— Ты опять в углу не домыла! Лена, ну сколько можно говорить? Тряпку надо отжимать сильнее, паркет вздуется, кто ремонт оплачивать будет? Пушкин?
Голос Анны Петровны долетал из гостиной, сухой и требовательный, как осенний ветер. Я стояла на коленях в прихожей, выжимая тряпку.
Вода в ведре была уже почти чёрной, но менять её не было сил — спина ныла так, будто мне не сорок пять, а все семьдесят.
— Сейчас переделаю, Анна Петровна, — отозвалась я привычно. Без раздражения.
За двадцать лет я выработала этот тон. Мягкий, спокойный, гасящий любые искры.
Муж, Игорь, всегда говорил: «Ленусь, ну потерпи её, она же старый человек, ей тяжело». И я терпела. Возила продукты, записывала к врачам.
Слушала бесконечные истории о её «голубой крови» и мыла, мыла, мыла эту огромную «сталинку». Квартиру, насквозь пропитанную запахом валерьянки и старой книжной пыли.
Я тогда ещё не знала, что через десять минут эта грязная вода в ведре станет символом моего освобождения.
В квартире было душно. Батареи жарили вовсю, но открывать форточку свекровь запрещала — «сквозняк, продует».
Я поднялась, чувствуя, как хрустнуло колено. На мне были старые спортивные брюки и растянутая футболка.
Здесь, в этом доме, я всегда превращалась в какую-то бесформенную тень. Не женщина, не невестка, а просто пара рук с тряпкой.
Анна Петровна сидела в своем любимом кресле, величественная, как монумент, и перебирала квитанции.
— Игорь звонил? — спросила она, не поднимая головы.
— У него совещание, задержится, — я вытерла лоб рукой. — Анна Петровна, я шторы в спальне повесила, как вы просили. Тюль отбелила.
Она наконец посмотрела на меня. Взгляд поверх очков — оценивающий, но не видящий. Так смотрят на пылесос: хорошо ли работает? Не перегрелся ли?
— Тюль… Ну хорошо. Только, небось, опять средство дешевое взяла? Запаха свежести нет совсем.
Она вздохнула, поправляя очки:
— Ладно, иди, там чайник вскипел. Налей мне того, с травами. Только не крепкий, ты вечно заварку не жалеешь, а мне нельзя.
Я кивнула и пошла на кухню.
Быть удобной — это работа без выходных
Вы наверняка знаете это чувство.
Когда делаешь всё правильно, стараешься быть хорошей, «своей», а внутри растёт глухое, ватное ощущение пустоты. Вроде бы семья. Вроде бы мы должны помогать старшим. Это же по-человечески.
Но почему тогда каждый визит сюда ощущается как отбывание наказания?
На кухне шумел чайник. Я достала любимую чашку свекрови — тонкий фарфор, синие цветы. Всё лучшее — ей. Себе я обычно наливала в старую кружку с отбитой ручкой, которая жила здесь на правах бедной родственницы.
Пока заваривался чай, я решила протереть подоконник в маленькой комнате. Она была смежной с гостиной. Там стоял старый городской телефон — аппарат, который Анна Петровна отказывалась выбрасывать, хотя давно пользовалась мобильником.
Дверь в гостиную была приоткрыта. Я уже занесла тряпку над пыльным фикусом, как услышала голос свекрови.
Тон изменился мгновенно. Исчезли скрипучие нотки, появилось воркование. Она разговаривала по громкой связи, видимо, положив смартфон на стол.
— …Да что ты, Галечка! Конечно, я всё продумала. Нотариус в пятницу придет.
Я замерла.
О документах на квартиру в семье говорили шёпотом и только по большим праздникам. Игорь всегда махал рукой: «Мама нас всех переживёт».
— Квартиру? — переспросила Анна Петровна, и в её голосе зазвенел металл. — Нет, Галя. Квартиру я решила племяннице в Саратов отписать. Лидочке. У неё двое деток, ей нужнее.
Сердце пропустило такт.
Лидочку мы видели один раз — на юбилее десять лет назад. Она привезла коробку конфет, пожаловалась на жизнь и уехала через час.
— А Игорь? — спросила невидимая Галина. — А Лена? Они же за тобой ходят, как привязанные. Лена вон, ты говоришь, каждые выходные генералит…
Я невольно задержала дыхание.
Сейчас. Сейчас она скажет, что ценит. Что я — её опора. Что я заслужила хотя бы доброе слово, если не квадратные метры.
В комнате повисла пауза. Было слышно, как Анна Петровна шуршит бумагой.
«Ленка перебьется»
— Ой, да какая там помощь от Ленки… — протянула она лениво, и этот тон резанул меня больнее, чем крик. — Ходит, суетится, пыль гоняет. Но разве это порода, Галь?
Она сделала паузу, видимо, отпивая воду.
— Вспомни Ирочку, первую жену Игоря. Вот там была королева! Стать, голос, должность! А эта… так, приживалка бесплатная.
Я вцепилась в подоконник так, что побелели костяшки пальцев.
Приживалка. Бесплатная.
— Но Ирочка-то к тебе ни ногой уже пятнадцать лет, — резонно заметила подруга.
— И пусть! Зато у неё характер! — отрезала свекровь. — А Лена… Ну куда она денется? Она же безотказная, как дворняжка, которую прикормили.
Она усмехнулась:
— Ленка перебьется, она привыкшая. Ей скажи «фас» — она побежит, скажи «место» — сядет. Зачем ей квартира? У них с Игорем двушка есть, хватит им. А Лидочка — родная кровь.
«Дворняжка». «Привыкшая».
Слова падали в тишину кухни тяжело, как камни.
Двадцать лет. Двадцать лет я покупала ей всё необходимое, возила на дачу, терпела придирки, мыла этот чёртов паркет. Я думала, что зарабатываю любовь. Или хотя бы уважение.
А я просто экономила ей деньги на клининге и помощнице.
Я посмотрела на свои руки. Кожа сухая, маникюра нет уже месяц — некогда. Резиновые перчатки, которые я сняла минуту назад, лежали желтые и унылые.
— Лена! — крикнула Анна Петровна из комнаты прежним, требовательным тоном. — Ты там уснула? Где мой чай?
Внутри меня что-то щёлкнуло. Тихо так, как поворачивается ключ в замке.
Это был не гнев. Это было кристально чистое понимание: меня здесь нет.
Для неё меня не существует как человека. Есть только «подай-принеси», у которой нет ни гордости, ни усталости.
Я медленно взяла перчатки. Подошла к ведру с грязной водой, в которой плавали хлопья серой пыли.
— Лена! — голос стал раздраженным.
Я разжала пальцы. Перчатки шлёпнулись в грязную жижу, подняв брызги. Одна капля попала мне на кроссовок, но я даже не поморщилась.
— Иду, Анна Петровна, — сказала я.
Тихо, спокойно. Голосом, который она никогда раньше не слышала, но она этого ещё не поняла.
Я не стала выливать воду. Оставила ведро посреди коридора — как памятник моему двадцатилетнему терпению. Прошла в прихожую, где на столике под зеркалом лежала связка ключей.
Тяжёлая, с брелоком в виде Эйфелевой башни — подарок Игоря из той единственной поездки, куда мы вырвались без мамы.
Ключи от верхнего замка. Ключи от нижнего. Ключи от почтового ящика.
Я спрятала их в нижнем ящике тумбочки. Металл звякнул — коротко и звонко. В тишине квартиры этот звук показался неестественно громким.
— Что там упало? — недовольно спросила свекровь. — Лена, у тебя руки дырявые сегодня?
Я молча надела пуховик. Застегнула молнию до самого подбородка. Шапка, шарф. Сумку на плечо.
Взгляд упал на мое отражение в зеркале: женщина с серым лицом. Но в глазах — странный, незнакомый блеск. Будто там, на глубине, зажегся сигнальный огонь.
— Лена?!
Я взялась за ручку входной двери.
Замок здесь был хитрый, английский — захлопнешь, и без ключа уже не открыть. А ключи лежали в тумбочке.
— Чай на столе, Анна Петровна? — крикнула она уже с нетерпением.
— Чая не будет, — сказала я в пустоту коридора. — И Лены больше не будет. Лена кончилась.
Я открыла дверь, шагнула на лестничную площадку и с силой потянула ручку на себя.
Щёлк.
Мороженое в ноябре
Звук захлопнувшейся двери отрезал меня от запаха старых лекарств, от пыльного паркета, от претензий и вечного чувства вины. Я стояла в холодном подъезде и слушала тишину.
За дверью было тихо. Свекровь ещё не поняла. Она думает, я вышла вынести мусор. Или в магазин.
Но ключи остались внутри.
Игорь на совещании, телефон у него выключен. У него есть свой комплект, конечно. Он приедет часа через четыре. А до тех пор Анна Петровна останется наедине со своим величием, грязным ведром посреди коридора и отсутствием чая.
Я начала спускаться по лестнице. Ступенька, вторая, третья. Ноги дрожали, но не от страха, а от адреналина. Я чувствовала себя школьницей, сбежавшей с контрольной.
На улице моросил противный ноябрьский дождь со снегом. Обычно в такую погоду я бежала, ссутулившись, пряча лицо в воротник. Думала о том, что надо успеть за продуктами, потом приготовить ужин, погладить рубашки Игорю…
Я остановилась у первого попавшегося киоска.
— Пломбир, пожалуйста. В стаканчике.
Продавщица, грузная женщина в теплом жилете, посмотрела на меня с сомнением:
— Женщина, погода же нелётная. Горло застудите.
— Давайте, — улыбнулась я. — Самое то.
Ледяной комок мороженого обжёг язык. Свекровь всегда говорила: «Холодное вредно, эмаль портится».
Я откусила большой кусок. Сладкий, ванильный вкус смешался с вкусом холодного воздуха и выхлопных газов.
Я шла по улице, ела мороженое, и по щекам текли слезы. От облегчения.
Я вдруг поняла, что больше никогда не буду мыть полы там, где меня считают прислугой. Я не буду выпрашивать доброе слово у человека, который способен только требовать.
Телефон в кармане завибрировал. На экране высветилось: «Свекровь».
Я смотрела на светящийся экран, пока звонок не сбросился сам. Потом нажала «Без звука» и убрала телефон обратно.
Вечером будет скандал. Игорь будет метаться, мама будет жаловаться на здоровье, меня обвинят в чёрствости, в предательстве. Мне скажут, что я сошла с ума.
Пусть.
У меня есть работа, пусть и не «королевская», но своя. У меня есть половина нашей с Игорем двушки. У меня есть руки, ноги и голова. А главное — у меня теперь есть я.
Та самая Лена, которая любит мороженое в ноябре и не умеет отжимать тряпку так, чтобы нравилось Анне Петровне.
Я доела вафельный стаканчик, вытерла губы салфеткой и вдохнула полной грудью. Воздух пах мокрым асфальтом и свободой.
А вы знаете, это оказывается совсем не страшно — перестать быть удобной. Страшно — прожить всю жизнь, думая, что ты член семьи, а оказаться просто бесплатной уборщицей, которая «привыкшая».
Звонок, который расставил всё по местам
Игорь позвонил через три часа.
— Лен, ты где? Мама в истерике, говорит, ты ушла и закрыла её! Она не может выйти даже к соседке!
— Я знаю, — сказала я спокойно, разглядывая витрину книжного магазина. — Я слышала её разговор с Галей, Игорь. Про дворняжку, про то, что я «перебьюсь», и про квартиру для Лидочки.
В трубке повисла тишина. Тяжелая, вязкая.
— Лен, ну ты же знаешь маму… Она пожилой человек, у неё характер… Она не со зла…
— Со зла, Игорь. Именно со зла. И знаешь что? Я больше не приду. Никогда.
— Лена, но так нельзя! Ей нужна помощь!
— У неё есть Лидочка. Родная кровь. Пусть она и помогает. А ключи у мамы в тумбочке. Теперь это только ваша история.
Я нажала отбой. И впервые за двадцать лет не почувствовала вины. Только приятный холод от съеденного мороженого в горле.
