Сто миллионов рублей. Эта цифра горела на экране телефона, как клеймо, как насмешка судьбы. Я, пятидесятитрехлетняя Марина, уборщица с вечно ноющими коленями, смотрела на нее и не могла поверить. Всю жизнь я тянула двоих детей в одиночку, считая копейки до зарплаты и мечтая лишь об одном — выспаться. Этот билет, случайный подарок от шефа, должен был стать моим спасением. Он стал моим проклятием, билетом в персональный ад, где самые близкие люди оказались безжалостными стервятниками.
***
Цифры на экране не менялись. Сто миллионов. Я моргнула, потерла глаза. Ткнула пальцем в экран, будто он мог оказаться миражом, глупой шуткой. Но нет. Девять нулей, упрямых, как моя жизнь, и единица впереди.
Смех вырвался сам собой — тихий, похожий на скрип старой двери. Я, Марина, уборщица в бизнес-центре «Кристалл», победитель. Победитель чего? Жизни, которая меня била и гнула, но так и не сломала?
Телефон в руке завибрировал. Дочь. Света. Моя красавица, моя гордость, которая звонила раз в две недели, чтобы устало сообщить, что у нее все нормально и времени нет.
— Мам, привет! Ты не занята? — ее голос звучал непривычно бодро.
— Светочка? Нет, доченька. Что-то случилось?
Я еще не знала, что новость о выигрыше уже просочилась в интернет. На сайте лотереи опубликовали имя победителя из нашего города. А фамилия у меня не самая распространенная.
— Мам, ты… Ты видела новости? Про лотерею? Это правда ты?
Сердце ухнуло куда-то в район моих стоптанных рабочих ботинок. Правда. Значит, это уже не мой маленький секрет.
— Да, Света. Я…
— Сто миллионов! Мамочка! Я сейчас приеду! Я так рада, так рада!
Она щебетала, а я слышала в ее голосе не радость за меня. Я слышала звон калькулятора. Или мне показалось?
Через пять минут — звонок от сына. Паша. Мой вечный мальчик, которому через год тридцать. Он работал где-то охранником, жил с девушкой на съемной квартире и постоянно жаловался на нехватку денег.
— Мать, это ты выиграла? — без предисловий спросил он.
— Паш, привет. Да, я.
— Нифига себе… — в трубке послышался восторженный свист. — Вот это ты даешь! Сто лямов! Мам, я тоже еду к тебе! Обсудим!
Слово «обсудим» прозвучало как приговор. Я села на старый диван, обивка которого помнила еще детские слезы Светы. Моя однушка, мой тихий, бедный мирок, затрещал по швам.
Они приехали вместе, чего не случалось уже лет пять. Румяные, возбужденные. Привезли торт, дорогое шампанское. Сели за стол, разлили по бокалам.
— Мамочка, мы так гордимся тобой! — начала Света, сверкая глазами. — Ты всю жизнь на нас положила, теперь твой час настал!
— Да, мам, ты заслужила, — поддакнул Паша, жадно отрезая кусок торта. — Наконец-то и мы поживем по-человечески.
Я смотрела на их сияющие лица и чувствовала, как внутри зарождается холод. Они говорили «ты», но думали «мы».
— Что значит «мы»? — тихо спросила я.
Света отставила бокал. Улыбка стала чуть менее искренней.
— Ну как что? Мам, мы же твоя семья. Это же наш общий шанс.
— Шанс на что?
Паша перестал жевать. Он посмотрел на меня так, будто я сказала какую-то глупость.
— Мам, ты чего? Шанс на нормальную жизнь. Мне нужна тачка нормальная, не этот драндулет. И в бизнес свой вложиться хочу. Надоело на дядю пахать.
— А мне квартира, — подхватила Света, уже без всяких улыбок. — Мы с Игорем ютимся в этой ипотечной студии. Ребенка хотим, а куда его приносить? Мам, ты же хочешь внуков?
Они смотрели на меня в два голоса, два требовательных, чужих взгляда. Словно я не их мать, а банкомат, который только что пополнили на крупную сумму.
— Дети, подождите… — пролепетала я. — Деньги еще даже не у меня. Там процедура, налоги… Я еще сама ничего не поняла.
— А что тут понимать? — нахмурился Паша. — Есть сто миллионов. Налог — тринадцать процентов. Остается восемьдесят семь. Нам на все про все миллионов двадцать хватит. Тебе останется еще куча денег.
Он так легко оперировал этими цифрами, будто всю жизнь был миллионером. Двадцать миллионов. Сумма, которую мне не заработать и за десять жизней.
— Двадцать? — переспросила я, и голос предательски дрогнул.
— Ну да. Свете на двушку хорошую, миллионов десять. Мне на машину и на старт бизнеса — еще десятка. Все по-честному, — заключил он, снова принимаясь за торт.
Света кивнула, глядя на меня с ожиданием.
Я молчала. В горле стоял ком. Где была эта «честность», когда я просила Пашу помочь мне с ремонтом? Где была эта «семья», когда Света не могла найти полчаса, чтобы заехать ко мне в больницу после операции на колене?
— Я… я должна подумать, — выдавила я.
Лицо дочери окаменело.
— Подумать? Мам, а о чем тут думать? Ты серьезно? Мы твои дети! Ты нам должна помочь! Это твой святой долг!
— Я вам ничего не должна, — вырвалось у меня, и я сама испугалась своего голоса. — Я вас вырастила, выкормила, выучила. Одна. Без всяких миллионов.
Паша вскочил.
— Ах вот ты как запела! Значит, себе все захапать хочешь? На курорты поедешь, а мы дальше в нищете прозябать будем?
— Я этого не говорила!
— Но ты это подумала! — взвизгнула Света. — Мы знали! Знали, что ты жадная!
Они кричали, перебивая друг друга. Торт был забыт. Шампанское выдохлось. Мой выигрыш, моя сказка, превращалась в уродливый балаган прямо в моей крохотной кухне.
***
— Жадная? Это я-то жадная? — я поднялась, опираясь на стол. Ноги дрожали, но голос, на удивление, звучал твердо. — Я, которая носила одно пальто десять лет, чтобы у тебя, Света, был выпускной платье не хуже, чем у других?
— Ой, началось! Будет сейчас прошлым попрекать! — фыркнула дочь, скрестив руки на груди. Ее лицо, такое красивое, исказилось брезгливой гримасой.
— А я, который в старых кроссовках всю школу пробегал, пока другим айфоны покупали? — подхватил Паша. — Ты нам нормального детства не дала, так хоть сейчас компенсируй!
Компенсируй. Это слово ударило меня под дых. Я смотрела на своих взрослых детей и видела перед собой двух капризных подростков, требующих у мира то, что им, по их мнению, причитается по праву рождения.
— Я дала вам все, что могла! И даже больше! — крикнула я. — Я работала на двух, а иногда и на трех работах! Ночами полы мыла, чтобы у вас была еда и одежда! Где вы были, когда я болела? Где ты был, Паша, когда я просила тебя помочь вкрутить лампочку в коридоре, потому что сама уже на стремянку залезть не могла?
— А что я? У меня своя жизнь! Свои проблемы! — он развел руками, искренне не понимая моих претензий. — У меня девушка, работа!
— Работа, с которой ты еле на еду зарабатываешь! А теперь тебе бизнес подавай! Ты хоть знаешь, что это такое — бизнес?
— А ты знаешь? — съязвила Света. — Ты всю жизнь тряпкой махала, а теперь будешь нас жизни учить? Мам, не смеши. Просто дай денег, и мы сами разберемся.
Они стояли передо мной, единым фронтом. Две пиявки, которые вдруг почувствовали запах свежей крови. Моей крови.
— Я не могу просто так «дать денег», — я пыталась говорить спокойно, но получалось плохо. — Это огромная сумма. Я должна все обдумать, понять, как с этим жить.
— Да что тут думать! — снова взорвался Паша. — Купила нам что просим, а на остальные живи себе спокойно! Или ты хочешь, чтобы мы на коленях у тебя просили? Хочешь власти? Насладиться моментом?
Его слова были жестокими и несправедливыми. Они били по самым больным местам.
— Убирайтесь, — прошептала я.
— Что? — Света даже подалась вперед.
— Убирайтесь. Оба. Вон из моего дома.
Она посмотрела на меня с нескрываемой ненавистью.
— Я так и знала. Деньги уже испортили тебя. Ты нам больше не мать.
— Понятно все с тобой, — процедил Паша, хватая куртку. — Не нужна тебе семья. Ну что ж, смотри, как бы одной не остаться со своими миллионами. Подавись ими.
Они ушли, громко хлопнув дверью. Я осталась стоять посреди кухни. На столе — недоеденный торт, символ так сказать праздника. В воздухе — запах их дорогих духов и моей горечи.
Я опустилась на стул. Слезы текли сами собой. Не от обиды, а от страшного, леденящего душу прозрения. Эти люди, моя плоть и кровь, любили не меня. Они любили возможность, которую я могла им дать.
Всю ночь я не спала. Перебирала в памяти их детские лица, их первые шаги, их болезни, которые выматывали меня до предела. Неужели все это было зря? Неужели я вырастила двух эгоистов, для которых мать — это просто источник благ?
Утром я чувствовала себя разбитой. Голова гудела. В дверь позвонили. Я подумала, что это кто-то из детей. Одумались, пришли извиняться. Наивная.
Я открыла дверь. На пороге стоял мужчина. Высокий, немного располневший, с залысинами и букетом дешевых астр в руке. Я не сразу его узнала. Прошло двадцать лет.
— Марина? Мариночка, здравствуй.
Это был он. Анатолий. Мой бывший муж. Отец моих детей, который сбежал к молодой любовнице, когда Паше было семь, а Свете — десять.
***
— Толя? — выдохнула я, инстинктивно делая шаг назад, вглубь своей квартиры, своей крепости, которую уже второй раз за сутки пытались взять штурмом.
— Я, Мариша, я, — он улыбнулся заискивающей, давно забытой улыбкой. — Узнала? А я тебя сразу узнал бы. Ты совсем не изменилась. Только в глазах грусти больше стало.
Он попытался войти, но я выставила руку, упираясь ладонью ему в грудь.
— Что тебе здесь нужно?
Астры в его руке дрогнули. Улыбка сползла, сменившись выражением оскорбленной добродетели.
— Как это что? К тебе пришел, Мариша. Услышал про твою удачу… и про то, что дети… ну, не поняли тебя. Решил поддержать. Мы же не чужие люди.
«Не чужие люди». Эта фраза прозвучала как издевательство. Двадцать лет он был для меня самым чужим человеком на свете. Человеком, который испарился, оставив меня с двумя детьми и кучей долгов.
— Уходи, Толя.
— Подожди, не гони. Давай поговорим. Я ведь все эти годы думал о тебе, о нас. Ошибку я совершил, дурак был молодой. Сейчас все осознал.
Он говорил, а я смотрела на него и не чувствовала ничего, кроме брезгливости. На нем был недорогой, но новый костюм. Видимо, принарядился для визита к миллионерше.
— Осознал? Двадцать лет осознавал? И именно сегодня осознание достигло пика? Какое совпадение, — в моем голосе звенел металл. Я сама себя не узнавала.
— Марина, не язви. Я серьезно. Я развелся. Давно уже. Один живу. Часто вас вспоминал. Детей… тебя. Хотел позвонить, приехать, да боялся, что прогонишь. А тут такой повод…
— Повод? Сто миллионов — это отличный повод, да? — я горько усмехнулась.
Он насупился. Начал терять терпение. Актер из него был так себе.
— Ну что ты сразу про деньги! Я о душе пришел поговорить!
— Тогда ты ошибся адресом. Моя душа для тебя закрыта. Прощай.
Я попыталась закрыть дверь, но он подставил ногу.
— Погоди! Есть и другой разговор. Юридический.
Вот оно. Началось.
— Какой еще юридический разговор? Мы разведены сто лет назад.
— Разведены, да. Но билет-то лотерейный когда был куплен? Он был куплен на деньги, которые ты заработала, когда мы еще были… духовно вместе!
Я уставилась на него, не веря своим ушам. Это был уже даже не цирк. Это был театр абсурда.
— Духовно вместе? Толя, ты в своем уме? Ты ушел от меня двадцать лет назад!
— Ну и что! В сердце-то моем ты оставалась моей женой! Суд это учтет. Мы были единым целым. А значит, и выигрыш у нас — общий. Половина — моя. По закону.
Он произнес это уверенно, глядя мне прямо в глаза. Наглый, самоуверенный болван.
— По какому еще закону? Ты хоть понимаешь, какой бред ты несешь?
— А это мы в суде посмотрим! — его голос окреп. — Я найму лучших адвокатов! Они докажут, что ты меня обокрала! Что все эти годы ты жила на мои скрытые активы!
— Какие активы? Твои алименты, которых я от тебя в жизни не видела?
— Это все детали! — отмахнулся он. — Главное — прецедент! Я имею право на пятьдесят миллионов! Марина, давай по-хорошему. Отдай мне мою долю, и я уйду. Не будем позориться на всю страну.
Он шантажировал меня. Нагло, открыто. Вчера — дети, сегодня — бывший муж. Кто следующий?
— Вон, — сказала я тихо и раздельно. — Или я вызову полицию.
— Полицию? На законного мужа?
— На бывшего. И на вымогателя. Убирайся, Анатолий.
Его лицо перекосилось от злобы. Образ кающегося грешника испарился без следа.
— Ты еще пожалеешь, Маринка! Я у тебя все отсужу! Будешь знать, как меня унижать! Ты без меня — никто! Всегда была никем и останешься!
Он швырнул букет мне под ноги. Астры рассыпались по грязному коврику в прихожей.
— Я тебя по миру пущу, поняла? — прошипел он и, развернувшись, загрохотал вниз по лестнице.
Я закрыла дверь на все замки и сползла по ней на пол. Вокруг — растоптанные цветы. В душе — выжженная пустыня. Они все сговорились. Они решили уничтожить меня.
***
Следующие несколько дней превратились в непрерывный гул. Телефон разрывался. Звонила моя родная сестра, Вера.
— Марина, ты с ума сошла? — кричала она в трубку, даже не поздоровавшись. — Мне Пашенька все рассказал! Ты отказываешься помочь собственным детям!
— Вера, ты не понимаешь…
— Это ты ничего не понимаешь! Тебе бог дал такой шанс, а ты его в землю закапываешь! Дети — это святое! Ты обязана им помочь! У тебя сердце есть вообще?
Я пыталась объяснить ей, как именно они «попросили» помощи, но она не слушала.
— Они твоя кровь! А ты ведешь себя как последняя эгоистка! Что люди скажут? Позорище!
После этого разговора я просто перестала брать трубку с незнакомых номеров и номеров родственников. Они начали писать сообщения. Десятки сообщений в день.
От Светы: «Надеюсь, ты счастлива в своем одиночестве. Можешь на внуков не рассчитывать. Для них у них не будет такой бабушки».
От Паши: «Я подам на тебя в суд на алименты. На мое содержание. Адвокат сказал, есть шансы».
От сестры: «Мать в шоке от твоего поведения. У нее давление подскочило. Если с ней что-то случится, это будет на твоей совести».
Они объявили мне бойкот. Информационную войну. Выставили меня чудовищем, которое купается в деньгах, пока ее близкие страдают.
Даже соседи изменились. Тетя Люба с третьего этажа, с которой мы двадцать лет здоровались и обсуждали погоду, теперь при виде меня поджимала губы и отворачивалась. Ее взгляд был полон ядовитой зависти.
— Ишь, миллионерша пошла, — услышала я однажды ее шипение себе в спину. — Ходит, нос задрала. А на детей родных денег жалко. Стерва.
Я заперлась в своей квартире, как в раковине. Выходила только поздно вечером в магазин, натянув на голову капюшон. Мой дом, моя тихая гавань, стал моей тюрьмой.
Деньги все еще были виртуальными. Я сходила в лотерейный центр, написала заявление. Мне объяснили, что перевод займет какое-то время. Я даже не чувствовала радости. Эта гигантская сумма ощущалась как камень на шее, который тянет меня на дно.
Однажды вечером я сидела в темноте, глядя в окно на огни чужих счастливых жизней. Я чувствовала себя абсолютно, беспросветно одинокой. Ни одного родного человека рядом.
Вдруг я поняла, что они победили. Они сломали меня. Не деньгами, так морально. Я взяла телефон. Пальцы сами набрали номер Светы. Я скажу ей, что согласна. Я отдам им все, что они хотят. Лишь бы они оставили меня в покое. Лишь бы снова назвали «мамой».
Гудки шли, долгие, мучительные. Наконец, она сняла трубку.
— Да, — холодно бросила она.
— Светочка… доченька… — прошептала я, давясь слезами. — Я… я согласна. Я дам вам денег. Сколько вы хотите.
На том конце провода повисла тишина. Потом Света сказала, и ее голос был полон ледяного торжества:
— Вот и отлично. Давно бы так. Значит, завтра идем к нотариусу. Составим договор. И чтобы без фокусов.
— Хорошо, — пролепетала я.
— И еще. Отцу ни копейки. Если мы узнаем, что ты ему что-то дала, пеняй на себя.
Она повесила трубку. А я сидела с телефоном в руке и чувствовала, как меня накрывает волна отвращения. К ним. К себе. К этой жалкой попытке купить их любовь.
***
Утро было серым и липким, как вчерашний кошмар. Я не спала, просто лежала, глядя в потолок, и чувствовала себя предательницей. Предала саму себя, свои принципы, свою гордость, которой у меня, кроме нищеты, ничего и не было.
Мы договорились встретиться у нотариуса в полдень. Я механически оделась, посмотрела на себя в зеркало. Из зазеркалья на меня смотрела измученная женщина с потухшими глазами. Победительница. Миллионерша. Какая ирония.
Когда я уже собиралась выходить, зазвонил телефон. Незнакомый номер. Я хотела сбросить, но что-то заставило меня ответить.
— Алло?
— Марина Семеновна? Здравствуйте. Это Виктор Петрович, ваш начальник.
Мой шеф. Директор клининговой компании, где я работала. Мужчина лет пятидесяти пяти, всегда строгий, деловой, но справедливый. Именно он на Новый год раздавал сотрудникам лотерейные билеты в качестве премии. «На удачу», — сказал он тогда с усмешкой.
— Виктор Петрович? Здравствуйте, — удивилась я. — Я как раз собиралась вам звонить. Насчет увольнения.
— Погодите с увольнением, — его голос был серьезным, даже встревоженным. — Марина Семеновна, как вы? Я тут до меня слухи дошли… нехорошие. Что у вас проблемы в семье из-за этого выигрыша.
Я молчала, не зная, что ответить. Рассказывать чужому, по сути, человеку о своем позоре?
— Это правда? — настойчиво спросил он.
И я вдруг разревелась. Прямо в трубку. Беззвучно, глотая слезы, сотрясаясь всем телом. Я плакала о своем предательстве, о своей слабости, о рухнувшем мире.
— Марина Семеновна… Так. Где вы сейчас? — его голос стал другим. Решительным. — Никуда не уходите. Я буду у вас через двадцать минут.
Я не знала, зачем он едет. Может, уволить лично. Может, еще что-то. Мне уже было все равно. Я села на диван и ждала.
Он приехал ровно через двадцать минут. Без цветов и фальшивых улыбок. В простом свитере и джинсах. Оглядел мою скромную квартиру, задержал взгляд на растоптанных астрах у порога, которые я так и не убрала.
— Рассказывайте, — просто сказал он, садясь напротив.
И я рассказала. Все. Про детей, про их требования. Про бывшего мужа. Про бойкот. Про звонок сестры. Про нотариуса, к которому я еду, чтобы подписать свою капитуляцию. Я говорила и плакала, и впервые за эти дни мне не было стыдно за свои слезы.
Он слушал молча, не перебивая. Его лицо было мрачным. Когда я закончила, он долго молчал, глядя в одну точку.
— Вот же… сволочи, — наконец тихо сказал он. И в этом простом, грубом слове было больше сочувствия, чем во всех фальшивых «поздравлениях» моей семьи.
— Это я во всем виновата, — прошептала я. — Я их такими воспитала.
— Глупости, — отрезал он. — Вы их воспитали, как могли. В любви и заботе. А то, какими они выросли — это их выбор. Их ответственность. Не ваша.
Он встал и прошелся по комнате.
— Знаете, Марина Семеновна… я чувствую свою вину во всем этом. Я дал вам этот проклятый билет. Я, не подумав, бросил вас в эту яму со змеями.
— Что вы… Вы не виноваты…
— Виноват, — он остановился передо мной. — И поэтому я вам помогу. Если вы, конечно, позволите.
— Как?
— Во-первых, вы ни к какому нотариусу не поедете. Прямо сейчас звоните дочери и говорите, что встреча отменяется. Что вам нужно подумать.
— Но они… они тогда…
— Плевать, что они! — жестко сказал он. — Марина Семеновна, поймите. Это ваши деньги. Ваши. Не их. И только вам решать, что с ними делать. Вы им ничего не должны.
Его уверенность передавалась мне. Я смотрела на него — чужого, в общем-то, человека, который единственный за все это время заговорил со мной по-человечески.
— Во-вторых, — продолжил он, — мы наймем вам хорошего юриста. Он отошьет вашего бывшего муженька так, что тот забудет дорогу в суд. И он же поможет грамотно составить… завещание. Или дарственную. На тех условиях, на которых захотите вы. А не они.
Я смотрела на него во все глаза.
— Зачем… зачем вы это делаете?
Он горько усмехнулся.
— Скажем так… у меня у самого взрослый сын. И мы с ним почти не общаемся. Я слишком много работал, делал деньги… А он вырос и… В общем, я кое-что понимаю в этом. Считайте, что я пытаюсь исправить и свои ошибки тоже. Через вас.
Он протянул мне свой телефон.
— Звоните дочери. Отменяйте встречу. Твердо и спокойно. Вы сможете.
Я взяла телефон. Пальцы дрожали, но уже не от страха. От зарождающейся внутри решимости.
***
— Я не приеду, — сказала я в трубку ровным, чужим голосом, когда Света наконец ответила.
— В смысле? — опешила она. — Мать, ты что удумала? Мы тебя ждем! Нотариус ждет!
— Я сказала, я не приеду. Мне нужно время, чтобы все обдумать.
Я говорила, а Виктор Петрович стоял рядом и ободряюще кивал. Его присутствие придавало мне сил.
— Обдумать?! Ты издеваешься? Мы же вчера все решили! — в ее голосе зазвенели истерические нотки. — Ты опять за свое? Хочешь нас помучить?
— Я никому не хочу делать больно, Света. Я просто хочу, чтобы меня услышали.
— Ах, тебя услышали! А нас ты слышишь? Мы тебе не чужие люди! Это и наши деньги тоже!
— Нет, — отрезала я. — Это мои деньги. И я сама решу, что с ними делать. Когда решу, я вам сообщу. Не звоните мне больше.
И я нажала отбой. Впервые в жизни я повесила трубку, когда со мной разговаривала дочь. Сердце колотилось как сумасшедшее.
— Молодец, — тихо сказал Виктор Петрович. — Первый шаг сделан. Самый трудный.
В тот же день он свел меня с юристом. Спокойный, уверенный в себе мужчина по имени Лев Борисович. Он внимательно выслушал мою историю, изучил документы о разводе.
— Претензии вашего бывшего мужа — чистый абсурд, — заключил он. — Ни один суд не примет это во внимание. Мы напишем ему официальное письмо, после которого он, скорее всего, успокоится. Что касается детей… тут сложнее. Морально. Юридически они не имеют никаких прав.
— Я не хочу оставлять их ни с чем, — призналась я. — Они все-таки мои дети.
— Это ваше право, — кивнул Лев Борисович. — Мы можем составить договор дарения. Или вы можете просто купить им по квартире. Но я бы вам советовал не спешить. Дайте им время… и себе тоже.
Всю следующую неделю я жила как в тумане. Виктор Петрович звонил каждый день, просто чтобы спросить, как дела. Он не давал советов, не лез в душу. Он просто был. Его поддержка была тем якорем, который не давал мне утонуть.
Семья лютовала. Они писали мне гадости в мессенджерах, поливали грязью в социальных сетях. Я знала, что за моей спиной разворачивается настоящая трагедия, где я — главный злодей. Но мне было уже не так больно. Словно что-то внутри омертвело, покрылось защитной коркой.
Через неделю я решилась. Я собрала их всех у себя. Детей, бывшего мужа, сестру. Они пришли настороженные, злые, готовые к битве.
Я молча положила на стол три конверта.
— Здесь, — сказала я, указывая на первый конверт, адресованный Анатолию, — официальное письмо от моего юриста. Если ты попробуешь еще раз подойти ко мне или подать в суд, тебя ждет встречный иск о вымогательстве и преследовании.
Толя побледнел и схватил конверт.
— А здесь, — я указала на два других, для Светы и Паши, — документы.
Они жадно вцепились в конверты, разорвали их. Я видела, как бегают их глаза по строчкам.
— Что это? — первой спросила Света. — Накопительный счет? На мое имя? С пятьюдесятью тысячами рублей? Ты смеешься?
— Это не счет, — спокойно пояснила я. — Это целевой вклад. На образование. Твое, или твоих будущих детей. Ты можешь снять эти деньги только для оплаты учебы в любом вузе или колледже мира. У тебя, Паша, то же самое.
Они смотрели на меня как на сумасшедшую.
— Какое образование? — взревел Паша. — Мне тридцать лет! Мне бизнес нужен, а не учеба!
— Если нужен бизнес, заработай на него. Или получи образование, которое поможет тебе его построить. Я даю вам не рыбу, а удочку.
— Ты… ты просто издеваешься над нами! — закричала Света, и ее лицо снова исказилось от злобы. — Пятьдесят тысяч! Это плевок нам в лицо!
— Нет. Это мой материнский долг, как я его понимаю. Я дала вам жизнь, я дала вам воспитание. Теперь я даю вам возможность стать лучше, умнее, самостоятельнее. Все остальное — в ваших руках.
Я встала.
— Это мое окончательное решение. Я больше ничего вам не должна. А теперь уходите.
Они молчали. В их глазах была не растерянность, не обида. Там была голая, неприкрытая ненависть. Они смотрели на меня как на врага, который украл их мечту.
В этот момент я окончательно все поняла. Мой настоящий выигрыш был не в ста миллионах. Он был в этой сцене. В возможности увидеть истинное лицо тех, кого я считала самыми близкими людьми. Это был очень дорогой билет. Но он стоил своей цены.
***
Они ушли, не проронив больше ни слова. Просто развернулись и вышли, оставив на столе разорванные конверты, как свидетельство своего краха. Сестра что-то прошипела мне вслед про «бессердечную тварь», а бывший муж испарился так же быстро, как и появился.
Когда дверь за ними закрылась, я не почувствовала ни облегчения, ни горя. Только пустоту. Огромную, звенящую пустоту на том месте, где раньше была моя семья.
На следующий день я подала на увольнение. Виктор Петрович не стал меня отговаривать.
— Отдохните, Марина Семеновна, — сказал он, подписывая мое заявление. — Вам это необходимо.
Я продала свою однушку, которая хранила слишком много плохих воспоминаний. Купила небольшую, но уютную двухкомнатную квартиру в тихом зеленом районе. Сделала там ремонт, о котором всегда мечтала. Купила удобную кровать и огромный мягкий диван.
Первые месяцы я просто отсыпалась. Спала по двенадцать часов в сутки, наверстывая упущенное за десятилетия. Потом начала гулять. Просто бродила по городу, заходила в маленькие кофейни, читала книги в парке.
Деньги лежали на счете. Я не тратила их бездумно. Я записалась на курсы вождения, о чем мечтала с юности. Стала ходить в бассейн. Начала учить английский язык. Я открывала для себя мир, который раньше видела только по телевизору.
Дети не звонили. Ни разу. Я знала из соцсетей, что они продолжают жить своей жизнью, поливая меня грязью при любом удобном случае. Я заблокировала их везде, чтобы не видеть этого. Боль притупилась, превратилась в тупой, ноющий рубец где-то глубоко внутри.
Иногда мне звонил Виктор Петрович. Мы встречались, пили кофе. Говорили о книгах, о фильмах, о путешествиях. Он рассказал мне о своем сыне, с которым так и не смог наладить отношения. Я рассказала ему о своих. Мы были два одиноких человека, покалеченных собственной семьей.
Однажды, сидя в кафе, он посмотрел на меня и сказал:
— Вы стали совсем другой, Марина.
— Какой? — спросила я.
— Спокойной. И очень сильной. Раньше в ваших глазах была усталость, а теперь — мудрость.
Я улыбнулась. Пожалуй, он был прав.
— Я заплатила за эту мудрость очень высокую цену.
— Иногда это единственная валюта, которую принимает жизнь, — ответил он.
Мы помолчали. За окном шел снег. Первый снег этой новой, моей жизни.
Я не знала, что будет дальше. Захотят ли дети когда-нибудь получить то образование, которое я им предложила. Поймут ли они что-нибудь. Вернутся ли. И хочу ли я этого сама.
Я знала только одно: я больше никогда не позволю никому решать за меня, как мне жить. Мой лотерейный билет оказался проверкой на прочность. И я ее прошла. Я потеряла семью, но обрела себя. И, кажется, это был самый главный выигрыш в моей жизни.
