушилось. Её мир, который она так выстраивала после первого брака, снова трещал по швам. И на этот раз угроза была не в пьяном крике и разбитой посуде, а в тихом, методичном давлении, в манипуляциях и в чужом, голодном взгляде на то, что принадлежало только ей.
На следующий день она позвонила Оле. Они встретились в тихом кафе в центре, за столиком у окна. Ноябрьский ветер гнал по тротуарам жухлую листву.
— Он что, совсем охренел? — Оля, выслушав, отставила латте. — Прописать бывшую тёщу в твоей квартире? У тебя что, вывеска висит: «Приют для неимущих родственников Андрея»?
— Не тёщу, а бывшую жену, — уточнила Вера, с наслаждением делая глоток горячего капучино. Её руки всё ещё дрожали. — И для документов. Формальность.
— Ага, формальность, — фыркнула Оля. — Знаешь, сколько таких «формальностей» я на разводах насмотрелась? Сначала прописывают, потом требуют долю, потом выживают хозяина как миленького. Ты вообще представляешь, какой это геморрой — потом выписать отсюда кого-то? Особенно ребёнка! Это же через суд годами!
— Я знаю, — прошептала Вера. — Я потому и не соглашаюсь. Но они все… они будто сговорились. Он, его мать… Я уже сама себя чувствую злодейкой. Мол, ребёнку светлое будущее перекрываю из-за своих капризов.
— Это не капризы! — Оля ударила ладонью по столу. — Это твоя жизнь! Твоя крепость! И он не муж тебе, раз за три месяца такие темы вбрасывает. Он оккупант. Он с самого начала видел в тебе не женщину, а лошадку с тёплой конюшней. Выгони его. Сегодня же.
— Боюсь, — призналась Вера, глядя в свою чашку. — Остаться одной… Опять.
— Лучше одной, чем в окружении паразитов, — жёстко сказала Оля. — Слушай, ты сильная. Сама квартиру купила, сама из прошлого дерьма выкарабкалась. И сейчас справишься. Он тебя не достоин.
Вера кивнула, смахивая предательскую слезу. Подруга была права. Она это знала. Но принять решение было невыносимо тяжело.
Решение приняли за неё. Через неделю Андрей, вернувшись с работы, застал её за упаковкой его вещей в коробки. Она не кричала, не плакала. Она просто молча складывала его рубашки, джинсы, носки в большую картонную тару из-под бытовой техники.
— Что это? — спросил он, застыв в дверях.
— Ты уезжаешь, — ровно сказала Вера, не глядя на него. — Сегодня. Я купила тебе билет на электричку до города, где снимал раньше. Деньги на первое время на съём жилья — на карточке. Забирай свои вещи и уходи.
Он рассмеялся, но смех был нервным, фальшивым.
— Ты с ума сошла? На каком основании?
— На основании того, что это моя квартира. И я не хочу, чтобы ты здесь больше жил.
— Мы же всё обсудили! Я же отступил от темы прописки! — он сделал шаг вперёд, и в его глазах мелькнула настоящая паника. Он не ожидал такого решительного шага. Он думал, она сломается, уступит.
— Ты не отступил, Андрей. Ты просто сменил тактику. Ты начал давить по-другому. Молчанием. Обидой. Привлечением матери. Я не идиотка. Я вижу, что это не закончится. Сначала прописка, потом что-то ещё. Я устала быть крепостью, которую штурмуют.
— Вера, давай поговорим, как взрослые люди… — он снова попытался подойти, смягчить голос.
— Нет! — её голос прозвучал как хлыст. Резко, чётко, оставляя рубцы. — Всё уже сказано. Все слова были. Ты их сказал. «Стерва». «Больная на голову». «Лизать стены». Я всё услышала. И всё поняла. Теперь ты услышь меня. Уходи. Сейчас.
Он стоял, глядя на неё, и его лицо постепенно менялось. Паника уступала место злобе. Холодной, сосредоточенной.
— Хорошо, — прошипел он. — Хорошо. Ты так хочешь? Ты получишь. Но думаешь, я так просто отступлю? У меня тут сын прописан! Вернее, должен быть прописан! Я через суд добьюсь! Ты узнаешь, что такое проблемы!
— Узнаю, — спокойно ответила она, продолжая укладывать вещи. — Но узнаю одна. В своей квартире. А ты будешь узнавать это где-то в своём съёмном гетто. Выходи за дверь, Андрей. Мастер по замене замков будет через полчаса. Я не хочу, чтобы ты присутствовал.
Он больше не говорил. Он молча, с таким треском, что задрожали стены, собрал оставшиеся вещи, швырнул в чемодан гитару. Выволок всё это на лестничную клетку. Вера стояла в прихожей, слушая его тяжёлое дыхание.
— Ты пожалеешь, — бросил он ей в лицо, захлопывая дверь извне.
Она медленно повернула ключ, щёлкнул замок. Потом прислонилась лбом к прохладной деревянной поверхности и закрыла глаза. Всё тело ныло, будто после долгого избиения. Но внутри, глубоко-глубоко, уже начинало теплиться странное, новое чувство. Не боль. Не страх. Облегчение.
Мастер пришёл, как и обещал, через полчаса. Пока он работал, Вера вынесла на площадку коробки с вещами Андрея. Она ставила их аккуратно, рядом с его чемоданом. Последней она вынесла гитару. Поставила её, прислонив к стене.
Вернувшись, она увидела новые, блестящие ключи в руках мастера.
— Готово. Теперь только вы можете войти.
Она заплатила, проводила его и заперлась на все замки. Тишина в квартире была оглушительной. Она прошла по комнатам. Зашла в гостиную — его ноутбука больше не было на столе. В спальне — в шкафу висели только её вещи. В ванной — исчезла его пена для бритья, его зубная щётка.
Она села на диван в гостиной, тот самый, на который Миша пролил сок. Пятно осталось, светлое пятно на тёмной обивке. Она провела по нему ладонью. Пятно. Всего лишь пятно. Оно не съело диван, не сожрало её жизнь. Оно просто было.
Она достала телефон. Пришло сообщение от Андрея: «Ты довольна? Выбросила нас как мусор».
Она не стала отвечать. Вместо этого она позвонила Оле.
— Всё. Сделала. Он ушёл. Замки поменяны.
— Ура! — крикнула та в трубку. — Держись, я через пятнадцать минут, с шампанским и роллами!
Вера улыбнулась. Впервые за последние несколько недель улыбка была настоящей, не вымученной. Она подошла к окну. Ночь. Снег перестал. Город сиял внизу миллионами огней, жил своей шумной, незнакомой жизнью. Но теперь это был не чужой, враждебный мир. Это был просто город. А за её спиной была её квартира. Её тишина. Её воздух.
Она глубоко вдохнула и выдохнула. Одна. Совершенно одна. И это слово наконец перестало быть синонимом слова «несчастна». Оно стало означать что-то другое. Что-то вроде «свободна».
