Суббота. День, который я, по многолетней традиции, посвящала Дому. Не той будничной, скоростной «поддержке чистоты», а настоящему, глубокому, почти медитативному ритуалу — Генеральной Уборке.
Это был мой способ «перезагрузить» пространство. Я включала старый джаз, открывала все окна, впуская в квартиру колкий, бодрящий ноябрьский воздух, и, вооружившись всем своим арсеналом тряпок, щеток и полиролей, погружалась в процесс.
Олег, мой муж, эту мою страсть не разделял. Он ее, скажем так, уважал на расстоянии. «Мариш, ты у меня богиня чистоты, — говорил он, целуя меня в макушку, — но я, с твоего позволения, этого твоего священнодействия избегу». Он уехал с утра — «чисто мужской» поход с друзьями в какой-то строительный гипермаркет за чем-то жизненно важным, вроде нового набора отверток.
Я была даже рада. Я осталась наедине со своим миром.
Гостиная сияла. Кухня сверкала. И вот, наконец, я добралась до «сердца» — нашей спальни.
Я сменила постельное белье, и комната наполнилась свежим, морозным запахом лавандового кондиционера. Я протерла каждый флакончик на своем туалетном столике. Оставался последний, самый неприятный этап — полы. А это означало — двигать мебель.
Я отодвинула прикроватную тумбочку Олега, вытерла скопившуюся пыль. Затем — свою. И вот, наконец, я, вооружившись шваброй с длинной ручкой, решила добраться до «мертвой зоны» — пространства под нашей массивной, низкой кроватью.
Это всегда было испытанием. Я легла на живот, почти уткнувшись носом в паркет, и со стратегическим усердием начала выгребать оттуда вековые залежи…
Сначала показался пылевой «перекати-поле». Потом — пропавший когда-то, еще летом, мой носок. Я удовлетворенно хмыкнула. Потом — какая-то пластиковая крышечка от неизвестной бутылки.
Я просунула руку глубже, почти под самый центр кровати, туда, где швабра уже не доставала. Мои пальцы, нащупывая пол, вдруг наткнулись на что-то… что-то маленькое, твердое и холодное.
«Пуговица, — лениво подумала я. — Отвалилась от его пиджака».
Я сжала это «что-то» в пальцах и вытащила руку на свет.
Я села на пол.
Моя рука была в пыли. А на пыльной, серой ладони лежало…
Это была серьга.
На секунду мозг отказался обрабатывать информацию. Я просто смотрела на нее.
Она была… чужой.
Это было не просто «не мое». Это было — анти-мое. Я, в свои сорок восемь, предпочитала лаконичное серебро или мелкие, аккуратные «гвоздики».
А это… это было нечто.
Огромное, пошлое кольцо из желтого, кричащего, явно не драгоценного, металла. Все усыпанное мелкими, вульгарно сверкающими стразами. Такая бижутерия, которую продают на стойках в торговых центрах. Дешевая. Громкая.
Моя первая мысль была до смешного рациональной: «Катя?»
Наша дочь, двадцатилетняя студентка, не жила с нами уже два года. Но, может быть, она приезжала на выходные… заходила…
Нет. Я тут же отбросила эту мысль. У Кати был мой вкус. Она бы такое не надела даже на Хэллоуин.
Вторая мысль: «Горничная?»
Мы пару раз, когда уезжали в отпуск, нанимали женщину для уборки. Может, она…
Но мы не нанимали ее уже год. А эта вещь не лежала на поверхности. Она была там, глубоко. В самом центре. В пыли, которая копилась явно не один месяц.
Я сидела на полу нашей спальни. В комнате пахло лавандой и чистым деревом. А у меня на ладони лежала эта… грязь.
Затеяла генеральную уборку дома и нашла под кроватью чужую серьгу.
Я не знала, сколько я так просидела. Пять минут. Пятнадцать. Джаз в наушниках давно закончился.
Я не плакала. У меня внутри, кажется, все просто выключили. Как будто нажали на рубильник. Стало очень тихо и очень холодно.
Я смотрела на этот вульгарный, сверкающий кружок.
Он не мог «закатиться». Он не мог «прилипнуть к чьей-то обуви».
Он мог только упасть. Упасть с уха. С уха женщины, которая… которая была здесь. В моей постели.
И в этот самый момент, в этой ледяной, стерильной тишине, я услышала, как в замке поворачивается ключ.
Он вернулся.
— Мариш, я дома! — его голос, бодрый, довольный, прокатился по квартире и ударился о тишину спальни. — Купил этот… как его… перфоратор! Мужики сказали — вещь! Ты где, богиня моя?
Он вошел в спальню. Он все еще был в куртке, в руках — большая, яркая коробка с инструментом. Он был полон этой своей простой, мужской, субботней радости.
А потом он увидел меня.
Я не встала с пола. Я так и сидела на паркете, у изножья кровати, в своей «уборочной» одежде. Швабра валялась рядом. И я просто смотрела на него.
— Эй, — его улыбка медленно сползла. — Ты чего? Устала так? Или… что-то случилось?
Я не ответила. Я медленно, очень медленно, разжала кулак.
На моей грязной, пыльной ладони, под безжалостным светом ноябрьского дня, вульгарно сверкнул этот… предмет.
Затеяла генеральную уборку дома и нашла под кроватью чужую серьгу.
Он не сразу понял. Он смотрел на мою руку, пытаясь сфокусировать зрение.
— Что это? — он даже сделал шаг ближе, все еще не снимая куртки. — Пуговица?
— Это, — мой голос прозвучал глухо, как будто из-под земли, — я нашла. Там.
Я кивнула под кровать.
Он посмотрел на мою ладонь.
Он посмотрел под кровать.
Он посмотрел на меня.
И в эту секунду, в эту долю секунды, я все увидела.
Я увидела, как его зрачки на мгновение расширились от чистого, животного ужаса. Я увидела, как кровь отхлынула от его лица, сделав его серым, как пыль на моей руке.
Это длилось меньше секунды.
А потом он… включился.
Муж долго отпирался.
— Серьга? — он растерянно хмыкнул. Это было блестяще. Искренняя, мужская, туповатая растерянность. — Откуда?
Он снял куртку, бросил ее на кресло. Он тянул время.
— Я тебя спрашиваю, Олег.
— Понятия не имею, — он пожал плечами, уже увереннее. Он нашел свою роль. — Наверное, Катькина?
Это была первая, самая очевидная, ложь.
— Катя не носит такое, — сказала я. Я не кричала. Я говорила очень тихо. Этот ледяной, спокойный тон, как я знала, пугал его больше, чем любой скандал. — И она не была здесь полгода. А эта вещь, — я кивнула на свою ладонь, — лежала очень глубоко. В пыли.
— Ну… — он начал раздражаться. Его защита переходила во вторую фазу: нападение. — А я откуда знаю?! Ты что, меня допрашиваешь? Может, это… это… той уборщицы, которую ты нанимала?
— Мы нанимали ее год назад, Олег. Ты хочешь сказать, я год не мыла пол под кроватью?
Он замолчал. Он попал в собственную ловушку. Он не мог оскорбить мою «божественную» уборку.
— Да мало ли откуда она взялась! — он взорвался. Это был его главный козырь — праведный гнев. — Ты что, думаешь, я… я… Ты с ума сошла?! Ты меня, своего мужа, подозреваешь в… в этом?! Из-за какой-то сраной, дешевой бирюльки?!
Он кричал. Он ходил по комнате. Он размахивал руками. Он разыгрывал спектакль «Оскорбленная невинность».
А я просто сидела на полу.
И смотрела на него.
Я не сказала ни слова. Я просто смотрела. И держала руку открытой. Эта сверкающая, пошлая улика лежала между нами, и ее блеск был ярче его крика.
— Что ты молчишь?! — он остановился напротив меня. — Ты мне не веришь?! Двадцать лет! Двадцать лет мы вместе! И ты готова все это разрушить из-за какой-то… дряни, которая могла сюда попасть как угодно?! Может, ее ветром занесло! Может, она к моей подошве на улице прилипла!
Он нес чушь. Он это понимал. Я это понимала.
Его крик становился все отчаяннее. Он пытался заглушить тишину. Заглушить мой взгляд. Заглушить эту серьгу.
Он говорил. Он кричал. Он обвинял меня — в подозрительности, в неуважении, в безумии. Он отпирался минут десять. Долго. Очень долго.
Он выдохся.
Его плечи опустились. Он перестал ходить.
Он остановился. И посмотрел на мою руку.
Я все еще сидела на полу. Я все еще молчала.
В комнате, пахнущей лавандой и пылью, повисла оглушительная тишина. Было слышно только, как тяжело он дышит.
Его спектакль провалился.
…но потом сознался.
Он медленно, как старик, опустился на край кровати. Прямо над тем местом, где я ее нашла.
Он долго смотрел в пол.
А потом он поднял на меня глаза. В них больше не было ни гнева, ни растерянности. Только бездонная, тупая, серая усталость.
— Это было… — прошептал он. — Это было один раз.
«Это было один раз».
Два слова. Два простых, жалких, лживых слова, брошенных в стерильную, пахнущую лавандой тишину моей спальни.
Два слова, которые, по его мнению, должны были все исправить. Перечеркнуть эту пошлую, сверкающую улику, которая все еще лежала на моей пыльной ладони.
Я смотрела на него. На своего мужа. На человека, который двадцать лет спал со мной на этой самой кровати. Он сидел на ее краю, сгорбившись, побежденный, и смотрел на меня с… надеждой. Он серьезно? Он ждал, что я сейчас скажу: «А, ну, один раз? Тогда ладно, Олег. С кем не бывает»?
Я медленно, с хрустом в коленях, встала с пола. Я чувствовала себя старой. Не на свои сорок восемь. А на сто.
Я подошла к своему туалетному столику и брезгливо, двумя пальцами, стряхнула серьгу с ладони на стеклянную поверхность. Она звякнула. Громко, дешево, чужеродно.
Я вытерла руку о свой рабочий халат, как будто прикоснулась к чему-то мерзкому.
— «Один раз»? — я повторила его слова. Мой голос был таким же тихим, но лед в нем, кажется, мог бы заморозить комнату.
— Мариш… — он поднял на меня свои глаза, «честные», собачьи глаза. — Я… это была ошибка. Огромная, тупая… я пьян был. Я… я даже не помню, как…
— Не ври мне, Олег, — оборвала я его. — Не унижай меня еще больше.
Он вздрогнул.
— «Один раз» не теряют сережки под центром кровати, — я отчеканила, как гвозди вбивая. — «Один раз» — это в машине. В гостинице. На заднем сиденье. Впопыхах.
Я сделала шаг к нему. Он инстинктивно вжал голову в плечи.
— А сюда, — я обвела рукой комнату, мою комнату, — сюда приводят. Сюда, где ты чувствуешь себя хозяином. Сюда, где ты не боишься. Сюда, где ты можешь не торопиться. Где ты… живешь.
Я смотрела на нашу кровать. На мое свежее, хрустящее, пахнущее лавандой белье.
И меня накрыло. Не горем. Не ревностью.
Меня накрыло омерзением.
Он привел ее сюда.
В мою постель. В мое святилище. В то место, которое я сегодня, час назад, с такой любовью убирала.
Я чистила за ними.
— Кто она? — этот вопрос был неизбежен.
— Марин, какая разница? — он вскочил, снова пытаясь перейти в наступление. — Это ничего не значит! Это…
— КТО ОНА?!
Я закричала. Впервые. Мой тихий, ледяной контроль треснул, и наружу вырвалось что-то горячее, уродливое, злое.
Он отшатнулся.
— Лена… — пробормотал он, опустив глаза.
— Лена?
— С… с моей работы. Из бухгалтерии.
Лена.
Я ее знала. Видела на корпоративах. Молодая, лет тридцати. Вся… как эта серьга. Громкая, вульгарная, обвешанная дешевой бижутерией, с ярким, хищным ртом.
Он притащил это в мой дом.
— И как давно длится твой «один раз»?
— Я же сказал…
— Как давно, Олег?! — я смотрела на него, и в моем взгляде было столько яда, что он попятился.
— Полгода, — выдавил он.
Полгода.
Не «один раз».
Полгода системной, хладнокровной лжи.
Полгода он спал со мной на этой кровати, зная, что она была здесь. Полгода он ел мою еду, целовал меня, уезжая на «работу».
А я… я драила полы.
Я подошла к шкафу. Открыла его.
— Марин, ты что? — он в панике смотрел на меня.
Я достала его дорожную сумку. Ту, с которой он ездил в «командировки».
Я швырнула ее на кровать. Прямо на чистые простыни.
— Что?
— Вон.
— Мариш, подожди! — он бросился ко мне, попытался схватить меня за руки.
Я отдернула их, как от огня.
— Не трогай меня. Мне… — я сглотнула, пытаясь побороть рвотный спазм, — …мне омерзительно.
— Я никуда не пойду! Это и мой дом!
— Это был твой дом, — сказала я. — До того, как ты превратил его в… в это. Собирай вещи.
— Я не буду!
— Хорошо, — я пожала плечами.
Я взяла с кровати его подушку. И его одеяло. Я подошла к двери спальни.
— Тогда уйду я. А ты останешься. Здесь. — я посмотрела на серьгу на столике. — С этим.
Я бросила его постельные принадлежности в коридор.
— Я буду спать в гостиной. А завтра я вызову службу. Чтобы они вынесли эту кровать. И сделали дезинфекцию. А потом придет юрист.
Я говорила и сама не узнавала свой голос. Это была не я. Это была женщина, у которой только что отняли ее дом, ее жизнь, ее чистоту.
Он смотрел на меня, как на чудовище. Он, наконец, понял.
Он понял, что его жалкое «сознался» — это не конец. Это только начало.
— Дезинфекцию?
Его голос был еле слышен. Он не понял. Или не хотел.
Это слово — «дезинфекция» — ударило его сильнее, чем «юрист». Юрист — это про имущество, про деньги, про то, что можно поделить.
Дезинфекция — это про грязь. Про заразу. Про омерзение.
— Ты… ты говоришь так, — прохрипел он, — будто я…
— Будто ты принес в мой дом грязь? — я закончила за него. Мой голос был ровным, безжизненным. — Ты ее и принес.
Он смотрел на меня, и его последняя, жалкая, мужская бравада испарилась, оставляя после себя только… липкий, жалкий страх. Он, наконец, понял, что я не скандалю. Я не бью посуду. Я не даю ему шанс «все исправить».
Я… брезгую.
— Мариш… — он сделал шаг ко мне, протягивая руки. — Пожалуйста. Пойми! Это… это ничего не значило! Полгода, да! Но это… это был просто… пустое! Это был идиотизм! Это ничего не значило!
«Пустое».
Это слово стало последним.
— «Пустое»? — я посмотрела на него так, что он отшатнулся. — Ты притащил «пустое» в мою постель? Ты спал со мной на этих простынях, зная, что здесь было «пустое»? Ты рисковал моим здоровьем, моим домом… ради «пустого»?
Я подошла к его шкафу. Открыла дверцу. И начала вышвыривать его вещи на сумку, которую я бросила на кровать. Не зло. Не истерично.
А… методично. Как я выгребала пыль из-под кровати.
Свитера. Джинсы. Нижнее белье.
Это был мой дом. И я наводила в нем порядок.
— Не… не надо! — он бросился, пытаясь остановить меня, перехватить свои вещи. — Прекрати! Я сам!
— Собирайся, — сказала я, отступая на шаг.
— Куда я пойду?! — он посмотрел на меня с последней, отчаянной надеждой.
— Мне все равно, Олег.
Я подошла к туалетному столику. Взяла двумя пальцами сверкающую, дешевую серьгу.
— Езжай… к Лене. У нее, наверное, есть вторая.
Это был конец.
Он смотрел на меня, как на незнакомку. Он понял.
Он начал, спотыкаясь, сам запихивать вещи в сумку. Руки его дрожали. Он что-то бормотал. Про то, что я «сумасшедшая», что я «холодная», что я «разрушаю семью».
Я не слушала. Я подошла к окну и открыла его. Колкий, чистый, ноябрьский воздух ворвался в комнату, пахнущую лавандой и… предательством.
Я разжала пальцы.
Серьга, сверкнув в последний раз, полетела вниз, на мокрый асфальт.
Я вымыла руки.
Он стоял у двери спальни с полузакрытой сумкой. Раздавленный.
— Марина… — прошептал он. — Не… не выноси кровать. Пожалуйста. Я… я все…
— Я не могу дышать этим, Олег, — сказала я. — Я не могу спать в этом. Я сегодня чистила пол под ней. Я… — я сжала кулаки, — … уходи.
Он вышел из спальни.
Я пошла за ним.
Он остановился у входной двери, надевая куртку.
Я молча смотрела, как он обувается.
Он открыл замок. Посмотрел на меня в последний раз, ожидая… чего? Что я передумаю?
Я молчала.
Он вышел на лестничную клетку.
Я закрыла за ним дверь. Повернула ключ.
Тишина.
Я осталась одна в своем доме.
Я посмотрела в коридор. Там, на моем чистом паркете, лежали его подушка и его одеяло.
Зараза.
Я открыла входную дверь.
Олег еще стоял у лифта, опустив сумку. Он обернулся с надеждой.
Я, не говоря ни слова, взяла его подушку и одеяло. И брезгливо, как мусор, вышвырнула их из квартиры на лестничную клетку, к его ногам.
Потом я захлопнула дверь.
И повернула ключ. Дважды.
Я прислонилась к двери.
Генеральная уборка была, наконец, закончена.
Эта история о том, как самая обыденная вещь может вскрыть страшную правду, а чистота физическая — стать символом чистоты моральной. Иногда, чтобы навести порядок в жизни, нужно просто… вынести мусор. А вы бы смогли простить такое «загрязнение»?
